In VN’s story Lik (1939) neslykhannye metamorfozy mysli (unheard-of metamorphoses of the mind) are mentioned:

Скажем: Лик мог бы надеяться, что в один смутно прекрасный вечер он посреди привычной игры попадет как бы на топкое место, что-то поддастся, и он навсегда потонет в оживающей стихии, ни на что не похожей, самостоятельной, совсем по-новому продолжающей нищенские задания драмы,-- весь без возврата уйдет туда, женится на Анжелике, будет ездить верхом по сухому вереску, получит все то материальное благо, на которое намекалось в пьесе, заживет в том замке,-- но кроме всего очутится в невероятно нежном мире, сизом, легком, где возможны сказочные приключения чувств, неслыханные метаморфозы мысли.

For instance, Lik might hope, one vague and lovely night, in the midst of the usual performance, to tread, as it were, on a quicksandy spot; something would give, and he would sink forever in a newborn element, unlike anything known – independently developing the play’s threadbare themes in ways altogether new. He would pass irrevocably into this element, marry Angèlique, go riding over the crisp heather, receive all the material wealth hinted at in the play, go to live in that castle, and, moreover, find himself in a world of ineffable tenderness–a bluish, delicate world where fabulous adventures of the senses occur, and unheard-of metamorphoses of the mind.

In VN’s novel Dar (“The Gift,” 1937) the list of books brought out by Busch’s publisher (who accepts for publication Fyodor's book on Chernyshevski) includes Hermann Lande’s Metamorfozy mysli (Metamorphoses of Thought):

Список им уже изданных книг был мал, но чрезвычайно разнообразен: переводы каких-то немецких психо-аналитических романов, сделанные дядей Буша, "Отравительница" Аделаиды Светозаровой, сборник анекдотов, анонимная поэма "Аз", -- но среди этого хлама были две-три настоящие книги, как, например, прекрасная "Лестница в Облаках" Германа Лянде и его же "Метаморфозы Мысли".

His list of published books was small, but remarkably eclectic: translations of some German psychoanalytic novels done by an uncle of Busch’s; The Poisoner by Adelaida Svetozarov; a collection of funny stories; an anonymous poem entitled “I”; but among this trash there were two or three genuine books, such as, for example, the wonderful Stairway to the Clouds by Hermann Lande and also his Metamorphoses of Thought. (Chapter Three)

Lestnitsa v oblakakh (Stairway to the Clouds) brings to mind Gogol’s last words quoted by Merezhkovski in Gogol’ i chyort (“Gogol and the Devil,” 1906): Lestnitsu! Poskorey davay lestnitsu! (“Ladder, give the ladder quick!”). VN’s story Lik ends in the hero’s words spoken in French: “Those are mine.” According to Lik, the new white shoes on Koldunov’s feet belong to him. The name Koldunov comes from koldun (sorcerer). Koldun is a character in Gogol’s story Strashnaya mest’ (“A Terrible Vengeance,” 1832). In Masterstvo Gogolya ("Gogol's Craftsmanship," 1934) Andrey Bely asks: “What is koldun?” and answers: “No one knows what.” In his essay Lug zelyonyi (“The Green Meadow,” 1907) Bely mentions lik krasavitsy (the beauty’s face), Katerina (a character in A Terrible Vengeance whose name brings to mind Katya, Koldunov’s second wife) and staryi koldun (the old sorcerer):

Лик Красавицы занавешен туманным саваном механической культуры, -- саваном, сплетённым из чёрных дымов и железной проволоки телеграфа. Спит, спит Эвридика, повитая адом смерти, -- тщетно Орфей сходит во ад, чтобы разбудить её. Сонно она лепечет:

Ты ведёшь -- мне быть покорной.

Я должна идти -- должна.

Но на взорах облак чёрный,

Чёрной смерти пелена.

…В колоссальных образах Катерины и старого колдуна Гоголь бессмертно выразил томление спящей родины -- Красавицы, стоящей на распутье между механической мертвенностью и первобытной грубостью.

Bely quotes Bryusov’s poem Orfey i Evridika (“Orpheus and Eurydice,” 1904) in which oblak chyornyi (a black cloud) and lik (face) are mentioned:

Орфей

Ты не помнишь! ты забыла!

Ах, я помню каждый миг!

Нет, не сможет и могила

Затемнить во мне твой лик!

Эвридика

Помню счастье, друг мой бедный,

И любовь, как тихий сон...

Но во тьме, во тьме бесследной

Бледный лик твой затемнён...

According to Koldunov, Lik khodit gogolem (goes swaggering around):

Вот ты, например, чем ты лучше меня? А ходишь гоголем, в отелях живешь, актрис, должно быть, взасос...

Take you, for instance – what makes you better than me? You go swaggering around, living in hotels, smooching with actresses…

As I pointed out before, Lik’s new shoes that he forgets at Koldunov’s can be compared to Akakiy Akakievich’s new overcoat in Gogol’s story Shinel’ (“The Carrick,” 1842). Akakiy Akakievich’s surname, Bashmachkin, comes from bashmak (shoe).

In “The Gift” Koncheev’s review of Fyodor’s book Zhizn’ Chernyshevskogo (“The Life of Chernyshevski”) appears in the literary annual Bashnya (The Tower). In VN’s story Oblako, ozero, bashnya (translated into English as Cloud, Castle, Lake, 1937) Vasiliy Ivanovich rereads Tyutchev:

Разместились в пустом вагончике сугубо-третьего класса, и Василий Иванович, сев в сторонке и положив в рот мятку, тотчас раскрыл томик Тютчева, которого давно собирался перечесть ("Мы слизь. Речённая есть ложь", -- и дивное о румяном восклицании); но его попросили отложить книжку и присоединиться ко всей группе.

Everyone found a place in an empty car, unmistakably third-class, and Vasiliy Ivanovich, having sat down by himself and put a peppermint into his mouth, opened a little volume of Tyutchev, whom he had long intended to reread; but he was requested to put the book aside and join the group.

My sliz'. Rechyonnaya est' lozh' ("We are slime. What was once uttered is a lie"), a parenthesis omitted in the English version, hints at a line in Tyutchev's poem Silentium! (1830): Mysl' izrechyonnaya est' lozh' (A thought once uttered is untrue). According to Bryusov, Tyutchev had to say that a thought once uttered was untrue:

Пушкин был должен явить нам, русским, облик Татьяны.
Тютчев был должен сказать: «Мысль изречённая — ложь!»
(Dolzhen byl…, 1915)

On the other hand, in his poem V chas, kogda geniy vecherney prokhlady ("In the hour, when the genius of the cool of the evening..." 1896) Bryusov mentions sliz' (slime) with which the reptiles defile the reeds at the bank of Ozero Snov (the Lake of Dreams):

В час, когда гений вечерней прохлады

Жизнь возвращает цветам,

К Озеру Снов, по знакомым тропам,

Медленно тянутся гады.

Там они, в ясной и чистой тиши,

Водят круги омерзительной пляски,

Правят под месяцем липкие ласки,

Слизью сквернят камыши.

В жуткой тревоге святые виденья

К небу восходят, как белый туман;
Сны мои чёрны, — и снова я пьян
Мутным вином искушенья.

In Tvorchestvo i remeslo ("Creative Work and Handicraft," 1917), a review of Bryusov's and Blok's collections of poetry, Georgiy Ivanov (in whose Raspad atoma, “Disintegration of an Atom,” 1937, pakhuchaya sliz’, a smelly slime, is mentioned) quotes Bryusov’s poem Dolzhen byl… (“He had to…”) and contrasts Bryusov with Blok, the author of Na pole Kulikovom (“In the Field of Kulikovo,” 1908). Lik’s real name (mentioned by Gavrilyuk, as he spoke to Koldunov) seems to be Kulikov. As to Gavrilyuk (“a dubious character,” according to Koldunov), his name brings to mind Nikolay Gavrilovich Chernyshevski. In “The Gift” Fyodor writes Chernyshevski’s biography (that ends in the hero’s birth). Gavrilyuk twice recounted to Lik the story of his life:

Как-то вечером, когда он полулежал в полотняном кресле на веранде, к нему пристал один из жителей пансиона, болтливый русский старик (уже успевший дважды ему рассказать свою биографию, сперва в одном направлении, из настоящего к прошлому, а потом в другом, против шерсти, причём получились две различные жизни, одна удачная, другая нет), -- и, удобно усевшись, теребя подбородок, сказал:  "У  меня тут отыскался знакомый, то есть знакомый-- c'est beaucoup dire, раза два встречал его в Брюсселе, теперь, увы, это совсем опустившийся тип. Вчера -- да, кажется, вчера,-- упоминаю вашу фамилию, а он говорит: как же, я его знаю, мы даже родственники".

-- Родственники? -- удивился Лик.-- У меня  почти  никогда не было родственников. Как его зовут?

-- Некто Колдунов, Олег Петрович,-- кажется, Петрович? Не знаете?

One evening, as he was reclining in a canvas chair on the veranda, he was importuned by one of the pension guests, a loquacious old Russian (who had managed on two occasions already to recount to Lik the story of his life, first in one direction, from the present toward the past, and then in the other, against the grain, resulting in two different lives, one successful, the other not), who, settling himself comfortably and fingering his chin, said: “A friend of mine has turned up here; that is, a ‘friend,’ c’est beaucoup dire – I met him a couple of times in Brussels, that’s all. Now, alas, he’s a completely derelict character. Yesterday – yes, I think it was yesterday – I happened to mention your name, and he says, ‘Why, of course I know him –in fact, we’re even relatives.’”

“Relatives?” asked Lik with surprise. “I almost never had any relatives. What’s his name?”

“A certain Koldunov – Oleg Petrovich Koldunov. …Petrovich, isn’t it? Know him?”

Koldunov’s patronymic hints at Petrovich, the tailor in Gogol’s Shinel’ who makes for Akakiy Akakievich the new overcoat. In “The Gift” Oleg is the name of Fyodor’s uncle who lives in America and supports his nephew financially. As he speaks to Lik, Koldunov mentions the United States and ‘money:’

-- Позволю себе нескромность, -- конфиденциально сказал Колдунов.-- В Соединенных Штатах имеется тайное общество, в котором слово "деньги" считается неприличным, а если нужно платить, так заворачивают доллар в туалетную бумагу. Правда, только богачи примыкают, беднякам некогда. Я вот к чему,-- и, вопросительно кивая, Колдунов произвёл пальцами вульгарный перебор: осязание деньжат.

“Allow me an indiscretion,” said Koldunov in a confidential tone. “I’m told that in the United States there is a secret society that considers the word ‘money’ improper, and if payment must be made, they wrap the dollars in the toilet paper. True, only the rich belong – the poor have no time for it. Now, here’s what I’m driving at,” and, his brows raised questioningly, Koldunov made a vulgar, palpating motion with two fingers and thumb – the feel of hard cash.

Alexey Sklyarenko