Upon seeing Van, who without a flinch in his imposing deportment proceeded to place a rightful knee on the near side of the tremendous bed (Mississippi Rose had once brought there, for progressive visual-education purposes, her two small toffee-brown sisters, and a doll almost their size but white), Lucette shrugged her shoulders and made as if to leave, but Ada's avid hand restrained her. (2.8)
“Mississippi Rose” (the sportive Negro maid whom Van shared in more ways than one with the famous, recently decorated cryptogrammatist, Mr Dean, 2.6) brings to mind Van’s black wet-nurse, Ruby Black. In his Memoirs (1953) Prince Felix Yusupov mentions an extravagant Lady from Los Angeles who desired to see “the black ruby” exhibited by Yusupov in Elsie’s shop in New York:
На мою выставку устремился весь Нью-Йорк. Элсин магазин вошёл в моду. Но и только. Люди приходили поболтать и поглазеть на сокровища, а вернее – на нас с Ириной. И разглядывали безделушки, и нас, и жалели нас, и от души пожимали нам руки, и уходили, ничего не купив. Одна растрёпанная экстравагантная дама пришла в магазин и потребовала показать ей the black ruby (чёрный рубин). Она, дескать, для того приехала из Лос-Анджелеса и не уедет, пока не увидит. Еле отделались мы от любознательной гостьи. (Book Two, chapter 6)
“People came to talk and to look at the jewels – or, rather, at Irina [Yusupov’s wife, born Irina Romanov] and me.”
According to Yusupov, at the age of twelve he witnessed the love-making of a young Argentinean and his girl friend. The Argentinean whom Yusupov met in the park in Contrexéville (a spa in France) invited the boy to his hotel room:
А что до вопроса, откуда берутся дети, тут я тоже долго не гадал. Решил, что, к примеру, несомое курицей яйцо – петушиная частица. Она отпадает от петуха и становится новым петухом, и так же происходит и у людей. Сей любопытный вывод сделал я, заметив некоторое различие у мужских и женских статуй, а также внимательно рассмотрев собственные анатомические особенности.
Этим представлением я и довольствовался, пока не предстала мне однажды грубая действительность. Произошло это в результате случайной встречи в Контрексевиле, где матушка проходила курс лечения. Было мне тогда лет двенадцать. В тот вечер я вышел после ужина на прогулку в парк. Идучи мимо ручья, в окнах беседки увидел я, как смуглый юноша прижимает к себе хорошенькую девицу. По всему, получали они сильное удовольствие. Непонятное чувство овладело мной. Я подошел, чтобы исподтишка рассмотреть.
Вернувшись, я рассказал матушке о том, что увидел. Она смутилась и поспешила заговорить о другом.
В ту ночь я не мог заснуть. Эта сцена стояла у меня перед глазами. Назавтра в тот же час я вернулся к беседке – никого. Я хотел было уйти, но заметил на аллее того смуглолицего типа. Он направлялся в беседку. Я подошел и прямо спросил, не свиданье ли у него с той барышней. Сначала он посмотрел с удивленьем, но потом засмеялся и осведомился, что мне за дело. Я объяснил, что видел их накануне, и он сказал, что свиданье у него с барышней позже, у него в номере, и пригласил меня прийти. Судите сами, как взволновался я.
Дома всё устроилось мне на руку. Матушка, устав, легла рано, отец ушёл играть в карты с приятелями. Гостиница, куда я был зван, – рядом. Смуглолицый ждал меня, сидя на ступеньках. Он похвалил меня за точность и увёл в номер. Когда явилась барышня, я уже знал, что он – аргентинец.
Не помню, сколько я пробыл у них. Вернувшись к себе, я не раздеваясь бросился на постель и заснул как убитый. В тот вечер вдруг разъяснилось для меня всё. За два-три часа наивное и невинное дитя приобщилось ко взрослым тайнам. А что до самого аргентинца, приобщившего меня, он исчез на другой день, и никогда более я не встречал его. (Book One, chapter 5)
According to Aron Simanovich (Rasputin’s secretary), Felix Yusupov was a homosexual:
Родители Юсупова не были довольны своим сыном, и поэтому они послали его для образования в Англию. Только после убийства из-за какой-то проститутки на дуэли его старшего брата ему было разрешено вернуться в Петербург.
Так как Феликс был гомосексуалистом, то родители пытались его вылечить с помощью Распутина. Лечение, которому подвергался Феликс, состояло в том, что Распутин укладывал его через порог комнаты, порол и гипнотизировал. Немного
это помогло. Но Феликс поссорился с Распутиным, так как последний был против его брака с дочерью великого князя Александра Михайловича Ириной.
План женитьбы Юсупова на великой княжне Ирине имел целью влить несметные богатства князей Юсуповых во владения семьи Романовых. Князья Юсуповы были татарского происхождения. Поэтому Распутин часто говорил, что в их жилах не течёт русская кровь, и советовал Николаю не выдавать Ирину замуж за Феликса Юсупова, так как он вообще не мог быть мужем. (“Rasputin and the Jews,” Riga, 1921)
As a schoolboy at Riverlane, Van watches the rough orgies of his classmates:
Every dormitory had its catamite. One hysterical lad from Upsala, cross-eyed, loose-lipped, with almost abnormally awkward limbs, but with a wonderfully tender skin texture and the round creamy charms of Bronzino's Cupid (the big one, whom a delighted satyr discovers in a lady's bower), was much prized and tortured by a group of foreign boys, mostly Greek and English, led by Cheshire, the rugby ace; and partly out of bravado, partly out of curiosity, Van surmounted his disgust and coldly watched their rough orgies. (1.4)
At Riverlane shy Van is in love with Mrs. Tapirov’s daughter:
A few blocks from the schoolgrounds, a widow, Mrs Tapirov, who was French but spoke English with a Russian accent, had a shop of objets d'art and more or less antique furniture. He visited it on a bright winter day. Crystal vases with crimson roses and golden-brown asters were set here and there in the fore part of the shop - on a gilt-wood console, on a lacquered chest, on the shelf of a cabinet, or simply along the carpeted steps leading to the next floor where great wardrobes and flashy dressers semi-encircled a singular company of harps. He satisfied himself that those flowers were artificial and thought it puzzling that such imitations always pander so exclusively to the eye instead of also copying the damp fat feel of live petal and leaf. When he called next day for the object (unremembered now, eighty years later) that he wanted repaired or duplicated, it was not ready or had not been obtained. In passing, he touched a half-opened rose and was cheated of the sterile texture his fingertips had expected when cool life kissed them with pouting lips. 'My daughter,' said Mrs Tapirov, who saw his surprise, 'always puts a bunch of real ones among the fake pour attraper le client. You drew the joker.' As he was leaving she came in, a schoolgirl in a gray coat with brown shoulder-length ringlets and a pretty face. On another occasion (for a certain part of the thing - a frame, perhaps - took an infinite time to heal or else the entire article proved to be unobtainable after all) he saw her curled up with her schoolbooks in an armchair - a domestic item among those for sale. He never spoke to her. He loved her madly. It must have lasted at least one term. (1.4)
In Kalugano Van recalls his first love and wonders if her name was Rose:
When Van arrived in front of the music shop, he found it locked. He stared for a moment at the harps and the guitars and the flowers in silver vases on consoles receding in the dusk of looking-glasses, and recalled the schoolgirl whom he had longed for so keenly half a dozen years ago - Rose? Roza? Was that her name? Would he have been happier with her than with his pale fatal sister? (1.42)
In Kalugano Van fights a pistol duel with Captain Tapper, of Wild Violet Lodge. According to Darkbloom, 'Wild Violet', as well as 'Birdfoot,' reflects the 'pansy' character of Van's adversary and of the two seconds (“Notes to Ada”). In 1908 Felix Yusupov’s elder brother Nikolay was killed in a pistol duel with Count Arvid Manteuffel.
The name Tapirov comes from tapir (any of several large, stout, three-toed ungulates of the family Tapiridae). In his poem Vesyolyi zov vesenney zeleni… ("The merry call of the vernal green…" 1911) Bryusov mentions a tapir’s heavy gait and the light trepidations of dragon-flies:
От тяжкой поступи тапира
До лёгких трепетов стрекоз
From a tapir's heavy gait
to the light trepidations of dragon-flies.
Libellula being the Latin name of dragon-fly, “libelulla wings” on which Ada was circling above Van seems to hint at lyogkiy trepet strekoz (the light trepidations of dragon-flies) in Bryusov’s poem:
He had prepared one of those phrases that sound right in dreams but lame in lucid life: 'I saw you circling above me on libelulla wings'; he broke down on '...ulla,' and fell at her feet - at her bare insteps in glossy black Glass slippers - precisely in the same attitude, the same heap of hopeless tenderness, self-immolation, denunciation of demoniac life, in which he would drop in backthought, in the innermost bower of his brain every time he remembered her impossible semi-smile as she adjusted her shoulder blades to the trunk of the final tree. (2.6)
In his devastating essay on Bryusov (in "The Silhouettes of Russian Writers") Yuli Ayhenvald quotes the same lines from Bryusov’s poem and points out that this tapir, artificially brought from such a distant land for the rhyme's sake alone, tramples down the whole poem:
этот тапир, из такой искусственной и большой дали призванный исключительно ради рифмы, своею тяжкой поступью топчет всё стихотворение, и не его ли неуклюжему вмешательству обязаны мы и тем, что так трудно выговорить последний стих пьесы: «блеск дня, чернь ночи, вёсны, зимы»?..
According to the critic, to live flowers Bryusov prefers herbarium:
И, однако, при этом зове к иссушению жизни, при этом предпочтении гербария цветам, Брюсов думает, что
Быть может, всё в жизни — лишь средство
Для ярко-певучих стихов.
Van and Ada discover that they are full brother and sister thanks to Marina’s old herbarium that they found in the attic of Ardis Hall. Officially, Van is the son of Marina’s twin sister Aqua. In several entries of her herbarium Marina mentioned her sister:
Golden [ginkgo] leaf: fallen out of a book 'The Truth about Terra' which Aqua gave me before going back to her Home. 14.XII.69.
Artificial edelweiss brought by my new nurse with a note from Aqua saying it came from a 'mizernoe and bizarre' Christmas Tree at the Home. 25.XII.69.
Petal of orchid, one of 99 orchids, if you please, mailed to me yesterday, Special Delivery, c'est bien le cas de le dire, from Villa Armina, Alpes Maritimes. Have laid aside ten for Aqua to be taken to her at her Home. Ex en Valais, Switzerland. 'Snowing in Fate's crystal ball,' as he used to say. (Date erased.)
[blue-ink blot shaped accidentally like a flower, or improved felt-pen deletion] (Compliquaria compliquata var. aquamarina. Ex, 15.I.70.
Fancy flower of paper, found in Aqua's purse. Ex, 16.II.1870, made by a fellow patient, at the Home, which is no longer hers. (1.1)
According to Van, poor mad Aqua’s “real destination was Terra the Fair and thither she trusted she would fly on libellula long wings when she died. Her poor little letters from the homes of madness to her husband were sometimes signed: Madame Shchemyashchikh-Zvukov ('Heart rending-Sounds').” (1.3)
The phrase shchemyashchiy zvuk (a heart rending-sound) occurs in several poems of Blok. The author of Incognita (a poem directly alluded to in Ada: 3.3), Alexander Blok was born in 1880. The year 1880 was particularly successful in the life of Ivan Ilyich Golovin (the main character of Tolstoy’s story “The Death of Ivan Ilyich,” 1886). In 1880 Chekhov’s stories began to appear in Strekoza (“The Dragon-Fly,” a humor magazine). According to Van Veen, 1880 was the most retentive and talented year in his life:
The year 1880 (Aqua was still alive - somehow, somewhere!) was to prove to be the most retentive and talented one in his long, too long, never too long life. He was ten. His father had lingered in the West where the many-colored mountains acted upon Van as they had on all young Russians of genius. He could solve an Euler-type problem or learn by heart Pushkin's 'Headless Horseman' poem in less than twenty minutes. With white-bloused, enthusiastically sweating Andrey Andreevich, he lolled for hours in the violet shade of pink cliffs, studying major and minor Russian writers - and puzzling out the exaggerated but, on the whole, complimentary allusions to his father's volitations and loves in another life in Lermontov's diamond-faceted tetrameters. He struggled to keep back his tears, while AAA blew his fat red nose, when shown the peasant-bare footprint of Tolstoy preserved in the clay of a motor court in Utah where he had written the tale of Murat, the Navajo chieftain, a French general's bastard, shot by Cora Day in his swimming pool. What a soprano Cora had been! (1.28)
In the 1900s Felix Yusupov (one of Rasputin’s murderers whom a French friend nicknamed Charlotte Corday) incognito performed in Aquarium (St. Petersburg’s most fashionable cabaret). Dressed as a girl, he had a tremendous success singing the latest Parisian songs in a soprano voice:
Прилежно посещая кафешантаны, я знал почти все модные песни и сам исполнял их сопрано. Когда мы вернулись в Россию, Николай решил, что грешно зарывать в землю мой талант и что надобно меня вывести на сцену «Аквариума», самого шикарного петербургского кабаре. Он явился к директору «Аквариума», которого знал, и предложил ему прослушать француженку-певичку с последними парижскими куплетами.
В назначенный день в женском наряде явился я к директору. На мне были серый жакет с юбкой, чернобурка и большая шляпа. Я спел ему свой репертуар. Он пришёл в восторг и взял меня на две недели. (Book One, chapter 9)
According to Simanovich, it was Manya Golovin (the Grand Duke Pavel Aleksandrovich’s daughter-in-law) who reconciled Rasputin with Felix Yusupov and helped the latter to invite Rasputin to the Moyka palace:
- Как же Юсупов с ним встретился? - удивлённый, спросил я. - Ведь они были большие враги.
- Через Маню Головину, - к моему удивлению, ответила дочь Распутина. Для меня это было непонятно. Головина была фанатической поклонницей Распутина, и я не мог себе представить, что она могла бы явиться участницей заговора. Я отправился к Мане Головиной и не скрывал от неё мою тревогу.
- Григорий убит, - сказал я ей. Но она мне не верила.
- Нет, вы ошибаетесь, - ответила она, - Григорий жив.
Я спросил её, для какой цели она способствовала сближению Распутина и Юсупова. Для меня было ясно, что она и понятия не имела о заговоре. Она сообщила мне следующие подробности.
Родители Юсупова не были довольны своим сыном, и поэтому они послали его для образования в Англию… (etc., see above)
The name Golovin comes from golova (“head;” Veen, the name of almost all main characters of Ada, looks like “beheaded” Golovin). In his poem Zabludivshiysya tramvay (“The Lost Tram,” 1921) Gumilyov (a pupil of Bryusov) mentions myortvye golovy (the heads of the dead):
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят — зеленная, — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
A sign...Blood-filled letters
Announce: "Zelennaya,"- I know that here
Instead of cabbages and rutabagas
The heads of the dead are for sale.
In a red shirt, with a face like an udder,
The executioner cuts my head off, too,
It lies together with the others
Here, in a slippery box, at the very bottom.
The two poets who could not stand each other, Blok and Gumilyov died almost simultaneously in August of 1921. As to Valeriy Bryusov, in the closing lines of his poem Oryol dvuglavyi (“Two-Headed Eagle,” 1914) he calls Rasputin “the poultry-man beside the eagle that grew quiet:”
Но пустота теперь на северной скале;
Крыло орла висит, и взор орлиный смутен,
А служит птичником при стихнувшем орле
Теперь Распутин.
Bryusov’s first name brings to mind Valerio, the waiter in ‘Monaco’ who procured neat Rose and kept her strictly for Veen and Dean (whose name rhymes with gospodin, “master; gentleman”):
Lucette had gone (leaving a curt note with her room number at the Winster Hotel for Young Ladies) when our two lovers, now weak-legged and decently robed, sat down to a beautiful breakfast (Ardis' crisp bacon! Ardis' translucent honey!) brought up in the lift by Valerio, a ginger-haired elderly Roman, always ill-shaven and gloomy, but a dear old boy (he it was who, having procured neat Rose last June, was being paid to keep her strictly for Veen and Dean). (2.6)
In her memoir essay on Bryusov, Geroy truda ("The Hero of Toil," 1925), Marina Tsvetaev says that Bryusov was trizhdy rimlyanin (a threefold Roman):
Три слова являют нам Брюсова: воля, вол, волк. Триединство не только звуковое - смысловое: и воля - Рим, и вол - Рим, и волк - Рим. Трижды римлянином был Валерий Брюсов: волей и волом - в поэзии, волком (homo homini lupus est) в жизни.
The name Tsvetaev comes from tsvet (flower, blossom; color). Despite her florimania, Ada never liked roses. In one of his poems in prose Turgenev quotes the famous line from an obscure poem by Myatlev:
Kak khoroshi, kak svezhi byli rozy!
How beautiful, how fresh were the roses!
In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) Meshaev the First (whose twin brother is late to the birthday party) gives roses to Antonina Pavlovna (a lady writer who turned fifty) and quotes this line. The action in VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) seems to take place in a dream that Antonina Pavlovna’s daughter Lyubov’ (the wife of the portrait-painter Troshcheykin) dreams in the “sleep of death,” after committing suicide. As she speaks to Van, Ada mentions Turgenev’s Katya (a character in Fathers and Sons, 1862) and ‘waltzes:’
As he looks, the palm of a gipsy asking for alms fades into that of the almsgiver asking for a long life. (When will filmmakers reach the stage we have reached?) Blinking in the green sunshine under a birch tree, Ada explained to her passionate fortuneteller that the circular marblings she shared with Turgenev's Katya, another innocent girl, were called 'waltzes' in California ('because the señorita will dance all night'). (1.17)
Actually, Ada is not as innocent as Van believes her to be. When they make love after the dinner in ‘Ursus’ (the best Franco-Estotian restaurant in Manhattan Major), Ada complains that Van hurt her ‘like a Tiger Turk:’
He heard Ada Vinelander's voice calling for her Glass bed slippers (which, as in Cordulenka's princessdom too, he found hard to distinguish from dance footwear), and a minute later, without the least interruption in the established tension, Van found himself, in a drunken dream, making violent love to Rose - no, to Ada, but in the rosacean fashion, on a kind of lowboy. She complained he hurt her 'like a Tiger Turk.' He went to bed and was about to doze off for good when she left his side. Where was she going? Pet wanted to see the album. (2.8)
‘A Tiger Turk’ mentioned by Ada hints at her first lover, Karol, or Karapars [“black panther”], Krolik, a doctor of philosophy, born in Turkey:
Knickerbockered, panama-hatted, lusting for his babochka (Russian for 'lepidopteron'). A passion, a sickness. What could Diana know about that chase?
'How curious - in the state Kim mounted him here, he looks much less furry and fat than I imagined. In fact, darling, he's a big, strong, handsome old March Hare! Explain!'
'There's nothing to explain. I asked Kim one day to help me carry some boxes there and back, and here's the visual proof. Besides, that's not my Krolik but his brother, Karol, or Karapars, Krolik. A doctor of philosophy, born in Turkey.'
'I love the way your eyes narrow when you tell a lie. The remote mirage in Effrontery Minor.'
'I'm not lying!' - (with lovely dignity): 'He is a doctor of philosophy.'
'Van ist auch one,' murmured Van, sounding the last word as 'wann.' (2.7)
In Blok’s Incognita (1906) p’yanitsy s glazami krolikov (the drunks with the eyes of rabbits) cry out: in vino veritas! and “istina v vine!” (in wine [or in Veen] is truth). Blok’s poem begins:
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух…
Above the restaurants in the evenings
The sultry air is wild and still…
In his Memoirs Felix Yusupov describes a supper with his cousin Volodya at Medved’ (“The Bear,” a fashionable restaurant in St. Petersburg):
Было нам лет двенадцать-тринадцать. Как-то вечером, когда отца с матерью не было, решили мы прогуляться, переодевшись в женское платье. В матушкином шкафу нашли мы все необходимое. Мы разрядились, нарумянились, нацепили украшенья, закутались в бархатные шубы, нам не по росту, сошли по дальней лестнице и, разбудив матушкиного парикмахера, потребовали парики, дескать, для маскарада.
В таком виде вышли мы в город. На Невском, пристанище проституток, нас тотчас заметили. Чтоб отделаться от кавалеров, мы отвечали по-французски: «Мы заняты» – и важно шли дальше. Отстали они, когда мы вошли в шикарный ресторан «Медведь». Прямо в шубах мы прошли в зал, сели за столик и заказали ужин. Было жарко, мы задыхались в этих бархатах. На нас смотрели с любопытством. Офицеры прислали записку – приглашали нас поужинать с ними в кабинете. Шампанское ударило мне в голову. Я снял с себя жемчужные бусы и стал закидывать их, как аркан, на головы соседей. Бусы, понятно, лопнули и раскатились по полу под хохот публики. Теперь на нас смотрел весь зал. Мы благоразумно решили дать дёру, подобрали впопыхах жемчуг и направились к выходу, но нас нагнал метрдотель со счётом. Денег у нас не было. Пришлось идти объясняться к директору. Тот оказался молодцом. Посмеялся нашей выдумке и даже дал денег на извозчика. Когда мы вернулись на Мойку, все двери в доме были заперты. Я покричал в окно своему слуге Ивану. Тот вышел и хохотал до слёз, увидав нас в наших манто. Наутро стало не до смеха. Директор «Медведя» прислал отцу остаток жемчуга, собранного на полу в ресторане, и… счёт за ужин!
Нас с Володей заперли на десять дней в наших комнатах, строго запретив выходить. Вскоре тётка Лазарева уехала, увезла детей, и несколько лет Володи я не видел. (Book One, chapter 7)
The two thirteen-year-old boys came to the restaurant dressed as pretty girls.
yagoda + Blok + vesna = yabloko + navsegda
yagoda – berry; Sly Aqua twitched, simulated a yawn, opened her light-blue eyes (with those startlingly contrasty jet-black pupils that Dolly, her mother, also had), put on yellow slacks and a black bolero, walked through a little pinewood, thumbed a ride with a Mexican truck, found a suitable gulch in the chaparral and there, after writing a short note, began placidly eating from her cupped palm the multicolored contents of her handbag, like any Russian country girl lakomyashchayasya yagodami (feasting on berries) that she had just picked in the woods. (1.3); Yagody (“The Berries,” 1906) is a story by Tolstoy
vesna – Spring
yabloko – apple; 'I refuse to share the ardor of your little canicule with an apple tree.' 'It is really the Tree of Knowledge - this specimen was imported last summer wrapped up in brocade from the Eden National Park where Dr Krolik's son is a ranger and breeder.' 'Let him range and breed by all means,' said Van (her natural history had long begun to get on his nerves), 'but I swear no apple trees grow in Iraq.' 'Right, but that's not a true apple tree.' (1.16)
navsegda – forever
Alexey Sklyarenko