In Canto Two of his poem Shade writes:
A syllogism: other men die; but I
Am not another; therefore I'll not die. (ll. 213-14)
Kinbote’s note to Lines 214-215 (A syllogism): This may please a boy. Later in life we learn that we are those ‘others.’
In his essay Ob Annenskom (“On Annenski,” 1935) Hodasevich compares Innokentiy Annenski (the poet who published his stuff under the penname Nik. T-o) to Ivan Ilyich Golovin, the hero of Tolstoy’s story Smert’ Ivana Ilyicha (“The Dearth of Ivan Ilyich,” 1886) who also thinks that he is not the mortal Kay of Kisewetter’s famous syllogism and therefore he will not die:
Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветтера: Кай -- человек, люди смертны, потому Кай смертен, -- казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю. То был Кай, человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо; но он был Ваня, с мамa, с папa, с Митей и Володей, с игрушками, с кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми радостями, горестями, восторгами детства, юности, молодости. Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня? разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шёлк складок платья матери? разве он бунтовал за пирожки в Правоведении? разве Кай так был влюблен? разве Кай так мог вести заседание? И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу, со всеми моими чувствами, мыслями, -- мне это другое дело. И не может быть, чтобы мне следовало умирать. Это было бы слишком ужасно".
At the end of his essay Hodasevich mentions the horror of two mirrors reflecting each other’s emptiness:
Драма есть тот же ужас человеческой жизни, только не получающий своего очищающего разрешения, не разрешающийся религиозно. В драме занавес падает раньше, чем герои успели предстать зрителю преображёнными. Драма ужаснее трагедии, потому что застывает в ужасе, потому что она безысходна. Такая драма случилась с Анненским-поэтом. Дай Бог, чтобы его судьба как человека была иная. Но драма, развернутая в его поэзии, останавливается на ужасе - перед бессмысленным кривлянием жизни и бессмысленным смрадом смерти. Это - ужас двух зеркал, отражающих пустоту друг друга.
Drug druga otrazhayut zerkala… (“The mirrors are reflecting each other…” 1950-51) is a poem (or, rather, two little poems) by G. Ivanov included in Portret bez skhodstva (“A Portrait without Resemblance”), the first section in Ivanov’s book Stikhi (“Poems,” 1958):
Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья.
Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья.
Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья.
2
Игра судьбы. Игра добра и зла.
Игра ума. Игра воображенья.
«Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья...»
Мне говорят — ты выиграл игру!
Но всё равно. Я больше не играю.
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.
…I grant you, as a poet I won’t die,
But as a man I’m dying.
According to Kinbote, the name Zembla is a corruption of Semberland, a land of reflections:
A visiting German lecturer from Oxford kept exclaiming, aloud and under his breath, that the resemblance was "absolutely unheard of," and when I negligently observed that all bearded Zemblans resembled one another—and that, in fact, the name Zembla is a corruption not of the Russian zemlya, but of Semberland, a land of reflections, of "resemblers"—my tormentor said: "Ah, yes, but King Charles wore no beard, and yet it is his very face! (note to Line 894)
Pobrili Kikapu v posledniy raz… (“They shaved a Kickapoo for the last time…” 1958) is a poem by G. Ivanov included in Posmertnyi dnevnik (“Posthumous Diary,” 1958). In Canto Four of his poem Shade describes shaving and mentions old Zembla’s fields:
And while the safety blade with scrap and screak
Travels across the country of my cheek,
Cars on the highway pass, and up the steep
Incline big trucks around my jawbone creep,
And now a silent liner docks, and now
Sunglassers tour Beirut, and now I plough
Old Zembla's fields where my gray stubble grows,
And slaves make hay between my mouth and nose. (ll. 931-38)
These lines are followed by the couplet:
Man's life as commentary to abstruse
Unfinished poem. Note for further use. (ll. 939-40)
In the occultism, two mirrors facing each other are a magical symbol of infinity. The infinity symbol ∞ is sometimes called a “lemniscate.” In Canto One of his poem Shade mentions “the miracle of a lemniscate left / upon wet sand by nonchalantly deft / bicycle tires” (ll. 137-139). In the last line of his poem Pokrova Mayi potayonnoy (“The secret maya’s cover…” 1922) Hodasevich compares the bright cosmos under the vacillating cover of his love’s eyelashes to zvezda velosipednykh spits (the star of bicycle spokes):
Покрова Майи потаённой
Не приподнять моей руке,
Но чуден мир, отображённый
В твоём расширенном зрачке.
Там в непостижном сочетаньи
Любовь и улица даны:
Огня эфирного пыланье
И просто - таянье весны.
Там светлый космос возникает
Под зыбким пологом ресниц.
Он кружится и расцветает
Звездой велосипедных спиц.
According to the poet, “wondrous is the world reflected in your eye’s enlarged pupil.” In his poem Slava (“Fame,” 1942) VN mentions chreda spitsevidnykh teney (literally, “a series of strobe-like shadows”):
Но воздушным мостом моё слово изогнуто
через мир, и чредой спицевидных теней
без конца по нему прохожу я инкогнито
в полыхающий сумрак отчизны моей.
Я божком себя вижу, волшебником с птичьей
головой, в изумрудных перчатках, в чулках
из лазурных чешуй. Прохожу. Перечтите
и остановитесь на этих строках.
But my word, curved to form an aerial viaduct,
spans the world and across in a strobe-effect spin
of spokes I keep endlessly passing incognito
into the flame-licked night of my native land.
To myself I appear as an idol, a wizard
bird-headed, emerald gloved, dressed in tights
made of bright-blue scales. I pass by. Reread it
and pause for a moment to ponder these lines.
The author’s exotic costume brings to mind Izumrudov (one of the greater Shadows) and Gerald Emerald (a young instructor at the campus) mentioned by Kinbote in his Commentary to Shade’s poem. According to Kinbote (note to Line 181), one of the guests at Shade’ birthday party (a Korean graduate student) comes on a bicycle. This Korean boy is the Shades’ last guest:
After the last guest had gone (on a bicycle), and the ashtrays had been emptied, all the windows were dark for a couple of hours; but then, at about 3 A.M., I saw from my upstairs bedroom that the poet had gone back to his desk in the lilac light of his den, and this nocturnal session brought the canto to Line 230 (card 18).
The lines “A syllogism: other men die; but I / Am not another; therefore I'll not die” were composed by Shade on the night following his last birthday.
Alexey Sklyarenko