To return to the King: take for instance the question of personal culture. How often is it that kings engage in some special research? Conchologists among them can be counted on the fingers of one maimed hand. The last king of Zembla—partly under the influence of his uncle Conmal, the great translator of Shakespeare (see notes to lines 39-40 and 962), had become, despite frequent migraines, passionately addicted to the study of literature. At forty, not long before the collapse of his throne, he had attained such a degree of scholarship that he dared accede to his venerable uncle’s raucous dying request: “Teach, Karlik!” (Kinbote’s note to Line 12)

Karlik (as Conmal calls Charles Xavier Vseslav, the last king of Zembla) is Russian for “dwarf.” In his poem Net, karlik moy! Trus besprimernyi (“No, my dwarf! The Unparalleled coward!...” 1850) Tyutchev calls the State Chancellor of Russia, Count Karl Nesselrode (1780-1862), karlik and trus (a coward). In the spring of 1824 Nesselrode, then Minister of Foreign Affairs, kept receiving letters from Count Vorontsov, Governor General of New Russia, who asked Nesselrode to rid him of Pushkin, “a weak imitator of Byron” – but also the author of original epigrams and an admirer of the countess* (Elizaveta Ksaverievna Vorontsov, born Branitsky, 1792-1880).

Lord Byron is the main character of Aldanov’s novella Mogila voina ("A Soldier's Grave," 1938). Karlik [sic] Nesselrode is mentioned in it:

-- Француз­ская делегация, с Мон­моранси и Шатобрианом, остановилась в Палаццо Родольфи...

-- Ах, да, в ней Шатобриан, -- сказал царь, подавляя зевок. -- Что он за человек? Я почти его не знаю.

-- Могу только сказать вашему величеству, что по внешности он человек весьма не­взрачный, -- с улыбкой ответил австрийский генерал-адъютант и покраснел, поду­мав, что этого не следовало говорить при карлике Нессельроде. (chapter XIII)

The above dialogue takes place in Verona, in 1822. Verona is the setting of Shakespeare’s Romeo and Juliet. Conmal translated the entire works of Shakespeare into Zemblan.

Conchologists are people who study conchology (the branch of zoology dealing with the shells of mollusks). In Aldanov’s novel Bred (“Delirium,” 1955) the name of the main character (a professional spy) is Shell. The name of Shell’s mistress, Edda, brings to mind the Elder Edda, an old Icelandic collection of poems mentioned by Kinbote in his note to Line 79 of Shade’s poem. The characters of VN’s L o l i t a, the novel that appeared in the same year as Aldanov’s Bred, include big Frank, a truck’s driver in Elphinstone whose left hand lacks two fingers:

At twenty paces Frank used to look a mountain of health; at five, as now, he was a ruddy mosaic of scars – had been blown through a wall overseas; but despite nameless injuries he was able to man a tremendous truck, fish, hunt, drink, and buoyantly dally with roadside ladies. That day, either because it was such a great holiday, or simply because he wanted to divert a sick man, he had taken off the glove he usually wore on his left hand (the one pressing against the side of the door) and revealed to the fascinated sufferer not only an entire lack of fourth and fifth fingers, but also a naked girl, with cinnabar nipples and indigo delta, charmingly tattooed on the back of his crippled hand, its index and middle digit making her legs while his wrist bore her flower-crowned head. Oh, delicious… reclining against the woodwork, like some sly fairy. (2.22)

In the same chapter of L o l i t a Humbert Humbert mentions Romeo:

I suppose Mary thought comedy father Professor Humbertoldi was interfering with the romance between Dolores and her father-substitute, roly-poly Romeo (for you were rather lardy, you know, Rom, despite all that "snow" and "joy juice").

In his poem Shade mentions Hurricane L o l i t a:

It was a year of Tempests: Hurricane
Lolita swept from Florida to Maine.
Mars glowed. Shahs married. Gloomy Russians spied.
Lang made your portrait. And one night I died. (ll. 679-82)

After translating Shakespeare’s Sonnets, Conmal tackled The Tempest (Kinbote’s note to Line 962). Commenting on “L o l i t a,” Kinbote mentions the names Linda and Lois. In VN’s novel (2.9) L o l i t a’s classmates at Beardsley School include Linda Hall (HH suspects that Linda was a true nymphet) and Mona Dahl. Mona asks HH to tell her about Balzac. Balzac is the main character in Aldanov’s Povest’ o smerti (“The Tale about Death,” 1952).

Here is the most famous of Pushkin’s epigrams on Count Vorontsov:

Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.

Half-milord, half-merchant,

Half-sage, half-ignoramus,

Half-scoundrel, but there's a hope

That he will be a full one at last.

In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) the portrait painter Troshcheykin describes to his wife the idea of a new painting and mentions polubred (half-delirium):

Трощейкин (на авансцене). Слушай, малютка, я тебе расскажу, что я ночью задумал... По-моему, довольно гениально. Написать такую штуку, -- вот представь себе... Этой стены как бы нет, а тёмный провал... и как бы, значит, публика в туманном театре, ряды, ряды... сидят и смотрят на меня. Причём все это лица людей, которых я знаю или прежде знал и которые теперь смотрят на мою жизнь. Кто с любопытством, кто с досадой, кто с удовольствием. А тот с завистью, а эта с сожалением. Вот так сидят передо мной -- такие бледновато-чудные в полутьме. Тут и мои покойные родители, и старые враги, и твой этот тип с револьвером, и друзья детства, конечно, и женщины, женщины -- все те, о которых я рассказывал тебе -- Нина, Ада, Катюша, другая Нина, Маргарита Гофман, бедная Оленька, -- все... Тебе нравится?

 Любовь. Почём я знаю? Напиши, тогда я увижу.

 Трощейкин. А может быть -- вздор. Так, мелькнуло в полубреду -- суррогат бессонницы, клиническая живопись... (Act One)

According to Lyubov’ (Troshcheykin’s wife), she always knew that her husband was a coward:

Любовь. Перестань разводить истерику! Мне за тебя стыдно. Я всегда знала, что ты трус. Я никогда не забуду, как ты стал накрываться вот этим ковриком, когда он стрелял.

Трощейкин. На этом коврике. Люба, была моя кровь. Ты забываешь это: я упал, я был тяжело ранен... Да, кровь! Вспомни, вспомни, мы его потом отдавали в чистку.

Любовь. Ты всегда был трусом. Когда мой ребёнок умер, ты  боялся его бедной маленькой тени и  принимал на ночь валерьянку. Когда тебя хамским образом облаял какой-то брандмайор за портрет, за ошибку в мундире, ты смолчал и переделал. Когда однажды мы шли по Заводской и два каких-то гогочущих хулигана плыли сзади и  разбирали меня по статям, ты притворился, что ничего не слышишь, а сам был бледен, как... как телятина. (Act Three)

The characters of The Event include Barboshin, the private detective hired by Troshcheykin to protect himself from Barbashin, “the type with a gun” who five and a half years ago attempted to kill Troshcheykin and his wife. Terrible Barbashin and ridiculous Barboshin seem to be two incarnations of one and the same character: the devil. In Pale Fire Kinbote’s real name seems to be Botkin. From the Index to PF:

Botkin, V., American scholar of Russian descent, 894; king-bot, maggot of extinct fly that once bred in mammoths and is thought to have hastened their phylogenetic end, 247; bottekin-maker, 71; bot, plop, and boteliy, big-bellied (Russ.); botkin or bodkin, a Danish stiletto.

In his Parizhskaya poema (“The Paris Poem,” 1943) VN mentions kosmatye mamonty (shaggy mammoths) that are dying out and Boulevard Arago (where until quite recently "public decapitations took place in Paris, with local grocers getting the closest view of a reasonably sensational but generally rather messy show"):

Вымирают косматые мамонты,

чуть жива красноглазая мышь.

Бродят отзвуки лиры безграмотной:

с кандачка переход на Буль-Миш.

С полурусского, полузабытого

переход на подобье арго.

Бродит боль позвонка перебитого

в чёрных дебрях Бульвар Араго.

The characters of Aldanov's Povest' o smerti include François Arago (1786-1853), the French astronomer, mathematician, physicist and politician, head of the Paris observatory. Aldanov compares Arago to Michael Faraday (1791-1867), the English physicist and chemist, discoverer of electromagnetic induction:

Учёная карьера Араго прошла с редким блеском. Он работал в областях астрономии, математики, физики. Двадцати трех лет от роду он стал членом Академии Наук, позднее её постоянным секретарем. Стоял во главе Парижской обсерватории, считавшейся тогда первой в мире, был почётным доктором многих иностранных университетов, членом главных европейских академий и учёных обществ, знал решительно всё, считался едва ли не первым ученым своего времени. Быть может, только Фарадей превосходил его славой. Они были друзьями, оба не знали зависти, оба, каждый по своему, были светские святые. Тем не менее Фарадей был некоторой загадкой для Араго: он просто не мог понять, каким образом этот самоучка, бывший переплётчик, ни в каких школах не учившийся, ничего кроме своей науки не знавший, не знавший даже высшей математики, мог сделать столько поразительных открытий. Разговаривать с ним о чем бы то ни было, кроме физики и химии, едва ли стоило. Фарадей, добрейший и бескорыстнейший из людей, принадлежал к какой-то маленькой простонародной секте, верил каждому слову её учения, говорил преимущественно о ней, о погоде, о королеве Виктории, которую, по-видимому, считал небесным явлением, хотя по скромности упорно отказывался от предлагавшихся ему наград и титулов. (Part Two, chapter III)

In his poem Shade mentions his neighbor, Starover Blue. In his Commentary (note to Line 347) Kinbote quotes Shade’s poem The Nature of Electricity:

The dead, the gentle dead—who knows?—
In tungsten filaments abide,
And on my bedside table glows
Another man’s departed bride.

And maybe Shakespeare floods a whole
Town with innumerable lights,
And Shelley’s incandescent soul
Lures the pale moths of starless nights.

Streetlamps are numbered, and maybe
Number nine-hundred-ninety-nine
(So brightly beaming through a tree
So green) is an old friend of mine.

And when above the livid plain
Forked lightning plays, therein may dwell
The torments of a Tamerlane,
The roar of tyrants torn in hell.

According to VN, after completing (on October 19, 1959, the Anniversary of Pushkin’s Lyceum) his Foreword to Pale Fire Kinbote commits suicide. In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) the Colonel tells Waltz that he did not commit suicide because a madman's bred (delirium) is not worth his death:

Вальс. Если Сон не придёт до двенадцати, попрошу его отыскать. Вашу форму я тоже изменю. Может быть, одеть вас тореадором?
Полковник. В мои служебные обязанности входит также и выслушивание ваших острот.
Вальс. Или -- неаполитанским рыбаком? Тирольцем? Нет, -- я вас наряжу самураем.
Полковник. Если я не покончил самоубийством, то лишь потому, что бред безумца не стоит моей смерти.
Вальс. Я, кажется, вам уже запретил разговоры о бреде. (Act Three)

Salvator Waltz of “The Waltz Invention” seems to be Leonid Barbashin as imagined by Lyubov’, who, after learning (in the last scene of “The Event”) of Barbashin’s departure, commits suicide (presumably, stabs herself) and, “in the sleep of death,” dreams of Waltz. According to Antonina Pavlovna (Lyubov’s and Vera’s mother), at nineteen Lyubov’ bredila (was crazy) about Barbashin:

Антонина Павловна. Знаешь, что мне напоминает твоё настроение?
Любовь. Ах, оставь, мамочка...
Антонина Павловна. Нет, это странно... Вот когда тебе было девятнадцать лет и ты бредила Барбашиным, и приходила домой ни жива ни мертва, и я боялась тебе сказать слово.
Любовь. Значит, и теперь бойся. (ibid.)

Lyubov' identifies herself with Pushkin's Tatiana but does not know who is her Onegin: Troshcheykin or Barbashin? In Pushkin’s “Eugene Onegin” yunyi bred (young delirium) is mentioned:

Простим горячке юных лет

и юный жар, и юный бред.

Let us forgive the fever of young years

both its young glow and young delirium. (Two: XV: 13-14)

Evgeniy (Eugene) is also the name of the hero of Pushkin’s poem Mednyi vsadnik (“The Bronze Horseman,” 1833). Like Pushkin’s Evgeniy, Kinbote suffers from persecution mania. In 1918 Dr Evgeniy Botkin was executed with the family of the last Russian tsar in Ekaterinburg (see also my post of Dec. 31, 2013, “Sosed, Karlik & Gradus in Pale Fire”).

Lyubov’ compares her husband to mladenets (the baby) from Lesnoy tsar’ (Zhukovski’s version of Goethe’s Erlkoenig). In his poem (lines 653-664) Shade alludes to Goethe’s Erlkoenig.

*EO Commentary, vol. III, pp. 305-306

Alexey Sklyarenko