Everyone found a place in an empty car, unmistakably third-class, and Vasiliy Ivanovich, having sat down by himself and put a peppermint into his mouth, opened a little volume of Tyutchev, whom he had long intended to reread; but he was requested to put the book aside and join the group. (Cloud, Castle, Lake, 1939)

 

My sliz'. Rechyonnaya est' lozh' ("We are slime. What was once uttered is a lie")* hints at a line in Tyutchev's poem Silentium: Mysl' izrechyonnaya est' lozh' (A thought once uttered is untrue). In Tvorchestvo i remeslo ("Creative Work and Handicraft," 1917), a review of Blok's and Bryusov's collections of poetry, Georgiy Ivanov quotes a poem by Bryusov in which the author affirms that Tyutchev had to say "a thought once uttered is untrue:"

 

Должен был Герострат сжечь храм Артемиды в Эфесе,
Дабы явить идеал жаждущих славы — векам.
Пушкин был должен явить нам, русским, облик Татьяны.
Тютчев был должен сказать: «Мысль изречённая — ложь!»
Так и я не могу…

 

The reviewer compares the subtitles in Bryusov's "Seven Colors of Rainbow" to Kozma Prutkov's aphorisms:

 

Механически отторгнутые от своих живых стеблей, эти подзаголовки напоминают несколько прутковские афоризмы: «Перед тобою я. Высоких зрелищ зритель».

 

Vysokikh zrelishch zritel' ("The spectator of lofty spectacles," one of Bryusov's subtitles) is from Tyutchev's poem Cicero. "My sliz'. Rechyonnaya est' lozh'" in Oblako, ozero, bashnya reminds one of the "Prutkovian aphorism" in G. Ivanov's essay: Pered toboyu ya. Vysokikh zrelishch zritel' ("I am before you. The spectator of lofty spectacles"). In his essay G. Ivanov quotes Bryusov's Pamyatnik (Exegi monumentum, 1912):

 

Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен.
Кричите, буйствуйте, — его вам не свалить!
Распад певучих слов в грядущем невозможен,
Я есмь и вечно должен быть.

 

According to Bryusov, raspad pevuchikh slov v gryadushchem nevozmozhen ("The disintegration of melodious words in the future is impossible"). G. Ivanov is the author of Raspad atoma ("Disintegration of an Atom," 1938). Its hero and narrator mentions pakhuchaya sliz' (a strong-smelling slime) that slowly moves through the bowels:

 

Рвота, мокрота, пахучая слизь, проползающая по кишкам.

 

On the other hand, in his poem V chas, kogda geniy vecherney prokhlady ("In the hour, when the genius of the cool of the evening..." 1896) Bryusov mentions sliz' (slime) with which the reptiles defile the reeds at the bank of Ozero Snov (the Lake of Dreams):

 

В час, когда гений вечерней прохлады

Жизнь возвращает цветам,

К Озеру Снов, по знакомым тропам,

Медленно тянутся гады.

Там они, в ясной и чистой тиши,

Водят круги омерзительной пляски,

Правят под месяцем липкие ласки,

Слизью сквернят камыши.

В жуткой тревоге святые виденья

К небу восходят, как белый туман;
Сны мои чёрны, — и снова я пьян
Мутным вином искушенья.

...My dreams are black - and again I'm drunk

with the turbid wine of temptation.

 

In "Creative Work and Handicraft" G. Ivanov (who doubts that pathology can be a lyric poet's theme) quotes Bryusov's poem Devochka s tsvetami ("A Girl with Flowers," 1913):

 

Мы сомневаемся, чтобы патология могла быть темой лирика. А что же, если не патология, это обращение к девочке:

 

Из-под кружев панталон
Выступают ножки стройно…
Ах! Пока их беспокойно
Не томил недетский сон!
Увидав пятно на юбке,
Ты надула мило губки.
Снова мило их надуй!
Эти губки слишком красны,
Ax! Пока угрюмо-страстный
Не сжимал их поцелуй!

 

 

«Маг», «искусник», «чародей слов» — вот эпитеты, ему расточаемые.

 

Another synonym of volshebnik is koldun (sorcerer). In "The Waltz Invention" Anabella mentions koldun and belaya, belaya serna (a white, white chamois). Anabella was the nickname of Byron's wife. In "Creative Work and Handicraft" G. Ivanov quotes (imprecisely) the lines from Pushkin's "Ode to Count Khvostov" in which Khvostov is compared to Byron:

 

Как не вспомнить пародию Пушкина на графа Хвостова:

 

Он (Байрон) лорд, ты — граф, поэты оба,
Се, мнится, явно сходство есть.

 

Невольно кажется, что Брюсов принял эти строки всерьёз.

 

At the end of his parodic "Ode" Pushkin mentions, among other gods and mythical creatures, Cytherea (Venus) and Psyche:

 

И да блюдут твой мирный сон

Нептун, Плутон, Зевс, Цитерея,

Гебея, Псиша, Крон, Астрея,

Феб, Игры, Смехи, Вакх, Харон.

 

G. Ivanov is the author of Otplytie na ostrov Tsiteru ("The Departure to the Island Cythera," 1937), a collection of poetry. In "Disintegration of an Atom" Ivanov compares a general's daughter with whom Akakiy Akakievich (the main character in Gogol's "Overcoat" whom Ivanov blends with Poprishchin, the main character in Gogol's "Notes of a Madman") is in love and a little Parisian prostitute to Psyche:

 

Генеральская дочка, Психея, ангельчик вбегает, вся в кисее, в кабинет его превосходительства, и чернильная крыса, человечек, ноль, раболепная тень в сюртуке с чужого плеча отвешивает ей низкий поклон. Только и всего. Психея пролепечет: bon jour, papa, поцелует румяную генеральскую щёку, блеснёт улыбкой, прошелестит кисеёй и упорхнёт. И никто не знает, никто не догадывается, какая это видимость, сон, суета...

Сердце перестаёт биться. Лёгкие отказываются дышать. Белоснежный чулочек снят с ножки Психеи. Пока медленно, медленно обнажались колено, щиколотка, нежная детская пятка -- пролетали годы.

 

Koldun brings to mind Koldunov, a character in VN's story Lik (1939). I suspect that the protagonist's real name (Alexander Lik is his stage name) is Kulikov.* In "Creative Work and Handicraft" G. Ivanov mentions Aleksandr Blok's cycle Na pole Kulikovom ("In the Field of Kulikovo"):

 

Тайна перевоплощений открыта Блоку. Вот он скачет на лихом скакуне перед Куликовской битвой...

Суждения современников часто ошибочны. Может быть, мы преувеличиваем дарование Блока, и обаяние его стихов многим покажется не таким неотразимым. Но чему мы доподлинно верим и знаем, что не ошибаемся, это то, что есть в нашей литературе две поэтические родословные. Первая определяется именами Державина, Пушкина, Тютчева, вторая — Тредиаковского, Бенедиктова. И вот потомок первой дарит нам «Розу и крест», создаёт такие стихи, как «На Куликовом поле», «Шаги командора», «Итальянские»… Потомок второй совершает безвкусную реставрацию «Египетских ночей». Что же, Божие — Богу, кесарево — кесарю. ("...quae sunt Caesaris Caesari," the last words in Ivanov's essay)

 

In Lik Koldunov's face is compared to that of a Caesar: But, as Lik looked, this resemblance noiselessly disintegrated, and before him stood a disreputable stranger with the massive face of a Caesar, though a very shabby one.

 

Koldunov commits suicide (as imagined by Lik as he dies of a heart attack) by shooting himself in the mouth. In "Disintegration of an Atom" the narrator (who commits suicide at the end) imagines a man putting the revolver's cold barrel in his hot mouth:

 

Как, не решаясь, решившись, он облизнул губы. Как в неловкой, потной руке он сжал револьвер. Как ледяное дуло коснулось пылавшего рта. Как он ненавидел их, остающихся жить, и как он завидовал им.

 

At least four poems of Tyutchev are very important in Lik: Den' i noch' ("Day and Night"), Poshli, Gospod', svoyu otradu ("The Lord, do send your comfort..."), Fontan (“The Fountain”) and O, etot yug, o eta Nitstsa... ("Oh, this South, oh this Nice..."). In “The Fountain” Tyutchev compares the mortal thought to a fountain (“O smertnoy mysli vodomyot, o vodomyot neistoshchimyi!”). When Lik, in the dream of death, returns to fetch his shoes, “Koldunov’s wife was sitting on a chair by the public fountain.” In "Day and Night" bezymyannaya bezdna (a nameless abyss) is mentioned. L'Abîme (The Abyss) is a play by Suire in which Lik plays Igor, a young Russian. Igor falls in love with Angélique whose name brings to mind angel'chik (little angel, Psyche) in Ivanov's "Disintegration of an Atom." Igor (with whom Angélique's mother falls in love) is compared to yabloko razdora (the apple of discord). Just as there is Lik in Kulikovo, there is Blok in yabloko (apple).

 

In "Creative Work and Handicraft" G. Ivanov quotes Blok's poem "The night, the street, the lantern, the chemist's..." (1912):

 

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века —
Всё будет так. Исхода нет.
Умрёшь — начнёшь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

 

In "The Enchanter" the protagonist visits the chemist's on the first night of his married life:

 

"А между тем, -- продолжал он мысленно, полагая, что всё ещё следует тому же порядку трезвых соображений (и не замечая, что изгнанная босоножка вернулась с чёрного хода), -- как было бы просто, если бы матушка завтра умерла -- да ведь нет, ей не к спеху -- вцепилась зубами в жизнь, будет виснуть -- а какой мне в том прок, что умрёт с запозданием и придёт её хоронить шестнадцатилетняя недотрога или двадцатилетняя незнакомка? Как было бы просто (размышлял он, задержавшись весьма кстати у освещённой витрины аптеки), коли был бы яд под рукой... Да много ли нужно, когда для неё чашка шоколада равносильна стрихнину! Но отравитель оставляет в спущенном лифте свой пепел... а её непременно ведь вскроют, по привычке вскрывать..."; и хотя рассудок и совесть наперебой твердили (немножко подзадоривая), что -- всё равно, даже если бы нашлось незаметное зелье, он не решился бы на убийство (разве что если совсем, совсем бесследное, да и то -- в крайнем случае, да и то -- лишь с целью сократить страдания всё равно обреченной жены), он давал волю теоретическому развитию невозможной мысли, наталкиваясь рассеянным взглядом на идеально упакованные флаконы, на модель почки, на паноптикум мыл, на взаимную дивно-коралловую улыбку женской головки и мужской, благодарно глядящих друг на дружку, -- потом прищурился, кашлянул -- и после минутного колебания быстро вошёл в аптеку.

 

Dvadtsatiletnyaya neznakomka (the unknown young woman of twenty) in the protagonist's stream of consciousness seems to hint at Blok's Neznakomka (The Incognita, 1906).

Blok is the author of Dvenadtsat' ("The Twelve," 1918). Oblako, ozero, bashnya ("Cloud, Castle, Lake") and Volshebnik are parts of VN's hexaptych (a work that consists of six parts: in the present case, two plays and four stories). It seems that, at one point, VN wanted to make Lik a part of this hexa-(or hepta?)-ptych. Anyway, the story was written almost simultaneously with Vasiliy Shishkov and Volshebnik and is closely connected to them. A cube (accoding to the narrator in Tyrants Destroyed, a simple white cube can be the tyrant's best portrait) has six sides; but in a rainbow there are seven colors.

 

The action in Cloud, Castle, Lake takes place in Germany. The story was written in 1939, six years after Hitler had come to power. In "Creative Work and Handicraft" Ivanov points out that Bryusov (whom the author calls "a literary dictator") for six years had been praised by the Vesy magazine:

 

Имя Валерия Брюсова звучит гордо и внушительно. Надменная поза литературного диктатора, некогда им принятая, произвела своё действие. Шесть лет существовали «Весы», и шесть лет из номера в номер на разные лады повторялось, что Брюсов — великий мастер стиха, поэт-маг, изумительный стилист.

 

Vesy (Libra) is a Zodiacal constellation and the seventh sign of Zodiac. The characters of VN's play "The Event" include Meshaev the Second, the occultist. Meshaev the Second who is balder than his twin brother mentions his voskovoy kumpol ("a waxen cupola"). Koldunov, as he speaks to Lik, uses the slang word kumpol:

 

Мне как-то говорил один фрукт -- отчего, спрашивает, не вернёшься в Россию? В самом деле, почему бы и нет? Очень небольшая разница! Там меня будут так же преследовать, бить по кумполу, сажать в холодную, -- а потом, пожалуйте в расход, -- и это, по крайней мере, честно.

I was talking with a guy once, and he asks me, "Why don't you go back to Russia?" Why not, after all? The difference is very small! There they'd persecute me just the same, knock my teeth in, stick me in the cooler, and then invite me to be shot - and at least that would be honest.

 

Koldunov's wife Katya brings to mind Kat'ka in Blok's "The Twelve." According to Koldunov, seven people nearly beat him to death in Antwerp in 1932, in a small room. Antverpen ("Antwerp," 1915) is a poem by Blok. There is Blok in yabloko. Meshaev the Second brings from the country a basket of apples. According to Barbashin, the Meshaev twins are impersonated by one and the same actor who plays one brother good and another, bad. Lik is a professional actor. In his memoir essay "Gumilyov and Blok" (1931) Hodasevich compares Blok reciting his verses in March, 1921, to an actor desperately trying to play the poet's former self that did not exist anymore:

 

Публика требовала, чтобы он явился перед ней прежним Блоком, каким она его знала или воображала, - и он, как актёр, с мучением играл перед нею того Блока, которого уже не было.

 

Blok and Gumilyov (the poet who was executed by the Bolsheviks) died almost simultaneously in August, 1921.

 

The title of G. Ivanov’s review, Tvorchestvo i remeslo, brings to mind Maximilian Voloshin’s book Liki tvorchestva (“The Faces of Creative Work,” 1904).  Voloshin speaks in it of the contemporary French theater and compares French dramatists to  deft cutters, learned tailors:

 

Французские драматурги – это ловкие закройщики, учёные портные, которые не выходят за пределы традиционных формул сцены. Драма и комедия приняли в Париже такие же корректно-законченные формулы, как фрак, сюртук, смокинг. И драматические одежды шьются по фигуре актёра с ловкостью изумительной и с искусством совершенным.

 

Lik begins as follows:

 

Есть пьеса "Бездна" (L'Abîme) известного французского писателя Suire. Она уже сошла со сцены, прямо в Малую Лету (т. е. в ту, которая обслуживает театр, -- речка, кстати сказать, не столь безнадежна как главная, с менее крепким раствором забвения, так что режиссёрская удочка иное ещё вылавливает спустя много лет). В этой пьесе, по существу идиотской, даже идеально идиотской, иначе говоря -- идеально построенной на прочных  условностях общепринятой драматургии, трактуется страстной путь пожилой женщины, доброй католички и землевладелицы, вдруг загоревшейся греховной страстью к молодому  русскому, Igor, -- Игорю, случайно попавшему к ней в усадьбу и полюбившему её дочь Анжелику.

There is a play of the 1920s, called L'Abîme (The Abyss), by the well-known French author Suire. It has already passed from the stage straight into the Lesser Lethe (the one, that is, that serves the theater – a stream, incidentally, not quite as hopeless as the main river, and containing a weaker solution of oblivion, so that angling producers may still fish something out many years later). This play – essentially idiotic, even ideally idiotic, or, putting it another way, ideally constructed on the solid conventions of traditional dramaturgy – deals with the torments of a middle-aged, rich, and religious French lady suddenly inflamed by a sinful passion for a young Russian named Igor, who has turned up at her château and fallen in love with her daughter Angélique.

 

Divnoe o rumyanom vosklitsanii (“the marvelous about the rosy exclamation”) in the parenthesis in Oblako, ozero, bashnya (omitted in Cloud, Castle, Lake) at the beginning of this note hints at the closing lines of Tyutchev’s poem Vchera, v mechtakh obvorozhyonnykh (Last night in enchanted dreams…” 1836):

 

Вчера, в мечтах обворожённых,
С последним месяца лучом
На веждах темно-озарённых,
Ты поздним позабылась сном.

 

Утихло вкруг тебя молчанье
И тень нахмурилась темней,
И груди ровное дыханье
Струилось в воздухе слышней.

 

Но сквозь воздушный завес окон
Недолго лился мрак ночной,
И твой, взвеваясь, сонный локон
Играл с незримою мечтой.

 

Вот тихоструйно, тиховейно,
Как ветерком занесено,
Дымно-легко, мглисто-лилейно
Вдруг что-то по́рхнуло в окно.

 

Вот невидимкой пробежало
По тёмно-брезжущим коврам,

Вот, ухватясь за одеяло,
Взбираться стало по краям, –

 

Вот, словно змейка, извиваясь,
Оно на ложе взобралось,
Вот, словно лента, развеваясь,
Меж пологами развилось...

 

Вдруг животрепетным сияньем
Коснувшись персей молодых,
Румяным громким восклицаньем
Раскрыло шёлк ресниц твоих!

 

Last night in enchanted dreams,
the moon’s last ray
languidly lit your lashes,
while in late sleep you lay.
Silence went quiet around you,
shadows frowned darker,
the even movements of your breast
flowed louder through the air.
Quiet-streaming, quiet-wafting,
as if a breeze had borne it in,
dimly lilac, hazily light
through your bedroom came a fluttering,
an invisible running
across rugs which were glimmering,
clutching the edge of the blankets
and the sides of the bed, crawling,
unfolding like a ribbon
onto your bed like a writhing snake,
teasing beneath your bed curtain
until with a life-shining quiver
it felt your young breasts,
with a loud, rosy cry
it opened your lashes,
felt their silk .... caressed .... (transl. F. Jude)

 

In her fairy tale Voskresayushchiy lebed’ (“The Resurrecting Swan”), from the cycle Ozaryonnye ozyora (“The Illumined Lakes”), Antonina Pavlovna (a character in VN’s play “The Event”) mentions the swan’s long eye-lashes:

 

Антонина Павловна. "На этой осоке, поджав одно крыло, а другое широко расправив, лежал мёртвый лебедь. Глаза его были полураскрыты, на длинных ресницах ещё сверкали слезы. А между тем восток разгорался, и аккорды солнца всё ярче гремели по широкому озеру. Листья от каждого прикосновения длинных лучей, от каждого легковейного дуновения...". (Act Two)

 

At the beginning of Antonina Pavlovna’s fairy tale there is an obvious allusion to Tyutchev’s poem Vesennyaya groza (“The Spring Thunderstorm”):

 

Антонина Павловна. "Первые лучи солнца...". Да, я забыла сказать, Пётр Николаевич. Это из цикла моих "Озарённых Озёр". Вы, может быть, читали... "Первые лучи солнца, играя и как будто резвясь, пробно пробежали хроматической гаммой по глади клавиши камышей и замерли посреди тёмно-зелёной осоки. На этой осоке, поджав одно крыло, а другое...". (ibid.)