According to Waltz, the Minister of War considers him edva
li ne besom (nearly the devil himself):
Сон. Вот и чудно. Каждый пускай придерживается
своего мнения, и будем играть.
Вальс. Да, будем играть. Полковник меня
считает параноиком, министр -- едва ли не бесом, а вы -- шарлатаном.
Я, разумеется, остаюсь при мнении особом. (Act One)
In Dostoevski's novel Besy ("The Possessed," 1872) waltz
is mentioned many times. In his Cornell lecture on
Dostoevski VN quotes the passage from Besy in which the
Marseillaise imperceptibly passes into Mein lieber
Augustin, gaden'kiy val's ("a nasty little waltz"):
Штучка на самом деле оказалась забавною, под смешным
названием: "Франко-прусская война". Начиналась она грозными звуками
Марсельезы:
"Qu'un sang impur abreuve nos sillons!"
Слышался напыщенный вызов, упоение будущими
победами. Но вдруг, вместе с мастерски варьированными тактами гимна, где-то
сбоку, внизу, в уголку, но очень близко, послышались гаденькие звуки Mein lieber
Augustin. Марсельеза не замечает их, Марсельеза на высшей точке упоения своим
величием; но Augustin укрепляется, Augustin всё нахальнее, и вот такты Augustin
как-то неожиданно начинают совпадать с тактами Марсельезы. Та начинает как бы
сердиться; она замечает наконец Augustin, она хочет сбросить ее, отогнать как
навязчивую ничтожную муху, но Mein lieber Augustin уцепилась крепко; она весела
и самоуверенна; она радостна и нахальна; и Марсельеза как-то вдруг ужасно
глупеет: она уже не скрывает, что раздражена и обижена; это вопли негодования,
это слезы и клятвы с простертыми к провидению руками:
Pas un pouce de notre terrain, pas une pierre de nos
forteresses!
Но она уже принуждена петь с Mein
lieber Augustin в один такт. Её звуки как-то
глупейшим образом переходят в Augustin, она склоняется, погасает. Изредка лишь,
прорывом, послышится опять: "qu'un sang impur...", но тотчас же преобидно
перескочит в гаденький вальс. Она смиряется совершенно: это Жюль Фавр, рыдающий
на груди Бисмарка и отдающий всё, всё... Но тут уже свирепеет и Augustin:
слышатся сиплые звуки, чувствуется безмерно выпитое пиво, бешенство
самохвальства, требования миллиардов, тонких сигар, шампанского и заложников;
Augustin переходит в неистовый рёв... Франко-прусская война оканчивается. Наши
аплодируют, Юлия Михайловна улыбается и говорит: "ну как его прогнать?" Мир
заключён. У мерзавца действительно был талантик.
The piece turned out to be really
amusing, and bore the comic title of “The Franco-Prussian War.” It began with
the menacing strains of the “Marseillaise “:
“Qu'un sang impur abreuve nos
sillons. ”
There is heard the pompous challenge,
the intoxication of future victories. But suddenly mingling with the masterly
variations on the national hymn, somewhere from some corner quite close, on one
side come the vulgar strains of “Mein lieber Augustin.” The “Marseillaise” goes
on unconscious of them. The “Marseillaise” is at the climax of its intoxication
with its own grandeur; but Augustin gains strength; Augustin grows more and more
insolent, and suddenly the melody of Augustin begins to blend with the melody of
the “Marseillaise.” The latter begins, as it were, to get angry; becoming aware
of Augustin at last she tries to fling him off, to brush him aside like a
tiresome insignificant fly. But “Mein lieber Augustin” holds his ground firmly,
he is cheerful and self-confident, he is gleeful and impudent, and the
“Marseillaise” seems suddenly to become terribly” stupid. She can no longer
conceal her anger and mortification; it is a wail of indignation, tears, and
curses, with hands outstretched to Providence.
“Pas un police de noire, terrain; pas une de nos forteresses.
”
But she is forced to sing in time with “Mein lieber Augustin.” Her melody
passes in a sort of foolish way into Augustin; she yields and dies away. And
only by snatches there is heard again:
“Qu'un sang impur ...”
But at once it passes very offensively
into the vulgar waltz. She submits altogether. It is Jules Favre sobbing on
Bismarck's bosom and surrendering every thing. . . . But at this point Augustin
too grows fierce; hoarse sounds are heard; there is a suggestion of countless
gallons of beer, of a frenzy of self-glorification, demands for millions, for
fine cigars, champagne, and hostages. Augustin passes into a wild yell. . . .
“The Franco-Prussian War” is over. Our circle applauded, Yulia Mihailovna
smiled, and said, “Now, how is one to turn him out?” Peace was made. The rascal
really had talent. (Part Two, chapter 5, I)
The last sentence, "the rascal really
had talent," brings to mind Troshcheykin's words to Ryovshin in The
Event:
А он
талантлив, этот гнус.
And he [Barbashin] has talet, this
scoundrel. (Act Two)
The name Ryovshin seems to blend
Lyamshin (a character in Besy, the author of this amusing piece of
music) with the ryov (howl; yell), into which Augustin
passes.
According to Ryovshin, he wanted to ask
Barbashin why is he loafing near the house of the Troshcheykins:
Любовь
(Рёвшину). И тут, по-видимому, вы несколько струсили?
Рёвшин.
Ничуть. Что ж, говорю, собираетесь теперь делать? "Жить, говорит, жить
в своё удовольствие", -- и со смехом на меня смотрит. А почему,
спрашиваю, ты, сударь, шатаешься тут в потёмках?.. То есть я это не вслух,
но очень выразительно подумал -- он, надеюсь, понял. Ну и -- расстались на
этом. (Act One)
The verb shatat'sya (to loaf)
used by Ryovshin brings to mind Shatov, a character in Besy who is
assassinated by Verkhovenski and his assistants.
All of which confirms my
hypothesis that Leonid Barbashin of The Event is Salvator Waltz of
The Waltz Invention.
Alexey
Sklyarenko