Subject
palm reading in The Event
From
Date
Body
At the end of The Event Meshaev the Second who toyed with chiromancy reads the palm of Troshcheykin's wife Lyubov' and, just before the curtain falls, automatically takes the hand of Barboshin, the private detective who also wants to know his future:
Любовь. Можете мне погадать?
Мешаев Второй. Извольте. Только я давно этим не занимался. А ручка у вас холодная.
Трощейкин. Предскажите ей дорогу, умоляю вас.
Мешаев Второй. Любопытные линии. Линия жизни, например... Собственно, вы должны были умереть давным-давно. Вам сколько? Двадцать два, двадцать три?
Барбошин принимается медленно и несколько недоверчиво рассматривать свою ладонь.
Любовь. Двадцать пять. Случайно выжила.
Мешаев Второй. Рассудок у вас послушен сердцу, но сердце у вас рассудочное. Ну, что вам ещё сказать? Вы чувствуете природу, но к искусству довольно равнодушны.
Трощейкин. Дельно!
Мешаев Второй. Умрёте... вы не боитесь узнать, как умрёте?
Любовь. Нисколько. Скажите.
Мешаев Второй. Тут, впрочем, есть некоторое раздвоение, которое меня смущает... Нет, не берусь дать точный ответ.
Барбошин (протягивает ладонь). Прошу.
Любовь. Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее... например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждет удивительное, страшное, волшебное счастье...
Трощейкин. Тише! Мне кажется, кто-то позвонил... А?
Барбошин (суёт Мешаеву руку). Прошу.
Антонина Павловна. Нет, тебе почудилось. Бедный Алёша, бедный мой... Успокойся, милый.
Мешаев Второй (машинально беря ладонь Барбошина). Вы от меня требуете слишком многого, сударыня. Рука иногда недоговаривает. Но есть, конечно, ладони болтливые, откровенные. Лет десять тому назад я предсказал одному человеку всякие катастрофы, а сегодня, вот только что, выходя из поезда, вдруг вижу его на перроне вокзала. Вот и обнаружилось, что он несколько лет просидел в тюрьме из-за какой-то романтической драки и теперь уезжает за границу навсегда. Некто Барбашин Леонид Викторович. Странно было его встретить и тотчас опять проводить.
(Наклоняется над рукой Барбошина, который тоже сидит с опущенной головой.)
Просил кланяться общим знакомым, но вы его, вероятно, не знаете... (Act Three)
In Turgenev's autobiographical story Chelovek v serykh ochkakh ("The Man in Grey Spactacles," 1879), included in Literaturnye i zhiteyskie vospominaniya ("Literary and Worldly Memoirs," 1880), Monsieur Francois (who, like Salvator Waltz in VN's play The Waltz Invention, 1938, wants to be a king and live in a distant island) is a palmist who predicts his own violent death:
Да, — промолвил он наконец, чуть слышно, — жизнь — печальная штука; печальная штука жизнь, милостивый государь мой. Одно утешает меня: — а именно, то, что я умру скоро — и непременно насильственной смертью,— («И не будешь королём?» — чуть не сорвалось у меня с языка; но я удержался. — Да: насильственной смертью.— Вы посмотрите на это: — (он поднес ко мне левую руку, в которой держал очки, ладонью кверху — и, не выпуская платка, положил на нее указательный палец правой... неопрятны были обе). — Вы видите эту черту, пересекающую жизненную линию?
— Вы хиромантик? — спросил я.
— Вы видите эту черту?— настойчиво повторил он.— Стало быть, я прав. — А вы наперёд знайте, милостивый государь, если, находясь в таком месте, где вам меньше всего бы следовало вспоминать обо мне — вы все-таки обо мне вспомните — знайте: меня не стало.
Meshaev the Second has the same rare name and patronymic as Mikhey Mikheevich Krutitski, the main character in Ostrovski's play Ne bylo grosha, da vdrug altyn ("The Easy Money," 1872). There is a famous group photograph of the editorial staff of Sovremennik (The Contemporary) depicting Nekrasov, Turgenev, Ostrovski, Grigorovich and Tolstoy. The brother of the playwright Ostrovski served as Minister of State Property in the government of Alexander II. VN's grandfather Dmitri Nabokov served in the same government as Minister of Justice. When in January, 1837, eighteen-year-old Turgenev ran across Pushkin at Pletnyov's soiree, he heard the poet exclaim:
"Да! да! хороши наши министры! нечего сказать!"
"Yes, yes! one doesn't know what to expect of our ministers, indeed!"
Alexander II, the tsar who abolished serfdom in Russia, was killed by the bomb of terrorists.
At Antonina Pavlovna's birthday party Mme Vagabundov wonders if Barbashin is courageous enough to throw a bomb:
Вагабундова. Может быть, метнёт бомбу?
А, -- хватит апломбу?
Вот метнёт
и всех нас
сейчас -- сейчас
разорвёт. (Act Two)
Troshcheykin has a feeling that he can blow up any moment:
Трощейкин. О, если бы вы могли предсказать, что с нами будет! Вот мы здесь сидим, балагурим, пир во время чумы, а у меня такое чувство, что можем в любую минуту взлететь на воздух. (Барбошину.) Ради Христа, кончайте ваш дурацкий чай! (Act Three)
Monsieur Francois (the Man in Grey Spectacles) asks Turgenev what he thinks of the constitution that korol' Bomba ("King Bomb," the nickname of Ferdinand II, King of the Two Sicilies) gave to his subjects:
Кстати, что вы скажете о той конституции, которую король Бомба пожаловал своим верноподанным?
According to Barboshin, better than direct speech he can hear the words addressed not to him:
Любовь. Алёша, что этому господину от меня нужно?
Трощейкин (тихо). Не бойся, все хорошо. Это лучший агент, которого мне могло дать здешнее бюро частного сыска.
Барбошин. Предупреждаю влюблённых, что я научен слышать апарте яснее, чем прямую речь. Меня этот башмак давно беспокоит. (Стаскивает его.) (Act Three)
Monsieur Francois understands every Russian word exchanged by Turgenev and A. I. G. (Alexander Ivanovich Gertsen, i. e. Herzen, who affirms that Monsieur Francois is a spy):
Громкое восклицание на русском языке прервало мои размышления: кто-то звал меня.— Я обернулся и в двух шагах от себя увидел всем известного А. И. Г., проживавшего тогда в Париже. Я встал и подошел к нему.
— С кем ты это сидишь? — начал он, нисколько не умеряя своего звонкого голоса. — Что за фигура?
— А что?
— Да, помилуй, это шпион. Непременно шпион. — Ты разве его знаешь?
— Вовсе не знаю; да стоит только взглянуть на него. Вся ихняя манера. — Охота тебе с ним якшаться. Смотри, берегись!
Я ничего не ответил А. И. Г. — Но так как я знал, что при всем его блестящем и проницательном уме, понимание людей, особенно на первых порах, у него было слабое; так как я хорошо помнил, что за его гостеприимным и радушным столом попадались иногда самые неблаговидные личности, личности, которые возбуждали его доверчивую симпатию двумя-тремя сочувственными словами, и которые впоследствии оказались действительными... агентами, как он это сам потом рассказал в своих записках, — то я и не придал особенной важности его предостереженью и, поблагодарив его за дружескую заботливость, вернулся к своему мусье Франсуа. Тот сидел попрежнему, неподвижный и понурый.
— Что я хотел сказать вам, — заговорил он, как только я уселся возле него. — За вами, господа русские, водится дурная привычка. — Вы на улице, перед чужими, перед французами, говорите громко между собой по-русски — словно вы уверены, что никто вас не поймёт. — А это неосторожно. Вот я, например, всё понял, что сказал ваш приятель.
Turgenev mentions A. I. G.'s zapiski (Memoirs). According to VN, Herzen's Byloe i dumy (Bygones and Meditations) was one of his father's favorite books. In 1922 VN's father (son of Dmitri Nabokov, the Minister of Justice) was assassinated in Berlin. In the 1930s the Nazi released one of the assassins, Taboritski, from prison and appointed him to an important post in Reich. The killer Barbashin of whom Troshcheykin is mortally afraid was just released from prison.
The Morskaya street in St. Petersburg where VN was born and where he lived with his family till November, 1917, was renamed Herzen street by the Bolsheviks. Morskaya (fem. of morskoy) means "of the sea." According to Barboshin, Meshaev the Second (who denies every word that Barboshin said about him) was in the navy:
Барбошин (Мешаеву). По некоторым внешним приметам, доступным лишь опытному глазу, я могу сказать, что вы служили во флоте, бездетны, были недавно у врача и любите музыку.
Мешаев Второй. Всё это совершенно не соответствует действительности.
Барбошин. Кроме того, вы левша.
Мешаев Второй. Неправда.
Барбошин. Ну, это вы скажете судебному следователю. Он живо разберёт! (Act Three)
Barboshin affirms that Meshaev the Second loves music. According to Monsieur Francois, all Slavs are music-lovers:
— А музыку вы тоже любите? — промолвил он, не отвечая на мой вопрос.— В оперу ходите?
— Я музыку люблю.
— Любите? Гм! любите? Понятное дело: вы — славянин — а все славяне — меломаны. Самое это последнее искусство.— Когда оно не действует на человека — скучно; когда действует — вредно.
— Вредно? почему же вредно?
— Оно вредно — как слишком тёплые ванны. Спросите докторов.
— Вот как! — Ну — а о других искусствах вы какого мнения?
— Искусство только одно и есть: ваяние. — Вот это холодно, бесстрастно, величаво — и зарождает в человеке мысль — или иллюзию, как угодно — о бессмертии и вечности.
— А живопись?
— Живопись? — Крови много, тела, красок... много греха. — Голых женщин пишут! — Статуя никогда гола не бывает. — И к чему разжигать человека? Люди и так все грешны, преступны; все насквозь проникнуты грехом.
— Все без исключения? и все насквозь?
— Все! — Вы, я, даже вот этот толстый холостяк с добродушным лицом, который покупает куклу в подарок чужому ребенку — а, может быть, и своему — все преступны. У каждого в жизни есть уголовщина — и никто не имеет права сказать, что ему нет места на той пакостной скамейке, на которую сажают обвиняемых.
— Вам это лучше знать, — вырвалось у меня невольно.
— Именно так: мне это лучше знать. «Experto credi» (вместо: crede) — «Roberto».
— Ну — а литература? Какое ваше мнение о литературе?— продолжал я свой экзамен. — «Коли ты меня мистифицируешь, — подумал я, — почему ж и мне не потрунить над тобою? Ты же делаешь ошибку в латинской цитате, которой никто от тебя не требовал».
Незнакомец равнодушно усмехнулся — словно понял мою мысль.
— Литература не искусство, — пробормотал он небрежным голосом.— Литература должна прежде всего — забавлять. А забавляет только литература биографическая.
— Вы такой охотник до биографий?
— Вы меня не так поняли. — Я разумею те произведения, в которых авторы рассказывают читателям о самих себе — на показ себя выставляют — т. е. на смех. — Ничего иного люди настоящим образом знать не могут... да и то! — Вот почему самый великий писатель — Монтень. Такого нет другого.
— Он слывет за великого эгоиста, — заметил я.
-- Да; и в этом его сила. У него у одного достало смелости — быть эгоистом — и посмешищем — до конца. — Оттого он меня и забавляет. — Прочту страницу, другую... посмеюсь над ним, над самим собою... и баста!
— Ну, а поэты?
— Поэты занимаются музыкою слов, словесной музыкой. — А вы знаете мое мнение о музыке.
Monsieur Francois and Turgenev discuss other arts, including painting and literature. The only art Monsieur Francois appreciates is sculpture. Turgenev's second cousin Pyotr Nikolaevich Turgenev (son of Nikolay Turgenev, the Decembrist whom Pushkin mentions in Chapter Ten of Eugene Onegin as "lame Turgenev;" Pushkin wrote his Ode to Liberty, 1817, in the appartments of brothers Turgenev at the Fontanka quay, opposite the Mikhaylovski castle where in March, 1801, the tsar Paul I was assassinated) was a sculptor. Pyotr Nikolaevich is the name and patronymic of the famous writer, the ferz' (Queen) whom Antonina Pavlovna invited to her birthday party. Turgenev was a first rate chess player and even participated in international tournaments. He was nicknamed chevalier de fou by fellow players. Fou is French for "bishop" (chessman). Slon (Russian for "bishop") brings to mind Vera Slonim (the maiden name of VN's wife). Turgenev used to say that, among other writers, Tolstoy was a slon (elephant). According to Tolstoy, net v mire vinovatykh (there are no guilty people in the world). According to Monsieur Francois, nobody can say that there is no place for him/her on the bar.
At the end of his story Turgenev compares Monsieur Francois (whom the writer met in February, 1848) to a stormy petrel:
Есть такие морские птицы, которые появляются только во время бури. Англичане называют их stormy petrel. Они носятся низко в тусклом воздухе, над самыми гребнями разъяренных волн — и исчезают, как только настанет ясная погода.
Troshcheykin is a namesake of Aleksey Maksimovich Peshkov (Maksim Gorky), the author of Pesnya o burevestnike ("Song of a Stormy Petrel," 1901, a poem in rhythmic prose) who was nicknamed Burevestnik revolyutsii (Revolution's Stormy Petrel). One of Gorky's plays is entitled Deti solntsa (Children of the Sun," 1905) and another, Vragi ("The Enemies," 1905). Barboshin promises to Troshcheykin and his wife (who lost their little son three years ago) that one day young women will lift to the sun their crimson babies, former enemies will embrace each other, and the enemies of their enemies, and the enemies of their children, and the children of their enemies:
Жизнь будет прекрасна. Жизнь будет вкусна. Птицы будут петь среди клейких листочков, слепцы услышат, прозреют глухонемые. Молодые женщины будут
поднимать к солнцу своих малиновых младенцев. Вчерашние враги будут обнимать друг друга. И врагов своих врагов. И врагов их детей. И детей врагов. Надо
только верить... Теперь ответьте мне прямо и просто: у вас есть оружье? (Act Three)
Barboshin's high-flown monologue followed by an absurd question ("do you have a weapon?") is a parody of the story and question that in Dostoevski's Brothers Karamazov (1880) Ivan asks Alyosha. After three meetings with Smerdyakov, Ivan Karamazov (the author of "The Legend about the Grand Inquisitor") goes mad and begins to see the devil. The characters in Dostoevski's Besy ("The Possessed," 1872) include the writer Karmazinov. Karmazinov's story "Merci" that he reads at a literary festival is a malicious parody of Turgenev's Dovol'no ("Enough," 1865). The author of The Double (1848), in 1849 Dostoevski was the prisoner of Ivan Nabokov, the commander of the Peter-and-Paul Fortress in St. Petersburg, brother of VN's great-grandfather Nikolay Nabokov (father of Dmitri Nabokov, the Minister of Justice).
When Antonina Pavlovna asks Meshaev the Second if his name and patronymic is Mikhey Mikheevich and offers him some ham, he answers "yes" and thanks her for the snack with the word merci:
Антонина Павловна. Люба, там ветчина осталась. Ах, ты уже принесла. Отлично. Пожалуйста. Вас ведь Михеем Михеевичем?
Мешаев Второй. Мерси, мерси. Да, Михеем. (Act Three)
It is also Meshaev the Second who uses the phrase pora na bokovuyu ("it's time to go to bed") that contains the author's name:
Мешаев Второй. Становится поздно! Пора на боковую. (ibid.)
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
Любовь. Можете мне погадать?
Мешаев Второй. Извольте. Только я давно этим не занимался. А ручка у вас холодная.
Трощейкин. Предскажите ей дорогу, умоляю вас.
Мешаев Второй. Любопытные линии. Линия жизни, например... Собственно, вы должны были умереть давным-давно. Вам сколько? Двадцать два, двадцать три?
Барбошин принимается медленно и несколько недоверчиво рассматривать свою ладонь.
Любовь. Двадцать пять. Случайно выжила.
Мешаев Второй. Рассудок у вас послушен сердцу, но сердце у вас рассудочное. Ну, что вам ещё сказать? Вы чувствуете природу, но к искусству довольно равнодушны.
Трощейкин. Дельно!
Мешаев Второй. Умрёте... вы не боитесь узнать, как умрёте?
Любовь. Нисколько. Скажите.
Мешаев Второй. Тут, впрочем, есть некоторое раздвоение, которое меня смущает... Нет, не берусь дать точный ответ.
Барбошин (протягивает ладонь). Прошу.
Любовь. Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее... например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждет удивительное, страшное, волшебное счастье...
Трощейкин. Тише! Мне кажется, кто-то позвонил... А?
Барбошин (суёт Мешаеву руку). Прошу.
Антонина Павловна. Нет, тебе почудилось. Бедный Алёша, бедный мой... Успокойся, милый.
Мешаев Второй (машинально беря ладонь Барбошина). Вы от меня требуете слишком многого, сударыня. Рука иногда недоговаривает. Но есть, конечно, ладони болтливые, откровенные. Лет десять тому назад я предсказал одному человеку всякие катастрофы, а сегодня, вот только что, выходя из поезда, вдруг вижу его на перроне вокзала. Вот и обнаружилось, что он несколько лет просидел в тюрьме из-за какой-то романтической драки и теперь уезжает за границу навсегда. Некто Барбашин Леонид Викторович. Странно было его встретить и тотчас опять проводить.
(Наклоняется над рукой Барбошина, который тоже сидит с опущенной головой.)
Просил кланяться общим знакомым, но вы его, вероятно, не знаете... (Act Three)
In Turgenev's autobiographical story Chelovek v serykh ochkakh ("The Man in Grey Spactacles," 1879), included in Literaturnye i zhiteyskie vospominaniya ("Literary and Worldly Memoirs," 1880), Monsieur Francois (who, like Salvator Waltz in VN's play The Waltz Invention, 1938, wants to be a king and live in a distant island) is a palmist who predicts his own violent death:
Да, — промолвил он наконец, чуть слышно, — жизнь — печальная штука; печальная штука жизнь, милостивый государь мой. Одно утешает меня: — а именно, то, что я умру скоро — и непременно насильственной смертью,— («И не будешь королём?» — чуть не сорвалось у меня с языка; но я удержался. — Да: насильственной смертью.— Вы посмотрите на это: — (он поднес ко мне левую руку, в которой держал очки, ладонью кверху — и, не выпуская платка, положил на нее указательный палец правой... неопрятны были обе). — Вы видите эту черту, пересекающую жизненную линию?
— Вы хиромантик? — спросил я.
— Вы видите эту черту?— настойчиво повторил он.— Стало быть, я прав. — А вы наперёд знайте, милостивый государь, если, находясь в таком месте, где вам меньше всего бы следовало вспоминать обо мне — вы все-таки обо мне вспомните — знайте: меня не стало.
Meshaev the Second has the same rare name and patronymic as Mikhey Mikheevich Krutitski, the main character in Ostrovski's play Ne bylo grosha, da vdrug altyn ("The Easy Money," 1872). There is a famous group photograph of the editorial staff of Sovremennik (The Contemporary) depicting Nekrasov, Turgenev, Ostrovski, Grigorovich and Tolstoy. The brother of the playwright Ostrovski served as Minister of State Property in the government of Alexander II. VN's grandfather Dmitri Nabokov served in the same government as Minister of Justice. When in January, 1837, eighteen-year-old Turgenev ran across Pushkin at Pletnyov's soiree, he heard the poet exclaim:
"Да! да! хороши наши министры! нечего сказать!"
"Yes, yes! one doesn't know what to expect of our ministers, indeed!"
Alexander II, the tsar who abolished serfdom in Russia, was killed by the bomb of terrorists.
At Antonina Pavlovna's birthday party Mme Vagabundov wonders if Barbashin is courageous enough to throw a bomb:
Вагабундова. Может быть, метнёт бомбу?
А, -- хватит апломбу?
Вот метнёт
и всех нас
сейчас -- сейчас
разорвёт. (Act Two)
Troshcheykin has a feeling that he can blow up any moment:
Трощейкин. О, если бы вы могли предсказать, что с нами будет! Вот мы здесь сидим, балагурим, пир во время чумы, а у меня такое чувство, что можем в любую минуту взлететь на воздух. (Барбошину.) Ради Христа, кончайте ваш дурацкий чай! (Act Three)
Monsieur Francois (the Man in Grey Spectacles) asks Turgenev what he thinks of the constitution that korol' Bomba ("King Bomb," the nickname of Ferdinand II, King of the Two Sicilies) gave to his subjects:
Кстати, что вы скажете о той конституции, которую король Бомба пожаловал своим верноподанным?
According to Barboshin, better than direct speech he can hear the words addressed not to him:
Любовь. Алёша, что этому господину от меня нужно?
Трощейкин (тихо). Не бойся, все хорошо. Это лучший агент, которого мне могло дать здешнее бюро частного сыска.
Барбошин. Предупреждаю влюблённых, что я научен слышать апарте яснее, чем прямую речь. Меня этот башмак давно беспокоит. (Стаскивает его.) (Act Three)
Monsieur Francois understands every Russian word exchanged by Turgenev and A. I. G. (Alexander Ivanovich Gertsen, i. e. Herzen, who affirms that Monsieur Francois is a spy):
Громкое восклицание на русском языке прервало мои размышления: кто-то звал меня.— Я обернулся и в двух шагах от себя увидел всем известного А. И. Г., проживавшего тогда в Париже. Я встал и подошел к нему.
— С кем ты это сидишь? — начал он, нисколько не умеряя своего звонкого голоса. — Что за фигура?
— А что?
— Да, помилуй, это шпион. Непременно шпион. — Ты разве его знаешь?
— Вовсе не знаю; да стоит только взглянуть на него. Вся ихняя манера. — Охота тебе с ним якшаться. Смотри, берегись!
Я ничего не ответил А. И. Г. — Но так как я знал, что при всем его блестящем и проницательном уме, понимание людей, особенно на первых порах, у него было слабое; так как я хорошо помнил, что за его гостеприимным и радушным столом попадались иногда самые неблаговидные личности, личности, которые возбуждали его доверчивую симпатию двумя-тремя сочувственными словами, и которые впоследствии оказались действительными... агентами, как он это сам потом рассказал в своих записках, — то я и не придал особенной важности его предостереженью и, поблагодарив его за дружескую заботливость, вернулся к своему мусье Франсуа. Тот сидел попрежнему, неподвижный и понурый.
— Что я хотел сказать вам, — заговорил он, как только я уселся возле него. — За вами, господа русские, водится дурная привычка. — Вы на улице, перед чужими, перед французами, говорите громко между собой по-русски — словно вы уверены, что никто вас не поймёт. — А это неосторожно. Вот я, например, всё понял, что сказал ваш приятель.
Turgenev mentions A. I. G.'s zapiski (Memoirs). According to VN, Herzen's Byloe i dumy (Bygones and Meditations) was one of his father's favorite books. In 1922 VN's father (son of Dmitri Nabokov, the Minister of Justice) was assassinated in Berlin. In the 1930s the Nazi released one of the assassins, Taboritski, from prison and appointed him to an important post in Reich. The killer Barbashin of whom Troshcheykin is mortally afraid was just released from prison.
The Morskaya street in St. Petersburg where VN was born and where he lived with his family till November, 1917, was renamed Herzen street by the Bolsheviks. Morskaya (fem. of morskoy) means "of the sea." According to Barboshin, Meshaev the Second (who denies every word that Barboshin said about him) was in the navy:
Барбошин (Мешаеву). По некоторым внешним приметам, доступным лишь опытному глазу, я могу сказать, что вы служили во флоте, бездетны, были недавно у врача и любите музыку.
Мешаев Второй. Всё это совершенно не соответствует действительности.
Барбошин. Кроме того, вы левша.
Мешаев Второй. Неправда.
Барбошин. Ну, это вы скажете судебному следователю. Он живо разберёт! (Act Three)
Barboshin affirms that Meshaev the Second loves music. According to Monsieur Francois, all Slavs are music-lovers:
— А музыку вы тоже любите? — промолвил он, не отвечая на мой вопрос.— В оперу ходите?
— Я музыку люблю.
— Любите? Гм! любите? Понятное дело: вы — славянин — а все славяне — меломаны. Самое это последнее искусство.— Когда оно не действует на человека — скучно; когда действует — вредно.
— Вредно? почему же вредно?
— Оно вредно — как слишком тёплые ванны. Спросите докторов.
— Вот как! — Ну — а о других искусствах вы какого мнения?
— Искусство только одно и есть: ваяние. — Вот это холодно, бесстрастно, величаво — и зарождает в человеке мысль — или иллюзию, как угодно — о бессмертии и вечности.
— А живопись?
— Живопись? — Крови много, тела, красок... много греха. — Голых женщин пишут! — Статуя никогда гола не бывает. — И к чему разжигать человека? Люди и так все грешны, преступны; все насквозь проникнуты грехом.
— Все без исключения? и все насквозь?
— Все! — Вы, я, даже вот этот толстый холостяк с добродушным лицом, который покупает куклу в подарок чужому ребенку — а, может быть, и своему — все преступны. У каждого в жизни есть уголовщина — и никто не имеет права сказать, что ему нет места на той пакостной скамейке, на которую сажают обвиняемых.
— Вам это лучше знать, — вырвалось у меня невольно.
— Именно так: мне это лучше знать. «Experto credi» (вместо: crede) — «Roberto».
— Ну — а литература? Какое ваше мнение о литературе?— продолжал я свой экзамен. — «Коли ты меня мистифицируешь, — подумал я, — почему ж и мне не потрунить над тобою? Ты же делаешь ошибку в латинской цитате, которой никто от тебя не требовал».
Незнакомец равнодушно усмехнулся — словно понял мою мысль.
— Литература не искусство, — пробормотал он небрежным голосом.— Литература должна прежде всего — забавлять. А забавляет только литература биографическая.
— Вы такой охотник до биографий?
— Вы меня не так поняли. — Я разумею те произведения, в которых авторы рассказывают читателям о самих себе — на показ себя выставляют — т. е. на смех. — Ничего иного люди настоящим образом знать не могут... да и то! — Вот почему самый великий писатель — Монтень. Такого нет другого.
— Он слывет за великого эгоиста, — заметил я.
-- Да; и в этом его сила. У него у одного достало смелости — быть эгоистом — и посмешищем — до конца. — Оттого он меня и забавляет. — Прочту страницу, другую... посмеюсь над ним, над самим собою... и баста!
— Ну, а поэты?
— Поэты занимаются музыкою слов, словесной музыкой. — А вы знаете мое мнение о музыке.
Monsieur Francois and Turgenev discuss other arts, including painting and literature. The only art Monsieur Francois appreciates is sculpture. Turgenev's second cousin Pyotr Nikolaevich Turgenev (son of Nikolay Turgenev, the Decembrist whom Pushkin mentions in Chapter Ten of Eugene Onegin as "lame Turgenev;" Pushkin wrote his Ode to Liberty, 1817, in the appartments of brothers Turgenev at the Fontanka quay, opposite the Mikhaylovski castle where in March, 1801, the tsar Paul I was assassinated) was a sculptor. Pyotr Nikolaevich is the name and patronymic of the famous writer, the ferz' (Queen) whom Antonina Pavlovna invited to her birthday party. Turgenev was a first rate chess player and even participated in international tournaments. He was nicknamed chevalier de fou by fellow players. Fou is French for "bishop" (chessman). Slon (Russian for "bishop") brings to mind Vera Slonim (the maiden name of VN's wife). Turgenev used to say that, among other writers, Tolstoy was a slon (elephant). According to Tolstoy, net v mire vinovatykh (there are no guilty people in the world). According to Monsieur Francois, nobody can say that there is no place for him/her on the bar.
At the end of his story Turgenev compares Monsieur Francois (whom the writer met in February, 1848) to a stormy petrel:
Есть такие морские птицы, которые появляются только во время бури. Англичане называют их stormy petrel. Они носятся низко в тусклом воздухе, над самыми гребнями разъяренных волн — и исчезают, как только настанет ясная погода.
Troshcheykin is a namesake of Aleksey Maksimovich Peshkov (Maksim Gorky), the author of Pesnya o burevestnike ("Song of a Stormy Petrel," 1901, a poem in rhythmic prose) who was nicknamed Burevestnik revolyutsii (Revolution's Stormy Petrel). One of Gorky's plays is entitled Deti solntsa (Children of the Sun," 1905) and another, Vragi ("The Enemies," 1905). Barboshin promises to Troshcheykin and his wife (who lost their little son three years ago) that one day young women will lift to the sun their crimson babies, former enemies will embrace each other, and the enemies of their enemies, and the enemies of their children, and the children of their enemies:
Жизнь будет прекрасна. Жизнь будет вкусна. Птицы будут петь среди клейких листочков, слепцы услышат, прозреют глухонемые. Молодые женщины будут
поднимать к солнцу своих малиновых младенцев. Вчерашние враги будут обнимать друг друга. И врагов своих врагов. И врагов их детей. И детей врагов. Надо
только верить... Теперь ответьте мне прямо и просто: у вас есть оружье? (Act Three)
Barboshin's high-flown monologue followed by an absurd question ("do you have a weapon?") is a parody of the story and question that in Dostoevski's Brothers Karamazov (1880) Ivan asks Alyosha. After three meetings with Smerdyakov, Ivan Karamazov (the author of "The Legend about the Grand Inquisitor") goes mad and begins to see the devil. The characters in Dostoevski's Besy ("The Possessed," 1872) include the writer Karmazinov. Karmazinov's story "Merci" that he reads at a literary festival is a malicious parody of Turgenev's Dovol'no ("Enough," 1865). The author of The Double (1848), in 1849 Dostoevski was the prisoner of Ivan Nabokov, the commander of the Peter-and-Paul Fortress in St. Petersburg, brother of VN's great-grandfather Nikolay Nabokov (father of Dmitri Nabokov, the Minister of Justice).
When Antonina Pavlovna asks Meshaev the Second if his name and patronymic is Mikhey Mikheevich and offers him some ham, he answers "yes" and thanks her for the snack with the word merci:
Антонина Павловна. Люба, там ветчина осталась. Ах, ты уже принесла. Отлично. Пожалуйста. Вас ведь Михеем Михеевичем?
Мешаев Второй. Мерси, мерси. Да, Михеем. (Act Three)
It is also Meshaev the Second who uses the phrase pora na bokovuyu ("it's time to go to bed") that contains the author's name:
Мешаев Второй. Становится поздно! Пора на боковую. (ibid.)
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L