At the end of The Event Meshaev the Second reads Lyubov's palm and asks her if she wants to know how she will die:
 
Мешаев Второй. Умрёте... вы не боитесь узнать, как умрёте?

Любовь. Нисколько. Скажите.

Мешаев Второй. Тут, впрочем, есть некоторое раздвоение, которое меня смущает... Нет, не берусь дать точный ответ.

Барбошин (протягивает ладонь). Прошу.

Любовь. Ну, вы не много мне сказали. Я думала, что вы предскажете мне что-нибудь необыкновенное, потрясающее... например, что в жизни у меня сейчас обрыв, что меня ждёт удивительное, страшное, волшебное счастье...
(Act Three)
 
According to the palmist, there is a bifurcation of lines that confuses him. He does not presume to give a precise answer. Lyubov' is disappointed. She expected that Meshaev would predict to her something extraordinary, stupendous: "for example, that I now have obryv (a precipice) in my life, that a wondrous, terrifying, magical happinness is waiting for me..."
 
Obryv ("The Precipice," 1869) is a novel by Goncharov. In his article Krovavaya pishcha ("Bloody Food," 1932) Hodasevich mentions, among other writers, Goncharov:
 
И снова идёт череда: голодный Костров, «благополучный» Державин, преданный Екатерине и преданный Екатериной; измученный завистниками Озеров; Дельвиг, сведённый в могилу развратной женой и вежливым Бенкендорфом; обезумевший от «свиных рыл» и сам себя уморивший Гоголь; дальше — Кольцов, Никитин, Гончаров; заеденный друзьями и бежавший от них, от семьи куда глаза глядят, в ночь, в смерть, Лев Толстой; задушенный Блок, загнанный большевиками Гершензон, доведённый до петли Есенин. В русской литературе трудно найти счастливых; несчастливых — вот кого слишком довольно. Недаром Фет, образчик «счастливого» русского писателя, кончил всё-таки тем, что схватил нож, чтобы зарезаться, и в эту минуту умер от разрыва сердца. Такая смерть в семьдесят два года не говорит о счастливой жизни. И, наконец, последнее поколение: только из числа моих знакомых, из тех, кого знал я лично, чьи руки жал,— одиннадцать человек кончили самоубийством.
 
According to Hodasevich, it is difficult to find happy people among Russian authors; there are too many unhappy among them. Even the rare sample of a "happy" Russian writer, Fet ended up grasping a knife in order to stab himself and at that very moment died of a heart failure. And, as far as the last generation is concerned, among the authors whom Hodasevich knew personally, with whom he shook hands, eleven people have committed suicide.
 
The eleven generals in The Waltz Invention (Berg, Breg, Brig, Brug, Burg, Gerb, Grab, Grib, Gorb, Grob and Grub; in the English version their names were changed to Bump, Dump, Gump, Hump, Lump, Mump, Rump, Stump, Tump, Ump, and Zump) seem to correspond to the eleven people with whom Hodasevich shook hands and who have committed suicide.
 
On the other hand, Goncharov was the maiden name of Pushkin's wife. In his list of martyred writers in Krovavaya pishcha Hodasevich mentions Pushkin:
 
И вот: вслед за Тредьяковским — Радищев; «вослед Радищеву» — Капнист, Николай Тургенев, Рылеев, Бестужев, Кюхельбекер, Одоевский, Полежаев, Баратынский, Пушкин, Лермонтов, Чаадаев (особый, ни с чем не сравнимый вид издевательства), Огарёв, Герцен, Добролюбов, Чернышевский, Достоевский, Короленко… В недавние дни: прекрасный поэт Леонид Семёнов, разорванный мужиками, расстрелянный мальчик-поэт Палей (у меня есть изумительный по гнусности документ, касающийся его смерти) и расстрелянный Гумилёв.
 
The last name in Hodasevich's list is Gumilyov (the poet who was executed by the Cheka). In his Hokku ("Haiku," 1917) Gumilyov mentions devushka s gazel'yimi glazami (a girl with the eyes of a gazelle):
 
Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца.
Зачем Колумб Америку открыл?!
 
As she speaks to her mother, Lyubov' compares herself to rokovaya uezdnaya gazel' - s glazami i bol'she ni s chem (a fatal provincial gazelle - with eyes and nothing else): 
 
Любовь. Перестань, перестань, перестань...  Ты меня сама вовлекаешь в какую-то мутную, липкую, пошлую обстановку чувств. Я не хочу! Какое тебе дело до меня? Алёша лезет со своими страхами, а ты со своими. Оставьте меня. Не трогайте меня. Кому какое дело, что меня шесть лет медленно сжимали и вытягивали, пока я не превратилась в какую-то роковую уездную газель -- с глазами и больше ни с чем? Я не хочу. И главное, какое ты имеешь право меня
допрашивать? Ведь тебе решительно всё равно, ты просто входишь в ритм и потом не можешь остановиться...
(The Event, Act Three)
 
Haiku is a major form of Japanese verse and a poem written in that form. According to Lyubov', Barbashin himself confessed that he had a terrible character, "not character but harakiri." In The Waltz Invention the Colonel wants to commit harakiri and Waltz wants to dress up the Colonel as a samurai.
 
The title of Hodasevich's article brings to mind H. G. Wells' novel The Food of the Gods (1904), but also an unfinished poem (in which the food found by human heart is mentioned) by Pushkin:
 
Два чувства дивно близки нам 
В них обретает сердце пищу —

Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
 
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как      пустыня
И как алтарь без божества.
 
Lyubov' (the name of Troshcheykin's wife who, I suspect, after learning of Barbashin's departure commits suicide and in the "sleep of death" dreams of Barbashin disguised as Salvator Waltz, the main character in The Waltz Invention) and Grob (the name of one of the eleven generals in The Waltz Invention) seem to hint at the poem's fourth line:
 
Lyubov' k otecheskim grobam
The love to paternal graves.
 
Alexey Sklyarenko
Google Search
the archive
Contact
the Editors
NOJ Zembla Nabokv-L
Policies
Subscription options AdaOnline NSJ Ada Annotations L-Soft Search the archive VN Bibliography Blog

All private editorial communications are read by both co-editors.