In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) the Minister of War asks Grib (one of the eleven generals) not to draw during the report:

Министр.  Господа! Сейчас  мы заслушаем доклад относительно тех трёх испытаний, которые произвёл... произвёл... Сальватор Вальс. Это как будто формальность, ибо вы все так или иначе уже знаете их результаты; но вместе с тем это есть формальность необходимая, как база нашего дебата. Попрошу вас сосредоточить всё своё внимание. Мы сегодня же должны принять ответственное и важное решение, всё значение которого трудно умалить. Господа, попрошу вас

насторожиться, -- и по возможности, генерал Гриб, не рисовать во время доклада.

Гриб. Это помогает мне слушать, уверяю вас.

Министр. Нет, вы всегда рисуете какие-то сложные вещи. И, смотрите, даже тень штрихуете... Это противно.

Граб (к Грибу). Покажите-ка. Ну, если это автомобиль, то не очень похоже. (Act Two)

According to Grib, the process of drawing helps him to listen. The Minister of War remarks that Grib always draws difficult things and even shades them. Grab (another general) asks Grib to show him the picture and says that if it is an automobile, it is not very plausible.

In VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) Luzhin enjoys drawing:

Рисовать же было приятно. Он нарисовал тёщу, и она обиделась; нарисовал в профиль жену, и она сказала, что, если она такая, то нечего было на ней жениться; зато очень хорошо вышел высокий крахмальный воротник тестя. С удовольствием Лужин чинил карандаш, мерил что-то, прищурив глаз и подняв карандаш с прижатым к нему большим пальцем, и осторожно двигал по бумаге резинкой, придерживая лист ладонью, так как по опыту знал, что иначе лист с треском даст складку. И очень деликатно он сдувал атомы резины, боясь прикосновением руки загрязнить рисунок. Больше всего он любил то, с чего начал, по совету жены, то, к чему постоянно возвращался, – белые кубы, пирамиды, цилиндры и кусок гипсового орнамента, напоминавший ему урок рисования в школе, – единственный приемлемый урок. Успокоительны были тонкие линии, которые он по сто раз перечерчивал, добиваясь предельной тонкости, точности, чистоты. И замечательно хорошо было тушевать, нежно и ровно, не слишком нажимая, правильно ложащимися штрихами.
«Готово», – сказал он, отстраняя от себя лист и сквозь ресницы глядя на дорисованный куб. Тесть надел пенсне и долго смотрел, кивая головой. Из гостиной пришли теща и жена и стали смотреть тоже. «Он даже маленькую тень отбрасывает, – сказала жена. – Очень, очень симпатичный куб». «Здорово, прямо футуристика», – проговорила теща. Лужин, улыбаясь одной стороной рта, взял рисунок и оглядел стены кабинета. Около двери уже висело одно его произведение: поезд на мосту, перекинутом через пропасть. В гостиной тоже было кое-что: череп на телефонной книжке. В столовой были очень круглые апельсины, которые все почему-то принимали за томаты. А спальню украшал углём сделанный барельеф и конфиденциальный разговор конуса с пирамидой. Он ушёл из кабинета, блуждая по стенам глазами, и жена сказала со вздохом: «Интересно, куда милый Лужин это повесит».

But drawing was nice. He drew his mother-in-law, and she was offended; he drew his wife in profile, and she said that if she looked like that there was no reason to marry her; on the other hand his father-in-law's high, starched collar came out very well. Luzhin took great pleasure in sharpening pencils and in measuring things before him, screwing up one eye and raising his pencil with his thumb pressed against it, and he would move his eraser over the paper with care, pressing with his palm on the sheet, for he knew from experience that otherwise there would come a loud crack and the sheet would crease. And he would blow off the particles of rubber very delicately, fearing to smudge the drawing by touching it with his hand. Most of all he liked what his wife had advised him to begin with and what he constantly returned to — white cubes, pyramids, cylinders, and a fragment of plaster ornament that reminded him of drawing lessons at school — the sole, acceptable subject. He was soothed by the thin lines that he drew and redrew a hundred times, achieving a maximum of sharpness, accuracy and purity. And it was remarkably nice to shade, tenderly and evenly, not pressing too hard, in regularly applied strokes. 'Finished,' he said, holding the paper away from him and looking at the completed cube through his eyelashes. His father-in-law put on his pince-nez and looked at it for a long time, nodding his head. His mother-in-law and wife came from the drawing room and also looked. 'It even casts a tiny

shadow,' said his wife. 'A very, very handsome cube.' 'Well done, you're a real cubist,' said his mother-in-law. Luzhin, smiling on one side of his mouth, took the drawing and looked round the walls of his study. By the door one of his productions was already hanging: a train on a bridge spanning an abyss. There was also something in the drawing room: a skull on a telephone directory. In the dining room there were some extremely round oranges which everyone for some reason took for tomatoes. And the bedroom was adorned by a bas-relief done in charcoal and a confidential conversation between a cone and a pyramid. He went out of the study, his eyes roving over the walls, and his wife said with a sigh: 'I wonder where dear Luzhin will hang this one.' (chapter XIII)

Grib is Russian for “mushroom.” In “The Luzhin Defense” krasnye griby (the red boletes) are mentioned:

«Зачем ты запираешь дверь? – спрашивал он (и маленький Лужин втягивал голову в плечи, с ужасающей ясностью представляя себе, как вот-вот, сейчас, отец заглянет под диван и найдёт шахматы). – Тут прямо ледяной воздух. И что же интересного в этих старых журналах? Пойдём-ка посмотреть, нет ли красных грибов под ёлками».
Были красные грибы, были. К мокрой, нежно-кирпичного цвета шапке прилипали хвойные иглы, иногда травинка оставляла на ней длинный, тонкий след. Испод бывал дырявый, на нем сидел порою жёлтый слизень, – и с толстого, пятнисто-серого корня Лужин старший ножичком счищал мох и землю, прежде чем положить гриб в корзину.

'Why do you lock yourself up?' he would ask (and little Luzhin would draw his head into his shoulders and with hideous clarity imagine his father looking under the sofa and finding the chess set). 'The air in here's really icy. And what's so interesting about these old magazines? Let's go and see if there are any red mushrooms under the fir trees.'

Yes, they were there, those edible red boletes. Green needles adhered to their delicately brick-colored caps and sometimes a blade of grass would leave on one of them a long narrow trace. Their undersides might be holey, and occasionally a yellow slug would be sitting there — and Luzhin senior would use his pocketknife to clean moss and soil from the thick speckled-gray root of each mushroom before placing it in the basket. (chapter IV)

In “The Waltz Invention” Waltz interrupts his “king’s speech” in order to ask Grib why he is playing with a toy car:

Вальс. Покончено со старым, затхлым миром! В окно времён врывается весна. И я, стоящий ныне перед вами, -- вчера мечтатель нищий, а сегодня всех стран земных хозяин полновластный, -- я призван дать порядок новизне и к выходам сор прошлого направить. Отрадный труд! Можно вас спросить, -- я вашего имени не знаю...

Граб. Это Гриб.

Вальс,  ...можно спросить вас,  Гриб, почему вы держите на столе этот игрушечный автомобиль? Странно...

Гриб. Я ничем не играю, вот могут подтвердить...

Вальс. Так вы его сейчас спрятали под стол. Я отлично его видел. Мне даже показалось, что это именно тот, красный, с обитым кузовком, который у меня был в детстве. Где он? Вы только что катали его по столу.

Гриб. Да нет, клянусь...

Голоса. Никакой игрушки нет... Гриб не врёт. Честное слово...

Вальс. Значит, мне почудилось. (Act Two)

According to Waltz, it seemed to him that it was the same red toy car that he had in childhood. Grib swears that he is not playing and everybody says that there is no toy.

In VN’s play Grib is also the architect whom Waltz wants to build a fairy tale palace:

Гриб. Видите ли, ваше... ваше сиятельство, я, собственно, архитектор.

Вальс. А... так бы сразу и сказали. Глупое недоразумение. Мне от него захотелось есть. Отлично. Вам уже сообщили, что мне нужно?

Гриб. Вам нужен дворец.

Вальс. Да, дворец. Отлично. Я люблю громадные, белые, солнечные здания. Вы для меня должны построить нечто сказочное, со сказочными удобствами. Колонны, фонтаны, окна в полнеба, хрустальные потолки... И вот ещё, -- давняя моя мечта...  чтоб было такое приспособление, -- не знаю, электрическое, что ли, -- я  в технике слаб, --  словом, проснёшься, нажмёшь кнопку, и кровать тихо едет и везёт тебя прямо к ванне... И ещё я хочу, чтоб во всех стенах были краны с разными ледяными напитками...  Всё это я давно-давно заказал судьбе, -- знаете, когда жил в душных, шумных, грязных углах... лучше не вспоминать.

Гриб. Я представлю вам планы... Думаю, что угожу.

Вальс. Но главное, это должно быть выстроено скоро, я вам даю десять дней. Довольно?

Гриб. Увы, одна доставка материалов потребует больше месяца.

Вальс. Ну, это -- извините. Я снаряжу целый флот. В три дня будет доставлено...

Гриб. Я не волшебник. Работа займет полгода, минимум. (Act Three)

To Waltz’s request to build the palace in ten days Grib says that he is not volshebnik (a magician). In VN’s story Volshebnik (“The Enchanter,” 1939) the girl looks in the window, points at a car crash in the street and says: krasnyi vinovat (“the red car is to blame”):

Нет, никуда не послали -- стояла у окна в своей комнате и смотрела на улицу, приложив ладони к стеклу; оглянулась и быстро сказала, тряхнув волосами и уже опять принимаясь наблюдать: "Смотрите: столкновение!" Он подступал, подступал, затылком чувствуя, что дверь сама затворилась, подступал к её гибко вдавленной спине, к сборкам у талии, к ромбовидным клеткам уже за сажень ощутимой материи, к плотным голубым жилкам над уровнем получулок, к лоснящейся от бокового света белизне шеи около коричневых кудрей, которыми она опять сильно тряхнула: семь восьмых привычки, осьмушка кокетства. "Ага, столкновение, злоключение..." -- бормотал он, как бы глядя в пустое окно поверх её темени, но лишь видя перхотинки в шелку завоя. "Красный виноват!" -- воскликнула она  убеждённо. "Ага, красный... подайте сюда красного..." -- продолжал он бессвязно, и, стоя за ней, обмирая, скрадывая последний дюйм тающего расстояния, он взял её сзади за руки и принялся их бессмысленно раздвигать, подтягивать, и она только чуть вертела косточкой правой кисти, машинально стремясь пальцем указать ему на виноватого.

In VN’s story the narrator thanks Rok (Fate) that he did not stop the car and did not go mushrooming with his little step-daughter:

Глядя на лесок, волнистыми прыжками всё приближавшийся с холма на холмок, пока не съехал по скату и не споткнулся о дорогу, где был пересчитан и убран, -- он подумал: "Не сделать ли тут привал? Небольшая прогулка, посидим на мху  среди грибов и бабочек..." Но остановить шофёра он не решился: что-то невыносимое было в образе подозрительного автомобиля, бездельничающего на шоссе.

"То-то", -- сказал путешественник мирно, досаду за задержку полностью выместив на поспешившем враге – при сознании своей неуязвимости (слава Року, что сзади не села, слава Року, что грибов не искали в июне -- а ставни, конечно, плотные).

In “The Waltz Invention” Waltz wants to rule the world from Palmora (in the English version, “the island of Palmera”). In “The Enchanter” the narrator mentions a round island and compares it to a vicious circle with a palm in the center:

Хотя, может быть, на круглом острове, с маленькой Пятницей (не просто безопасность, а права одичания, или это -- порочный круг с пальмой в центре?).

The action in “The Waltz Invention” seems to take place in a dream that Lyubov’ (a character in VN’s play Sobytie, “The Event,” 1938, the wife of the portrait painter Troshcheykin) dreams in the “sleep of death” after committing suicide on her dead son’s fifth birthday (two days after her mother’s fiftieth birthday). At Antonina Pavlovna’s birthday party in “The Event” one of the guests says that a few days ago he witnessed an accident with a rather fat lady in a red beret who rode a bicycle:

Тётя Женя. Вот теперь... Поль! Блесни! Ты так чудно рассказывал. Поль! Ну же... Господин Куприков, Алёша, -- вот мой муж тоже...

Дядя Поль. Извольте. Это случилось так. Слева, из-за угла, катилась карета "скорой помощи", справа же мчалась велосипедистка -- довольно толстая дама, в красном, насколько я мог заметить, берете.

Писатель. Стоп. Вы лишаетесь слова. Следующий. (Act Two)

In “The Luzhin Defense” Luzhin is fat. In “The Enchanter” the narrator is linked to the Wolf, a character in Charles Perrault’s Little Red Riding Hood. In “The Waltz Invention” the Colonel mentions Waltz’s bystryi volchiy vzglyad (quick look of a wolf):

Министр. Экая гадость! Отныне буду требовать предварительного медицинского освидетельствования от посетителей. А Бергу я сейчас намылю голову.

Полковник. Я как-то сразу заметил, что -- сумасшедший. По одежде даже видно. И этот быстрый волчий взгляд... Знаете, я пойду посмотреть -- боюсь, он наскандалит в приёмной. (Уходит.) (Act One)

Waltz is a protégé of General Berg (Anabella’s father). The Minister of War rings General Berg up to tell him that his protégé is mad and learns about old Perrault’s death:

Министр. А нашего генерала я так огрел по телефону, что, кажется, у него прошла подагра. Между прочим, знаете, кто нынче ночью помер? Старик Перро, --  да, да. Вам придётся поехать на похороны. И напомните мне завтра поговорить с Брутом насчёт пенсии для вдовы. Они, оказывается, последнее время сильно нуждались, грустно, я этого даже не знал. (ibid.)

General Brig asks Berg if it is true that he does not allow his daughter to go to a theater with a friend:

Бриг (к Бергу). Что же это, генерал, вы свою дочку держите в такой строгости? Мои говорят, что вы её не пускаете вдвоём с товаркой в театр?

Берг. Не пущаю, верно. (Act Two)

General Berg replies that he indeed does not let her go. In “The Luzhin Defense” an importunate lady from Russia maintains that there is no theater in Europe:

"Какой он, Петербург? Наверно, очень изменился?"—спросила Лужина. "Конечно, изменился",--  бойко ответила приезжая.  "И тяжёлая, тяжёлая жизнь",-- вдумчиво кивая, сказала Лужина. "Ах, глупости  какие! Ничего подобного. Работают у нас, строят. Даже мой мальчуган,-- как, вы не знали, что у меня есть мальчуган? -- ну,  как же, как же, очаровательный карапуз,-- так вот, даже мой Митька говорит, что у нас  в  Ленинграде ляботают, а в Беллине бульзуи ничего не делают. И вообще, он находит, что в Берлине куда хуже, ни на что даже не желает смотреть. Он такой, знаете, наблюдательный, чуткий... Нет, серьезно говоря, ребёнок прав. Я сама чувствую, как мы опередили Европу. Возьмите наш театр. Ведь у вас, в  Европе, театра нет, просто нет. Я, понимаете, ничуть, ничуть не хвалю коммунистов. Но приходится признать одно: они смотрят вперёд, они строят. Интенсивное строительство". "Я ничего в политике не понимаю,--  жалобно протянула Лужина.-- Но только мне кажется..." "Я только говорю, что нужно широко мыслить,-- поспешно продолжала приезжая.-- Вот, например, я сразу, как приехала, купила эмигрантскую газетку. И ещё муж говорит, так, в шутку,-- зачем ты, матушка, деньги тратишь на такое дерьмо,-- он хуже выразился, но скажем так для приличия,-- а я вот: нет, говорю, всё нужно посмотреть, всё узнать, совершенно беспристрастно. И представьте,-- открываю газету, читаю, и такая там напечатана клевета, такая ложь, так всё плоско". "Я русские газеты редко вижу,-- виновато сказала Лужина.-- Вот мама получает русскую газету, из  Сербии, кажется..." "Круговая порука,-- продолжала с разбегу приезжая.-- Только ругать, и никто не смеет пикнуть что-нибудь за".

'How is it, St. Petersburg? It must have changed a lot?' asked Mrs. Luzhin. 'Oh of course it's changed,' replied the newcomer jauntily. 'And a terribly difficult life,' said Mrs. Luzhin, nodding thoughtfully. 'Oh, what nonsense! Nothing of the sort. They're working at home, building. Even my boy — what, you didn't know I had a little boy? — well, I have, I have, a cute little squirt — well, even he says that at home in Leningrad "they wuk, while in Bellin the boulzois don't do anything." And in general he finds Berlin far worse than home and doesn't even want to look at anything. He's so observant, you know, and sensitive.... No, speaking seriously, the child's right. I myself feel how we've outstripped Europe. Take our theater. Why, you in Europe don't have a

theater, it just doesn't exist. I'm not in the least, you understand, not in the least praising the communists. But you have to admit one thing: they look ahead, they build. Intensive construction.' 'I don't understand politics,' said Mrs. Luzhin slowly and plaintively. 'But it just seems to me...' 'I'm only saying that one has to be broad-minded,' continued the visitor hastily. 'Take this, for instance. As soon as I arrived I bought an émigré paper. Of course my husband said, joking, you know — "Why do you waste money, my girl, on such filth?" He expressed himself worse than that, but let's call it that for the sake of decency — but me: "No," I said, "you have to look at everything, find out everything absolutely impartially." And imagine — I opened the paper and began to read, and there was such slander printed there, such lies, and everything so crude.' 'I rarely see the Russian newspapers,' said Mrs. Luzhin. 'Mamma, for instance, gets a Russian newspaper from Serbia, I believe —' 'It is a conspiracy,' continued the lady. 'Nothing but abuse, and nobody dares to utter a peep in our favor.' (Chapter XIII)

Alexey Sklyarenko