Would he mind pulling that dark blind down a
little? The low sun's funeral. Was that a proverb, she queried? No, he had just
made it up. (Transparent Things, 9)
One of the poems in Osip Mandelshtam's
Tristia begins:
B Петербурге мы
сойдёмся снова,
Словно солнце мы похоронили в нём,
И блаженное,
бессмысленное слово
В первый раз произнесём.
We shall meet again, in St.
Petersburg,
as though we had buried the sun
there,
and then we shall pronounce for the
first time
the blessed, meaningless word.
The poem's opening lines were
used by Georgiy Ivanov as the epigraph to his poem Chetvert' veka proshlo za
granitsey... ("A quarter century has passed abroad..." 1951):
B Петербурге мы
сойдёмся снова,
Словно солнце мы похоронили в нём...
О.
Мандельштам
Четверть века
прошло за границей,
И надеяться стало смешным.
Лучезарное небо над
Ниццей
Навсегда стало небом родным.
Тишина благодатного
юга,
Шорох волн, золотое вино…
Но поёт
петербургская вьюга
В занесённое снегом окно,
Что пророчество мёртвого
друга
Обязательно сбыться должно.
"We shall meet again in St.
Petersburg,
as though we had buried the sun there."
O. Mandelshtam
A quarter century
has passed abroad
and hope has become a joke.
The resplendent sky above
Nice
became my native sky forever.
The stillness of the blissful
South,
the murmur of waves, the golden wine . . .
But a Petersburg
blizzard is singing
in the snow-plastered window,
that the prophecy of a
dead friend
will surely come to pass.
Perhaps if the future existed, concretely and individually, as
something that could be discerned by a better brain, the past would not be so
seductive: its demands would be balanced by those of the future. Persons might
then straddle the middle stretch of the seesaw when considering this or that
object. It might be fun. (TT, 1)
According to Ivanov's memoirs ("St.
Petersburg Winters," XVIII), A. A. Blok gave to young Sergey Esenin an
advice: "rock yourself more vigorously on the seesaw of life:"
А вот Блок, тот меня
сразу признал. И совет мне отличный дал: «Раскачнитесь посильнее на качелях
жизни.»* Я и раскачнулся! И ещё раскачнусь! Интересно, что бы сказал
Александр Александрович, если бы видел мою раскачку, а?
When they met in spring,
1923, Esenin invited Ivanov to Adlon (a luxurious hotel in
Berlin) and told him about Isadora Duncan's dance with a scarf:
Следует вам всё-таки
с ней познакомиться. Посмотреть, как она с шарфом танцует. Замечательно. Оживает
у ней в руках шарф. Держит она его за хвост, а сама в пляс. И кажется, не шарф —
а хулиган у неё в руках. Будто не она одна, а двое танцуют. Глазам не веришь,
такая, — как это? — экспрессия получается... Хулиган её и обнимает, и треплет, и
душит... А потом вдруг — раз! — и шарф у ней под ногами. Сорвала она его,
растоптала — и крышка! — Нет хулигана, смятая тряпка под ногами валяется...
Удивительно она это проделывает. Сердце сжимается. Видеть спокойно не могу.
Точно это я у нее под ногами лежу. Точно мне это крышка.
Я тороплюсь, меня ждут. Описание танца с шарфом оставляет меня
холодным. Мне представляется запыхавшаяся Дункан, тяжело прыгающая с красным
флагом по сцене Большого московского театра. Волнение, с которым говорит Есенин,
не передаётся мне. Волнение я испытаю потом, когда прочту, как Есенин повесился
на ремне одного из тех самых чемоданов, которые сейчас лежат в его номере Адлона
— самой шикарной гостиницы Берлина. И ещё потом, года два спустя, узнав,
что Айседору Дункан в Ницце,— на Promenade des Anglais, задушил её собственный
шарф...
Да:
Бывают странными
пророками
Поэты
иногда...
Esenin's
description of his wife's dance with a scarf had left Ivanov cold. But he
remembered it with a shiver when he learnt of Esenin's suicide in Angleterre (a
hotel in St. Petersburg) and of Isadora Duncan's death on the Promenade des
Anglais in Nice two years later. Ivanov quotes the poet Kuzmin:
The poets can be
strange prophets sometimes...
In his essay (written in 1950
as the preface to a volume of Esenin's
poetry) Ivanov compares Esenin (a gifted but not quite first-rate
poet) to Pushkin, Nekrasov and Fet:
Без сомнения, Есенин
очень талантливый поэт. Но так же несомненно, что дарование его нельзя назвать
первоклассным. Он не только не Пушкин, но и не Некрасов или Фет.
"Not only he is
not a Pushkin, but not even a Nekrasov or a Fet."
Blok's poem Kak tyazhelo khodit'
sredi lyudey... ("How difficult to walk among people..." 1910-14)
has for epigraph the line from a poem by Fet:
Там человек сгорел.
Фет
Как тяжело ходить
среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической
страстей
Повествовать ещё не жившим.
И, вглядываясь в свой ночной
кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным
заревам искусства
Узнали жизни гибельной пожар!
A person burned there
Fet
How difficult to walk among people
and to pretend to be
alive,
and to recount to the not-yet-living
the passions' tragic
play.
And, peering into one's own nightmare,
find order in disordered swirls
of feeling,
so that by art's pale glow
they recognize life's fatal
fire.
In Blok's poem koshmar (nightmare) rhymes
with pozhar (fire). But it also rhymes with Chamar (Armande's
surname):
Armande Chamar.
La particule aurait juré avec la dernière syllabe de mon prénom. I
believe Byron uses 'chamar,' meaning 'peacock fan,' in a very noble Oriental
milieu. (TT, 9)
In his poem Op'yat' belila, sepiya i
sazha ("Again whiting, sepia and soot," 1921) Ivanov mentions the sunset's
peacock fan:
Опять белила, сепия
и сажа,
И трубы гениев гремят в упор.
Опять архитектурного пейзажа
Стеснённый раскрывается простор!
Горбатый мост прорезали лебедки,
Павлиний веер распустил закат,
И, лёгкие, как парусные лодки,
Над
куполами облака летят,
На плоские ступени отблеск лунный
Отбросил
зарево. И, присмирев,
На чёрном цоколе свой шар чугунный
Тяжёлой лапою
сжимает лев.
In his memoir essay on Mandelshtam ("St.
Petersburg Winters," X) Ivanov mentions Byron:
Ну, а Байрон? Он был
красив, знаменит и богат, но зато прихрамывал. О, чуть-чуть, почти незаметно. А
вряд ли не с этого прихрамывания пошёл весь "байронизм"...
Armande's mother is Russian:
Madame Charles
Chamar, née Anastasia Petrovna Potapov (a perfectly respectable name
that her late husband garbled as "Patapouf"), was the daughter of a wealthy
cattle dealer who had emigrated with his family to England from Ryazan via
Kharbin and Ceylon soon after the Bolshevist revolution.
"He [Mr. R.] lives somewhere in Switzerland, I think?"
"Yes, at Diablonnet, near Versex."
"Diablonnet always reminds me of the Russian for 'apple
trees': yabloni. (12)
In one of his most famous poems, Ne zhaleyu, ne zovu, ne plachu (I
don't regret, I don't call back, I don't weep," 1921), Esenin (who came
from a village near Ryazan) says: vsyo proydyot kak s belykh yablon'
dym ("everything will pass like the haze off white apple trees"). The cry
Zhizn' moya? il' ty prisnilas' mne? ("My Life? Or I just saw you in a
dream?") is also from this poem.
Hugh Person dies in a fire in the Ascot
Hotel in Witt. On the night of his death he dreams of Armande (whom
eight years earlier Person strangled in his sleep while trying to save her from
the imagined fire):
Person, this person,
was on the imagined brink of imagined bliss when Armande's footfalls approached
- striking out both "imagined" in the proof's margin (never too wide for
corrections and queries!). This is where the orgasm of art courses through the
whole spine with incomparably more force than sexual ecstasy or metaphysical
panic. (TT, 29).
In one of the poems in the
cycle Zaklyatie ognyom i mrakom ("Incantation with Fire and Dark,"
1907) Blok compares himself to fire:
Перехожу
от казни к казни
Широкой
полосой огня.
Ты только
невозможным дразнишь,
Немыслимым томишь меня...
И я, как
тёмный раб, не смею
В огне и
мраке потонуть.
Я только
робкой тенью вею,
Не смея в
небо заглянуть...
Как
ветер, ты целуешь жадно,
Как
осень, шлейфом шелестя,
Храня в
темнице безотрадной,
Меня, как
бедное дитя...
Рабом
безумным и покорным
До
времени таюсь и жду
Под этим
взором, слишком чёрным
В моём
пылающем бреду...
Лишь
утром смею покидать я
Твоё
высокое крыльцо,
А ночью
тонет в складках платья
Моё
безумное лицо...
Лишь
утром воронам бросаю
Свой
хмель, свой сон, свою мечту...
А ночью
снова — знаю, знаю
Твою
земную красоту!
Что быть
бесстрастным? Что— крылатым?
Сто раз
бичуй и укори,
Чтоб
только быть на миг проклятым
С тобой —
в огне ночной зари!
Pozhar zari (the sunset's fire) is also mentioned in Blok's
famous poem V restorane ("In a Restaurant," 1910):
Никогда не забуду
(он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто
бледное небо,
И на жёлтой заре - фонари.
I'll
never forget (did it happen, or not,
That evening): the sunset's
fire
Consumed and split the pale sky,
And streetlamps flared against the
yellow sunset.
In
his most famous poem, Emalevyi krestik v petlitse ("An enamel cross in
the buttonhole," 1949), Ivanov describes the photograph of the tsar's
doomed family:
Эмалевый крестик в
петлице
И серой тужурки сукно...
Какие печальные лица
И как это было
давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны —
Наследник,
императрица,
Четыре великих княжны...
An enamel cross in the buttonhole
And
the grey cloth of the tunic…
What sad faces
And how long ago it
was.
What beautiful faces
And how hopelessly pale –
The heir, the
empress,
The four grand princesses…
In his poem Nerodivshemusya
chitatelyu ("To an Unborn Reader," 1930) VN mentions his blurred
photograph in an oval crowning the sixteen lines in an old anthology of
thoroughly forgotten verses:
Ты, светлый житель будущих веков,
ты, старины
любитель, в день урочный
откроешь антологию стихов,
забытых незаслуженно,
но прочно.
И будешь ты, как шут, одет на вкус
моей эпохи фрачной и
сюртучной.
Облокотись. Прислушайся. Как звучно
былое время - раковина
муз.
Шестнадцать строк, увенчанных овалом
с неясной фотографией...
Посмей
побрезговать их слогом обветшалым,
опрятностью и бедностью
моей.
Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.
К тебе на грудь я прянул
через мрак.
Вот холодок ты чувствуешь: сквозняк
из прошлого... Прощай же.
Я доволен.
In
the closing stanza the reader to whose breast the author's spirit rushed through
the dark feels skvoznyak iz proshlogo (a draft from the past).
Skvoznyak iz proshlago should have been the Russian title of TT. In his
review in Chisla (The Numbers) of Sirin's novels and
stories G. Ivanov writes:
В «Короле, даме,
валете» старательно скопирован средний немецкий образец. В «Защите Лужина» —
французский.
...Это знакомый нам
от века тип способного, хлёсткого пошляка-журналиста, «владеющего пером» и на
страх и удивление обывателю, которого он презирает и которого он есть плоть от
плоти, «закручивает» сюжет «с женщиной», выворачивает тему, «как перчатку»,
сыплет дешёвыми афоризмами и бесконечно доволен.
According to the critic, in VN's
King, Queen, Knave (1928) an average example of German novels was
assiduously copied. Mr. R., the ghostly narrator in TT, is a German writing
in English:
"Mister R.", as he
was called in the office (he had a long German name, in two installments, with a
nobiliary particle between castle and crag), wrote English considerably better
than he spoke it. On contact with paper it acquired a shapeliness, a richness,
an ostensible dash, that caused some of the less demanding reviewers in his
adopted country to call him a master stylist. (8)
Mr. R. is a Baron: Baron R. had coarse features, a sallow complexion, a lumpy nose
with enlarged pores, shaggy bellicose eyebrows, an unerring stare, and a bulldog
mouth full of bad teeth. (10)
In his article Ivanov compares Sirin to
a Count in movies, calling him "impostor" and worse:
В кинематографе
показывают иногда самозванца — графа, втирающегося в высшее общество. На нём
безукоризненный фрак, манеры его «сверх благородства», его вымышленное
генеалогическое дерево восходит к крестоносцам… Однако всё-таки он самозванец,
кухаркин сын, чёрная кость, смерд. Не всегда, кстати, такие самозванцы
непременно разоблачаются, иные так и остаются «графами» на всю жизнь. Не знаю,
что будет с Сириным. Критика наша убога, публика невзыскательна, да и «не тем
интересуется». А у Сирина большой напор, большие имитаторские способности,
большая, должно быть, самоуверенность… При этих условиях не такой уж труд стать
в эмигрантской литературе чем угодно, хоть «классиком».
The characters in Mr. R.'s
Tralatitions include Adam von Librikov (anagram of "Vladimir
Nabokov"):
He [Hugh Person] queried the middle word in the name of an
incidental character "Adam von Librikov" because the German particle seemed to
clash with the rest; or was the entire combination a sly scramble?
(19)
Von Librikov's first name brings to mind
Georgiy Adamovich, another Zoilus whom Ivanov mentions in his review:
Г. Адамович
резонно указал, что «Защита Лужина» могла бы появиться слово в слово в «Nouvelle
Revue Francaise» и пройти там, никем не замеченной, в сером ряду таких же, как
она, «средних» произведений текущей французской беллетристики. Но «Nouvelle
Revue Francaise» y нас никто не читает, а по-русски… «по-русски так ещё никто не
писал».
According to Adamovich, The Luzhin
Defence could have appeared word for word in the Nouvelle Revue
Française where it would have passed unnoticed as an average product of
current French literature. But we do not read the Nouvelle Revue
Française, and in Russian... "nobody has yet written so in Russian."
«Машенька» и
рассказы Сирина — пошлость не без виртуозности. «Покатилась падучая звезда с
неожиданностью сердечного перебоя». «Счастье и тишина, а ночью рыжий пожар,
рассыпанный на подушке» и т. п.
Ryzhiy pozhar, rassypannyi na
podushke ("the red blaze of her hair spreading all over the pillow")
mentioned by Ivanov is from VN's story Katastrofa (1924) translated
into English under the title Details of a Sunset.
VN
avenged most wittily for Ivanov's scurrilous article on him. He has the
full right to be beskonechno dovolen (infinitely pleased), as Ivanov
writes in his review. In VN's poem "To an Unborn Reader" the last words
are Ya dovolen (I am pleased).
*В более
ранних воспоминаниях о А. Блоке Г. Иванов писал, что эти слова находились в
письме, написанном Блоком ему, а не Есенину.
In his earlier
reminiscences of A. Blok G. Ivanov wrote that these words were from a
letter that Blok had written to him, not to Esenin.
Alexey Sklyarenko (who is also
pardonably pleased)