From Kinbote’s note to Line 62:
I am happy to report that soon after Easter my fears disappeared never to return. Into Alphina's or Betty's room another lodger moved, Balthasar, Prince of Loam, as I dubbed him, who with elemental regularity fell asleep at nine and by six in the morning was planting heliotropes (Heliotropium turgenevi). This is the flower whose odor evokes with timeless intensity the dusk, and the garden bench, and a house of painted wood in a distant northern land.
In Chapter Three of Dar (“The Gift,” 1937) Fyodor mentions a Turgenevian odour of heliotrope in his first love’s bedroom:
По вечерам я провожал её домой. Эти прогулки мне когда-нибудь пригодятся. В её спальне был маленький портрет царской семьи, и пахло по-тургеневски гелиотропом. Я возвращался за-полночь, благо гувернер уехал в Англию, -- и никогда я не забуду того чувства лёгкости, гордости, восторга и дикого ночного голода (особенно хотелось простокваши с чёрным хлебом), когда я шёл по нашей преданно и даже льстиво шелестевшей аллее к
тёмному дому (только у матери -- свет) и слышал лай сторожевых псов.
Those walks will come in handy sometime. In her bedroom there was a little picture of the Tsar’s family and a Turgenevian odour of heliotrope. . I used to return long after midnight (my tutor, fortunately, had gone back to England), and I shall never forget that feeling of lightness, pride, rapture and wild night hunger (I particularly yearned for curds-and-whey with black bread) as I walked along our faithfully and even fawningly soughing avenue toward the dark house (only Mother had a light on) and heard the barking of the watchdogs.
Dr Evgeniy Botkin was executed with the family of the last Russian Tsar. In his poem Emalevyi krestik v petlitse… (“Enamel cross in his lapel…” 1949) G. Ivanov describes an old postcard depicting the Tsar’s family:
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно...
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны -
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны...
Enamel cross in his lapel,
And a gray jacket cloth...
What sad faces,
And how long ago it was.
What beautiful faces,
and how hopelessly pale
are Heir, the Empress
and four Great Princesses...
G. Ivanov is the author of Raspad atoma (“An Atom’s Disintegration,” 1938). In the drafts of Dar’s second part there is a sentence: Fal’ter raspalsya (Falter disintegrated). In VN’s story Ultima Thule (1942), a part of the unfinished novel Solus Rex, Adam Falter is Sineusov’s former tutor and a medium. In PF Prof. V. Botkin’s personality seems to be split into three parts: Shade, Kinbote and Gradus. After completing his Foreword to PF (on the anniversary of Pushkin’s Lyceum) Kinbote commits suicide and Botkin becomes “full” again.
In Turgenev’s novel Dym (“Smoke,” 1867) Litvinov sees a great bunch of fresh heliotrope whose odor stirs something in his memory. In Hodasevich’s memoir essay Muni (included in Necropolis, 1939) one of the chapters is entitled (after a line in Balmont’s poem quoted by Muni) Ten’ ot dyma (“The Shade of Smoke”). In the next chapter (Semipudovaya kupchikha) Hodasevich describes Muni’s attempt to abandon his personality altogether and become a totally different person, with a different name, habits and everything else. In Dostoevski’s Brothers Karamazov (1880) the devil, as he speaks to Ivan, confesses that he dreams of being incarnated in semipudovaya kupchikha, a fat merchant wife seven poods in weight (Book Eleven, chapter IX; one pood = 16 kg). In Canto Three of his poem Shade mentions Fra Karamazov, mumbling his inept / All is allowed (ll. 641-42).
In a letter of June 5, 1905, to Ekaterina Mukhin Annenski mentions the odor of heliotrope and confesses that he prefers Dostoevski to Chekhov:
Он не цветист, этот язык, но в нём что-то одуряющее и бесформенное, как в запахе белого гелиотропа... Газеты полны теперь воспоминаниями о Чехове и его оценкой или, точнее, переоценкой. Даже "Мир божий", уж на что, кажется, Иван Непомнящий из пересыльной тюрьмы, и тот вспоминает... Любите ли Вы Чехова?.. О, конечно любите... Его нельзя не любить, но что сказать о времени, которое готово назвать Чехова чуть-что не великим? Я перечёл опять Чехова... И неужто же, точно, русской литературе надо было вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы стать обладательницей этого палисадника... Ах, цветочки! Ну да, цветочки... А небо? Небо?! Будто Чехов его выдумал. Деткам-то как хорошо играть... песочек, раковинки, ручеёчек, бюстик... Сядешь на скамейку -- а ведь, действительно, недурно... Что это там вдали?.. Гроза!.. Ах, как это красиво... Что за артист!.. Какая душа!.. Тc... только не душа... души нет... выморочная, бедная душа, ощипанная маргаритка вместо души... Я чувствую, что больше никогда не примусь за Чехова. Это сухой ум, я он хотел убить в нас Достоевского -- я не люблю Чехова и статью о "Трёх сёстрах", вернее всего, сожгу...
According to Annenski, Chekhov wanted to kill Dostoevski in us. In one of his dialogues with Kinbote Shade mentions Dostoevski and Chekhov among the great Russian humorists.
Having heard Mashen’ka (1926), VN’s first novel, in the author’s reading, the critic Yuli Ayhenvald called VN “our new Turgenev.” In Chekhov’s play Chayka (“The Seagull,” 1896) the critics compare the writer Trigorin to Turgenev. There is tri (three) in Trigorin (whose name brings to mind Trigorskoe, the Osipovs’ countryseat near Pushkin’s Mikhaylovskoe).
Alexey Sklyarenko