According to Waltz, the Minister of War considers him edva li ne besom (nearly the devil himself):
 
Сон. Вот и чудно. Каждый  пускай придерживается своего мнения, и будем играть.
Вальс. Да, будем играть. Полковник меня считает параноиком, министр -- едва ли не бесом, а вы -- шарлатаном. Я, разумеется, остаюсь при мнении особом.
(Act One)
 
In Dostoevski's novel Besy ("The Possessed," 1872) waltz is mentioned many times. In his Cornell lecture on Dostoevski VN quotes the passage from Besy in which the Marseillaise imperceptibly passes into Mein lieber Augustin, gaden'kiy val's ("a nasty little waltz"):
 
Штучка на самом деле оказалась забавною, под смешным названием: "Франко-прусская война". Начиналась она грозными звуками Марсельезы:
 
"Qu'un sang impur abreuve nos sillons!"
 
Слышался напыщенный вызов, упоение будущими победами. Но вдруг, вместе с мастерски варьированными тактами гимна, где-то сбоку, внизу, в уголку, но очень близко, послышались гаденькие звуки Mein lieber Augustin. Марсельеза не замечает их, Марсельеза на высшей точке упоения своим величием; но Augustin укрепляется, Augustin всё нахальнее, и вот такты Augustin как-то неожиданно начинают совпадать с тактами Марсельезы. Та начинает как бы сердиться; она замечает наконец Augustin, она хочет сбросить ее, отогнать как навязчивую ничтожную муху, но Mein lieber Augustin уцепилась крепко; она весела и самоуверенна; она радостна и нахальна; и Марсельеза как-то вдруг ужасно глупеет: она уже не скрывает, что раздражена и обижена; это вопли негодования, это слезы и клятвы с простертыми к провидению руками:
 
Pas un pouce de notre terrain, pas une pierre de nos forteresses!
 
Но она уже принуждена петь с Mein lieber Augustin в один такт. Её звуки как-то глупейшим образом переходят в Augustin, она склоняется, погасает. Изредка лишь, прорывом, послышится опять: "qu'un sang impur...", но тотчас же преобидно перескочит в гаденький вальс. Она смиряется совершенно: это Жюль Фавр, рыдающий на груди Бисмарка и отдающий всё, всё... Но тут уже свирепеет и Augustin: слышатся сиплые звуки, чувствуется безмерно выпитое пиво, бешенство самохвальства, требования миллиардов, тонких сигар, шампанского и заложников; Augustin переходит в неистовый рёв... Франко-прусская война оканчивается. Наши аплодируют, Юлия Михайловна улыбается и говорит: "ну как его прогнать?" Мир заключён. У мерзавца действительно был талантик.
 
The piece turned out to be really amusing, and bore the comic title of “The Franco-Prussian War.” It began with the menacing strains of the “Marseillaise “:
 
Qu'un sang impur abreuve nos sillons.
 
There is heard the pompous challenge, the intoxication of future victories. But suddenly mingling with the masterly variations on the national hymn, somewhere from some corner quite close, on one side come the vulgar strains of “Mein lieber Augustin.” The “Marseillaise” goes on unconscious of them. The “Marseillaise” is at the climax of its intoxication with its own grandeur; but Augustin gains strength; Augustin grows more and more insolent, and suddenly the melody of Augustin begins to blend with the melody of the “Marseillaise.” The latter begins, as it were, to get angry; becoming aware of Augustin at last she tries to fling him off, to brush him aside like a tiresome insignificant fly. But “Mein lieber Augustin” holds his ground firmly, he is cheerful and self-confident, he is gleeful and impudent, and the “Marseillaise” seems suddenly to become terribly” stupid. She can no longer conceal her anger and mortification; it is a wail of indignation, tears, and curses, with hands outstretched to Providence.
 
Pas un police de noire, terrain; pas une de nos forteresses.
 
But she is forced to sing in time with “Mein lieber Augustin.” Her melody passes in a sort of foolish way into Augustin; she yields and dies away. And only by snatches there is heard again:
 
Qu'un sang impur ...”
 
But at once it passes very offensively into the vulgar waltz. She submits altogether. It is Jules Favre sobbing on Bismarck's bosom and surrendering every thing. . . . But at this point Augustin too grows fierce; hoarse sounds are heard; there is a suggestion of countless gallons of beer, of a frenzy of self-glorification, demands for millions, for fine cigars, champagne, and hostages. Augustin passes into a wild yell. . . . “The Franco-Prussian War” is over. Our circle applauded, Yulia Mihailovna smiled, and said, “Now, how is one to turn him out?” Peace was made. The rascal really had talent. (Part Two, chapter 5, I)
 
The last sentence, "the rascal really had talent," brings to mind Troshcheykin's words to Ryovshin in The Event:
 
А он талантлив, этот гнус.
And he [Barbashin] has talet, this scoundrel. (Act Two)
 
The name Ryovshin seems to blend Lyamshin (a character in Besy, the author of this amusing piece of music) with the ryov (howl; yell), into which Augustin passes.
 
According to Ryovshin, he wanted to ask Barbashin why is he loafing near the house of the Troshcheykins:
 
Любовь (Рёвшину). И тут, по-видимому, вы несколько струсили?

Рёвшин. Ничуть. Что ж, говорю, собираетесь теперь делать? "Жить, говорит, жить в своё удовольствие", --  и со смехом на меня смотрит. А почему, спрашиваю, ты, сударь, шатаешься тут в потёмках?.. То есть я это не вслух, но очень выразительно подумал -- он, надеюсь, понял. Ну и -- расстались на этом.
(Act One)
 
The verb shatat'sya (to loaf) used by Ryovshin brings to mind Shatov, a character in Besy who is assassinated by Verkhovenski and his assistants. 
 
All of which confirms my hypothesis that Leonid Barbashin of The Event is Salvator Waltz of The Waltz Invention.
 
Alexey Sklyarenko
Google Search
the archive
Contact
the Editors
NOJ Zembla Nabokv-L
Policies
Subscription options AdaOnline NSJ Ada Annotations L-Soft Search the archive VN Bibliography Blog

All private editorial communications are read by both co-editors.