In VN’s poem Slava (“Fame,” 1942) the author’s visitor affirms that his host’s poor books will finish by hopelessly fading in exile:

"твои бедные книги, -- сказал он развязно, --

безнадежно растают в изгнанье. Увы,

эти триста листов беллетристики праздной

разлетятся -- но у настоящей листвы

есть куда упадать, есть земля, есть Россия,

есть тропа, вся в лиловой кленовой крови,

есть порог, где слоятся тузы золотые,

есть канавы -- а бедные книги твои,

без земли, без тропы, без канав, без порога,

опадут в пустоте, где ты вырастил ветвь,

как базарный факир, то есть не без подлога,

и недолго ей в дымчатом воздухе цвесть.

Кто в осеннюю ночь, кто, скажи-ка на милость,

в захолустии русском, при лампе, в пальто,

среди гильз папиросных, каких-то опилок

и других озаренных неясностей, кто

на столе развернет образец твоей прозы,

зачитается ею под шум дождевой,

набегающий шум заоконной берёзы,

поднимающей книгу на уровень свой?

Нет, никто никогда на просторе великом

ни одной не помянет страницы твоей:

ныне дикий пребудет в неведенье диком,

друг степей для тебя не забудет степей.

“Your poor books,” he breezily said, “ will finish

by hopelessly fading in exile.  Alas,

those two thousand leaves of frivolous fiction

will be scattered, but genuine foliage has

a place where to fall, there’s soil, there’s Russia,

there’s a path drenched by maples in violet blood,

there’s a threshold where lie overlapping gold aces,

there are ditches; but your unfortunate books

without soil, without path, without ditch, without threshold,

will be shed in a void where you brought forth a branch,

as bazaar fakirs do (that is, not without faking),

and not long will it bloom in the smoke-colored air.

Who, some autumn night, who, tell us, please, in backwoods

of Russia, by lamplight, in his overcoat,

amidst cigarette gills,  miscellaneous sawdust,

and other illumined indiscernibles – who

on the table a sample of your prose will open,

absorbed, will read you to the noise of the rain,

to the noise of the birch tree that rushes up window-ward

and to its own level raises the book?

No, never will anyone in the great spaces

make mention of even one page of your work;

the now savage will dwell in his savage ignorance,

friends of steppes won’t forget their steppes for your sake.”

In the two last lines of this excerpt the references are to the third stanza of Pushkin’s Exegi monumentum (1836; see VN’s note). Slava rhymes with Poltava. Pushkin’s Notes on Poltava in his Oproverzhenie na kritiki (“Refutation of Critical Notes”) begin as follows: Habent sua fata libelli (books have their destiny). As he speaks of Mazepa (one of Poltava’s main characters), Pushkin mentions slava:

У меня сказано где-то, что Мазепа ни к чему не был привязан: критики ссылались на собственные слова гетмана, уверяющего Марию, что он любит её

больше славы, больше власти.

Так понимали они драматическое искусство!

In Pushkin’s poem Mazepa tells Maria that he loves her more than slava (glory), more than vlast’ (power).

Alexey Sklyarenko