In mad Aqua’s delirium the guide demonstrates the ‘elmo’ that broke into leaf when they carried stone-heavy-dead St Zeus by it through the gradual, gradual shade:
The purity of the running water’s enunciation grew in proportion to the nuisance it made of itself. It spoke soon after she had listened, or been exposed, to somebody talking — not necessarily to her — forcibly and expressively, a person with a rapid characteristic voice, and very individual or very foreign phrasal intonations, some compulsive narrator’s patter at a horrible party, or a liquid soliloquy in a tedious play, or Van’s lovely voice, or a bit of poetry heard at a lecture, my lad, my pretty, my love, take pity, but especially the more fluid and flou Italian verse, for instance that ditty recited between knee-knocking and palpebra-lifting, by a half-Russian, half-dotty old doctor, doc, toc, ditty, dotty, ballatetta, deboletta… tu, voce sbigottita… spigotty e diavoletta… de lo cor dolente… con ballatetta va… va… della strutta, destruttamente… mente… mente… stop that record, or the guide will go on demonstrating as he did this very morning in Florence a silly pillar commemorating, he said, the ‘elmo’ that broke into leaf when they carried stone-heavy-dead St Zeus by it through the gradual, gradual shade; or the Arlington harridan talking incessantly to her silent husband as the vineyards sped by, and even in the tunnel (they can’t do this to you, you tell them, Jack Black, you just tell them…). (1.3)
In his essay on Tolstoy in “The Silhouettes of Russian Writers” Ayhenvald compares Tolstoy’s humor to that of Zeus and says that nature itself would joke like that:
Строгий рабочий духа, он даже в минуты своего юмора - редкие, но ценные - не обменивается улыбкой со своими слушателями; даже и тогда остаётся он как-то одинок, и в самой шутке его есть глубина и сосредоточенность. Так шутила бы сама природа; это - юмор Зевса.
“The gradual, gradual shade” hints at Shade and his murderer Gradus in VN’s novel Pale Fire (1962). One of Shade’s collections of poetry is entitled Hebe’s Cup. In the closing stanza of his poem Vesennyaya groza (“The Spring Thunderstorm,” 1829) Tyutchev mentions frivolous Hebe who, feeding Zeus’ eagle, has spilled on Earth the thunder-boiling cup:
Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.
You'd say: the frivolous Hebe,
feeding Zeus' eagle,
has spilled on Earth, laughing,
the thunder-boiling cup.
Tyutchev is the author of Bezumie (“Madness,” 1830):
Там, где с землёю обгорелой
Слился, как дым, небесный свод,-
Там в беззаботности веселой
Безумье жалкое живёт.
Под раскалёнными лучами,
Зарывшись в пламенных песках,
Оно стеклянными очами
Чего-то ищет в облаках.
То вспрянет вдруг и, чутким ухом
Припав к растреснутой земле,
Чему-то внемлет жадным слухом
С довольством тайным на челе.
И мнит, что слышит струй кипенье,
Что слышит ток подземных вод,
И колыбельное их пенье,
И шумный из земли исход!
Where the earth is seered,
in the sky’s misty haze disappears,
in carefree gaiety
lives pitiful insanity.
..........
Beneath rays which burn,
digging into flaming sands,
his glassy gaze is turned
to seek things far above the land.
..........
Suddenly he’ll leap, wary as a beast,
pressing his ear against the parched soil,
avidly sure some sound will reward his toil.
With mysterious pleasure his features are creased.
..........
He thinks he hears currents bubbling their mirth
as they course beneath the ground,
and he thinks it’s a cradle-song he’s found
as they noisily burst from the earth.
(transl. F. Jude)
In his essay on Tyutchev in “The Silhouettes of Russian Writers” Ayhenvald quotes Tyutchev’s poem Ne to, chto mnite vy, priroda (“Nature is not what you think…” 1836):
Только люди-кроты не видят и не слышат, «живут в сём мире, как впотьмах» и не понимают, что в природе «есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык»:
Не их вина: пойми, коль может
Органа жизнь глухонемой!
Увы, души в нём не встревожит
И голос матери самой!
Самое страшное в судьбе глухонемого—то, что он не может слышать своей матери.
Ayhenvald mentions lyudi-kroty (men-moles) who “live in this world as in the dark.” Describing Ada’s first visit to Radugalet (“the other Ardis; ” note that Tyutchev is the author of Raduga, “The Rainbow”), Van mentions his tutor Aksakov and Bagrov’s grandson, a boy who massacred moles:
He was out, he imagined, na progulke (promenading) in the gloomy firwood with Aksakov, his tutor, and Bagrov's grandson, a neighbor's boy, whom he teased and pinched and made horrible fun of, a nice quiet little fellow who quietly massacred moles and anything else with fur on, probably pathological. (1.24)
Detskie gody Bagrova-vnuka (“The Childhood Years of Bagrov Grandson,” 1858) is a book by Sergey Aksakov, the author of Semeynaya khronika (“The Family Chronicle,” 1856) whose son Ivan was Tyutchev’s son-in-law and first biographer.
Officially, Van is Aqua’s son. But his real mother is Aqua’s twin sister Marina. Bliznetsy (“Twins,” 1852) is a poem by Tyutchev and a poem in prose (1878) by Turgenev. In Tyutchev’s poem the two pairs of twins are Death and Sleep and Suicide and Love. In 1883 Aqua committed suicide. Turgenev died in 1883. In Turgenev’s Bliznetsy the twins hate each other. It seems that Aqua’s mental illness was caused by Marina’s poisonous plants.
According to Ayhenvald, the most terrible in a deaf mute’s fate is that one cannot hear one’s mother. The main character in Turgenev’s story Mumu (1854) is a deaf and mute serf Gerasim. The character of the cruel barynya (landlady) was based on Turgenev’s mother.
After attempting to shoot himself, John Starling (one of Ada’s lovers, a young actor) loses the ability to speak. According to Lucette (Van’s and Ada’s “uterine” sister), Ada’s lover was practically her twin in appearance, born the same year, the same day, the same instant. Upon hearing that Johnny will never be able to speak, Van remarks that one can always fall back on mutes:
‘One can always fall back on mutes,’ said Van gloomily. ‘He could act the speechless eunuch in "Stambul, my bulbul" or the stable boy disguised as a kennel girl who brings a letter.’ (2.5)
Stambul gyaury nynche slavyat… (“The giaurs nowadays praise Stambul…” 1829) is a poem by Pushkin. In his poem January 29, 1837 Tyutchev says Russia’s heart, like first love, will never forget Pushkin. Pervaya lyubov’ (“The First Love,” 1860) is a novella by Turgenev.
In his poem Ne to, chto mnite vy, priroda Tyutchev says that nature has its own language:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик –
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...
Nature is not what you think,
It is not a mould, nor an inanimate face.
It has got soul, it has got freedom,
It has got love, it has got language.
Aqua believed that she could understand the language of her namesake, water:
She developed a morbid sensitivity to the language of tap water — which echoes sometimes (much as the bloodstream does predormitarily) a fragment of human speech lingering in one’s ears while one washes one’s hands after cocktails with strangers. Upon first noticing this immediate, sustained, and in her case rather eager and mocking but really quite harmless replay of this or that recent discourse, she felt tickled at the thought that she, poor Aqua, had accidentally hit upon such a simple method of recording and transmitting speech, while technologists (the so-called Eggheads) all over the world were trying to make publicly utile and commercially rewarding the extremely elaborate and still very expensive, hydrodynamic telephones and other miserable gadgets that were to replace those that had gone k chertyam sobach’im (Russian ‘to the devil’) with the banning of an unmentionable ‘lammer.’ Soon, however, the rhythmically perfect, but verbally rather blurred volubility of faucets began to acquire too much pertinent sense. (1.3)
In Tsarevich v begakh ("The Prince on the Run"), Book Six of his novel Antikhrist. Pyotr i Aleksey (“The Antichrist. Peter and Alexey,” 1904), Merezhkovski mentions Castel Sant'Elmo (a medieval fortress near Naples) and Lorenzo the Magnificent, the ruler of Florence who composed a song to which Prince Alexey listens without understanding the words:
Она была и здесь, на Неаполитанском заливе, все та же Афроська, как в домике на Малой Охте; и здесь точно так же, как, бывало, сидя по праздникам на завалинке с дворнею, - грызла, за неимением подсолнухов, кедровые орешки, выплёвывая скорлупу в лунно-золотые волны: только, наряженная по французской моде, в мушках, фижмах и роброне, казалась ещё более непристойно-соблазнительной, невинно-бесстыдною. Не даром пялили на неё глаза два цесарских драбанта и сам изящный молоденький граф Эстергази, который сопровождал царевича во всех его выездах из крепости Сант-Эльмо. Алексею были противны эти мужские взоры, которые вечно льнули к ней, как мухи к мёду…
По огненной дороге в море двигалась другая лодка, оставляя чёрный след в дрожащем золоте. Послышался звук мандолины и песня, которую пел молодой женский голос.
Quant е bella giovinezza,
Che si fugge tuttavia.
Chi vuol' esser' lieto, sia
Di doman non c'e certezza.
Эту песню любви сложил Лоренцо Медичи Великолепный для триумфального шествия Вакха и Ариадны на флорентийских праздниках. В ней было краткое веселье Возрождения и вечная грусть о нём.
Царевич слушал, не понимая слов; но музыка наполняла душу его сладкою грустью.
О, как молодость прекрасна.
Но мгновенна! Пой же, смейся,
Счастлив будь, кто счастья хочет,
И на завтра не надейся.
In his essay on Herzen in “The Silhouettes of Russian Writers” Ayhenvald calls Herzen Aleksandr Velikolepnyi (“Alexander the Magnificent”), “the Prince of emigration, potentate who only lacks a throne, king in exile:”
Жил он, жив был, думал о былом, уходил в прошлое, когда не было настоящего, вспоминал, когда нечего было воспринимать, замыкался вовнутрь, когда не было внешнего (в ссылке, например), отдавался внешнему, освещая его изнутри, не имел мёртвых точек, не останавливался, горел, жёг, волновался, расточал, - всегда блистательный и духовно-роскошный, князь эмиграции, властелин, которому недоставало только престола, Александр Великолепный, король в изгнании.
Herzen’s best friend Ogaryov is the author of Yumor (“Humor,” 1861), a satirical long poem often quoted by Herzen in Byloe i Dumy (“Bygones and Meditations”). In his essay on Ogaryov in “The Silhouettes of Russian Writers” Ayhenvald calls Ogaryov blednyi sputnik blestyashchego svetila (the pale satellite of the brilliant luminary) and mentions Ogaryov’s unfinished poem Afrika (“Africa”):
В его лирике и эпосе (например, в неоконченной поэме "Африка") загораются и огоньки художественной энергии, и тогда, в эти исключительные моменты, стих его льётся полнозвучно и гордо.
It was Count Pyotr Tolstoy (the writer’s ancestor) who persuaded poor Prince Alexey (the owner of Rozhdestveno, a country estate that two centuries later belonged to VN) to return to Russia (where he perished) and who brought to Russia Abram Hannibal (Pushkin’s African great-grandfather). Like Aqua, Van’s black wet-nurse Ruby Black went mad. (1.3)
In Byloe i Dumy Herzen mentions Tolstoy the American (the first cousin of Leo Tolstoy’s father) and his daughter Sarra (a gifted girl who died young). In his poem Tolstomu (“To Tolstoy,” 1818) Vyazemski says that under Fate’s tempest Tolstoy the American is tvyordyi kamen’ (a hard stone) and in the agitation of passion, lyogkiy list (a light leaf):
Под бурей рока — твёрдый камень!
В волненьи страсти — лёгкий лист!
These lines Pushkin wanted to use as the epigraph to Kavkazskiy plennik (“The Caucasian Captive,” 1822) but did not because of his enmity with Tolstoy. In the same poem Vyazemski mentions myatezhnykh sklonnostey durman (the drug of rebellious inclinations) hurling Tolstoy iz raya v ad, iz ada v ray (from paradise to hell, from hell to paradise). Aqua and Marina are the daughters of general Durmanov (1.1).
In his essay on Tyutchev in “The Silhouettes of Russian Writers” Ayhenvald mentions Tyutchev’s poem List’ya (“The Leaves,” 1830):
Он знает, что «так легко не быть», и печально примиряется с этим. Осень вызывает в нём умилённое участие, и он любит в ней «кроткую улыбку увяданья»; в своих «Листьях» он сочувственно воспроизвёл ритм осеннего ветра в «полураздетом» лесу. Увядающее мило ему, и он напутствует его грустной улыбкой.
In her last note Aqua twice uses the word chelovek:
Similarly, chelovek (human being) must know where he stands and let others know, otherwise he is not even a klok (piece) of a chelovek, neither a he, nor she, but 'a tit of it' as poor Ruby, my little Van, used to say of her scanty right breast. (1.3)
In his essay on Herzen in “The Silhouettes of Russian Writers” Ayhenvald calls Herzen chelovek dushevnogo elektrichestva (a man of mental electricity):
У него мысли - молнии. Они вспыхивают и сверкают, здесь и там, к чему бы он ни прикоснулся. Человек душевного электричества, всегда заряженный, постоянно готовый, без интеллектуальной дремоты, пылкий в своей правде и в своих ошибках, он придал своим страницам живость и беспримерное блистание, великодушно обогатив сокровищницу той страны, которой был он добровольным и невольным изгнанником.
After the L disaster in the beau milieu of the 19th century electricity was banned on Antiterra.
In the next paragraph of his essay on Herzen Ayhenvald mentions Karamzin and his Pis’ma russkogo puteshestvennika (“The Letters of a Russian Traveler," 1793):
Депутат России, европеец, исповедовавший русский мессианизм, Герцен как бы продолжал традицию, начатую ещё "Письмами русского путешественника" (недаром он сочувственно цитирует Карамзина). Только это поверхностное он далеко углубил, и больше, чем кто-либо, имел право быть на чужбине представителем родины. Ему к лицу была эта роль, он сливал два мира, он преодолевал межи и границы, потому что с самых юных лет в жаждущее и плодоносящее русло его сознания обильными волнами вливалась культура. Он был к ней как-то органически предрасположен - европеец до Европы и больше Европы. Никогда и ни в каком отношении Герцен не был провинциалом, везде он оказывался выше среды, и только потому его разочарование в Западе могло быть так жгуче и серьезно, что западные ценности, европейские идеалы были в его душевной стране гораздо полнее и подлиннее, чем в их географической отчизне. Вот почему, переехав русскую границу, он в известном смысле приехал к себе домой. И вот почему он попал там в самый центр, тем более что и по натуре своей он всегда был централен, нигде не был второстепенен, никогда не мог растеряться, ни на каких подмостках не являлся статистом. Его нельзя было не заметить; к тому же этот принц и не хотел, и не умел incognito, и шапка-невидимка была бы создана не для него.
In his "Letters of a Russian Traveler" (a letter of October 2, 1789, from Geneva) Karamzin mentions a riddle: "What is au milieu de Paris? (the correct answer is "r"):
что находится au milieu de Paris (в середине Парижа)? Барон, который недавно приехал из Парижа, отвечал: «Город – люди – камни – грязь». Над каждым ответом смеялись и наконец объявили, что au milieu de Paris находится «r».
R is the initial of Revolution and Revelation. According to Van, “Revelation can be more perilous than Revolution” (1.3). In Turgenev's novel Dym (Smoke, 1866) a diplomatist mentions révélation or révolution:
Один иностранный дипломат, узнав, что она москвичка, сказал государю: «Sire, — сказал он, — décidément c'est Moscou qui est le centre de votre empire!» — а другой дипломат прибавил: «C'est une vraie révolution, sire», — révélation или révolution… что-то в этом роде.
"One foreign diplomatist, hearing she [Irina Osinin] was a Moscow girl, said to the Tsar: 'Sire,' he said, 'décidément c'est Moscou qui est le centre de votre empire!' and another diplomatist added: 'C'est une vraie revolution, Sire--révélation or révolution . . .' something of that sort." (chapter VIII)
Irina’s maiden name, Osinin, comes from osina (aspen).
Now, what is in the middle of Ada? - "d". D is Dostoevski's initial. The Antiterran L disaster in the beau milieu of the 19th century seems to correspond to the mock execution of Dostoevski and the Petrashevskians that in our world took place on January 3, 1850 (NS). January 3 is Lucette's birthday (1.1).
In Ada Karamzin is paired with Count Tolstoy:
In June, Van was taken to Florence, and Rome, and Capri, where his father turned up for a brief spell. They parted again, Demon sailing back to America, and Van with his tutor going first to Gardone on Lake Garda, where Aksakov reverently pointed out Goethe’s and d’Annunzio’s marble footprints, and then staying for a while in autumn at a hotel on a mountain slope above Leman Lake (where Karamzin and Count Tolstoy had roamed). (1.24)
In Goethe’s poem “Prometheus” (1789) Prometheus addresses Zeus:
Bedecke deinen Himmel, Zeus,
Mit Wolkendunst
Und übe, dem Knaben gleich,
Der Disteln köpft,
An Eichen dich und Bergeshöhn;
Mußt mir meine Erde
Doch lassen stehn
Und meine Hütte, die du nicht gebaut,
Und meinen Herd,
Um dessen Glut
Du mich beneidest…
Cover thy spacious heavens, Zeus,
With clouds of mist,
And like the boy who lops
The thistles' heads,
Disport with oaks and mountain-peaks;
Yet thou must leave
My earth still standing;
My cottage, too, which was not raised by thee;
Leave me my hearth,
Whose kindly glow
By thee is envied…
Eichen (oaks) in Goethe’s poem bring to mind Ayhenvald (Eichenwald).
Alexey Sklyarenko