In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) Waltz mentions opticheskoe zarevo (the optical glow):
Вальс. В ранней молодости я засорил глаз, -- с весьма неожиданным результатом. В продолжение целого месяца я всё видел в ярко-розовом свете, будто гляжу сквозь цветное окно. Окулист, который, к сожалению, меня вылечил, назвал это оптическим заревом. Мне сорок лет, я холост. Вот, кажется, всё, что могу без риска сообщить вам из своей биографии. (Act One)
According to Waltz, when he was young he got something into his eye and during a whole month saw everything in rosy light, as if he were looking through a stained glass. The doctor who cured Waltz called this phenomenon opticheskoe zarevo.
In VN’s play in verse Skital’tsy (“The Wanderers,” 1923) Colville says that his guests’ voices resemble each other like zarya i zarevo (dawn and glow), slepaya zloba i slepota lyubvi (the blind anger and the blindness of love):
Колвил (приносит и ставит воду перед Разбойником)
Вином
вы лучше бы запили...
Разбойник
Шут пузатый!
Куда ж ты прёшь? Куда ж ты ставишь, пёс?
Не я просил,-- а дурень мне принёс!
Ведь я не роза и не рыба... Что же
ты смотришь так?
Колвил
Но ваши голоса
так жутко, так причудливо похожи!
Проезжий
Похожи?..
Колвил
Да: как морось и роса,
Заря и зарево, слепая злоба
и слепота любви; и хриплы оба:
один -- от бочек выпитых, другой -
простите мне, о гость мой дорогой,-
от тайной грусти позднего возврата...
In his poem V restorane (“In a Restaurant,” 1910) Blok mentions pozhar zari (the sunset’s fire):
Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на жёлтой заре — фонари.
Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.
Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: "И этот влюблён".
И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступленно запели смычки...
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки...
Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой, легка...
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.
Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: "Лови!.."
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.
I'll never forget (did it happen, or not,
That evening): the sunset's fire
Consumed and split the pale sky,
And streetlamps flared against the yellow sunset.
I sat by the window in a crowded room.
Distant bows were singing of love.
I sent you a black rose in a goblet
Of champagne, golden as the sky.
You looked up. Embarrassed and bold, I met
Your haughty gaze, gave a nod.
To your suitor, deliberately abrupt,
You said: "That one's in love, too."
And strings rumbled in sudden answer,
Bows sang out in a frenzy...
But you were mine with all your youthful scorn
And the with the slight trembling of your hand...
You darted up like a startled bird
And passed by, light as my dream...
And your perfume wafted, your lashes drooped,
Your skirts whispered anxiously.
But from the mirror's depths you threw me a glance
And your glance shouted "Catch me!"
While rattling her necklace, a gypsy danced
And screeched about love to the sunset.
The poem’s last line is i vizzhala zare o lyubvi (“and screeched to the sunset about love”). The second line of the penultimate stanza, ty proshla, slovno son moy, legka (you passed by, light as my dream), brings to mind Son (Trance), the journalist in “The Waltz Invention” whom a woman can play. Kavaler (a suitor) of the woman whom in Blok’s poem the author sent a black rose in a goblet of golden champagne brings to mind Marfa’s words to Lyubov’ in VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938): tut kavaler, tam kavaler (here a suitor, there a suitor):
Любовь. Куда это вы собрались?
Марфа. Переночую у брата, а завтра уж отпустите меня совсем на покой. Мне у вас оставаться страшно. Я старуха слабая, а у вас в доме нехорошо.
Любовь. Ну, это вы недостаточно сочно сыграли. Я вам покажу, как надо. "Уж простите меня... Я старуха слабая, кволая... Боязно мне... Дурные тут ходют...". Вот так. Это, в общем, очень обыкновенная роль... По мне, можете убираться на все четыре стороны.
Марфа. И уберусь, Любовь Ивановна, и уберусь. Мне с помешанными не житьё.
Любовь. А вам не кажется, что это большое свинство? Могли бы хоть эту ночь остаться.
Марфа. Свинство? Свинств я навидалась вдосталь. Тут кавалер, там кавалер... (Act Three)
In Pushkin's poem Ot vsenoshchnoy vechor idya domoy… ("Last night, going home from the night service...") Marfushka (a diminutive of Marfa) quarrels with Antipievna and paraphrases Christ's words "why do you see the speck that is in your brother's eye, but do not notice the log that is in your own eye?" (Matthew, 7:3):
От всенощной вечор идя домой,
Антипьевна с Марфушкою бранилась;
Антипьевна отменно горячилась.
«Постой, — кричит, — управлюсь я с тобой;
Ты думаешь, что я уж позабыла
Ту ночь, когда, забравшись в уголок,
Ты с крестником Ванюшкою шалила?
Постой, о всём узнает муженёк!»
— Тебе ль грозить! — Марфушка отвечает:
Ванюша — что? Ведь он ещё дитя;
А сват Трофим, который у тебя
И день, и ночь? Весь город это знает.
Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна,
А всякого словами разобидишь;
В чужой.... соломинку ты видишь,
А у себя не видишь и бревна.
Lyubov’ compares her lover Ryovshin (one of the “suitors” mentioned by Marfa) to predannaya sobaka (a faithful dog):
Вера. Да, я знаю. Я бы на твоем месте давно развелась.
Любовь. Пудра у тебя есть? Спасибо.
Вера. Развелась бы, вышла за Рёвшина и, вероятно, моментально развелась бы снова.
Любовь. Когда он прибежал сегодня с фальшивым видом преданной собаки и рассказал, у меня перед глазами прямо вспыхнуло всё, вся моя жизнь, и, как бумажка, сгорело. Шесть никому не нужных лет. Единственное счастье – был ребёнок, да и тот помер. (Act One)
According to Ryovshin, he is a gentleman:
Рёвшин. А как ты считаешь... Может быть, мне с ним поговорить по душам?
Любовь. С кем это ты хочешь по душам?
Рёвшин. Да с Барбашиным. Может быть, если ему рассказать, что твое супружеское счастье не ахти какое...
Любовь. Ты попробуй только -- по душам! Он тебе по ушам за это "по душам".
Рёвшин. Не сердись. Понимаешь, голая логика. Если он тогда покушался на вас из-за твоего счастья с мужем, то теперь у него пропала бы охота.
Любовь. Особенно ввиду того, что у меня романчик, -- так, что ли? Скажи, скажи ему это, попробуй.
Рёвшин. Ну знаешь, я всё-таки джентльмен... Но если бы он и узнал, ему было бы, поверь, наплевать. Это вообще в другом плане. (ibid.)
In his poem Osenniy vecher byl. Pod zvuk dozhdya steklyannyi... ("It was an autumnal evening. To the glass sound of rain..." 1912) Blok mentions “that gentleman” who entered his study followed by lokhmatyi pyos (a shaggy dog):
Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный
Решал всё тот же я — мучительный вопрос,
Когда в мой кабинет, огромный и туманный,
Вошёл тот джентльмен. За ним — лохматый пёс.
На кресло у огня уселся гость устало,
И пёс у ног его разлегся на ковёр.
Гость вежливо сказал: «Ужель еще вам мало?
Пред Гением Судьбы пора смириться, сöр».
«Но в старости — возврат и юности, и жара...» -
Так начал я... но он настойчиво прервал:
«Она — всё та ж: Линор безумного Эдгара.
Возврата нет. — Ещё? Теперь я всё сказал».
И странно: жизнь была — восторгом, бурей, адом,
А здесь — в вечерний час — с чужим наедине -
Под этим деловым, давно спокойным взглядом,
Представилась она гораздо проще мне...
Тот джентльмен ушел. Но пёс со мной бессменно.
В час горький на меня уставит добрый взор,
И лапу жёсткую положит на колено,
Как будто говорит: Пора смириться, сöр.
Barbashin attempted to kill Lyubov' and her husband, the portrait painter Troshcheykin, on a rainy autumnal evening:
Любовь. Это было восьмого октября, и шёл дождь, - потому что, я помню, санитары были в мокрых плащах, и лицо у меня было мокрое, пока несли. Эта подробность может тебе пригодиться при репродукции. (Act One)
Lokhmatyi pyos in Blok’s poem brings to mind Purpurnyi Pyos (“The Purple Dog”), Colville’s tavern in which the action takes place in VN’s play “The Wanderers.” Blok’s poem “In a Restaurant” reminds one of Mme Vagabundov’s words in “The Event:” iz restorana? Tak rano? (from a restaurant? So early?):
Дядя Поль. Нынче, говорю я, совершенно для меня неожиданно, я вдруг увидел, как некоторое лицо вышло из ресторана.
Вагабундова. Из ресторана?
Так рано?
Наверное, пьяный? (Act Two)
The name of Troshcheykin’s model (who speaks in verse) seems to hint at a German movie Ein Kind, ein Hund, ein Vagabund (A Child, a Dog, a Tramp”). Ryovshin met Barbashin on his way home from the cinema where he watched Camera Obscura, “the best film of the season” (according to Troshcheykin):
Рёвшин. Одним словом... Вчера около полуночи, так, вероятно, в три четверти одиннадцатого... фу, вру... двенадцатого, я шёл к себе из кинематографа на вашей площади и, значит, вот тут, в нескольких шагах от вашего дома, по той стороне, -- знаете, где киоск, -- при свете фонаря, вижу -- и не верю глазам -- стоит с папироской Барбашин.
Трощейкин. У нас на углу! Очаровательно. Ведь мы, Люба, вчера чуть-чуть не пошли тоже: ах, чудная фильма, ах, "Камера обскура" -- лучшая фильма сезона!.. Вот бы и ахнуло нас по случаю сезона. Дальше! (Act One)
Kamera obskura (1932) is a novel by VN whose main character, the art critic Bruno Kretschmar, loses his eyesight in a car accident. One of the novel’s characters, the postman, says that love is blind (lyubov’ slepa):
Швейцар, разговаривавший с почтальоном, посмотрел на Кречмара с любопытством.
"Прямо не верится, - сказал швейцар, когда те прошли, - прямо не верится, что у него недавно умерла дочка".
"А кто второй?" - спросил почтальон.
"Почём я знаю. Завела молодца ему в подмогу, вот и всё. Мне, знаете, стыдно, когда другие жильцы смотрят на эту... (нехорошее слово). А ведь приличный господин, сам-то, и богат, - мог бы выбрать себе подругу поосанистее, покрупнее, если уж на то пошло".
"Любовь слепа", - задумчиво произнёс почтальон. (Chapter XXI)
The porter mentions Kretschmar’s little daughter who died recently. In “The Event” Lyubov’ cannot forget her little son who died three years ago. She recalls her husband’s rudeness, weeps and asks Vera (her younger sister) to give her a handkerchief:
Вера. Перестань, перестань. Ведь есть закон, есть полиция, есть, наконец, здравый смысл. Увидишь: побродит немножко, вздохнёт и исчезнет.
Любовь. Ах, да не в этом дело. Пускай он меня убьёт, я была бы только рада. Дай мне какой-нибудь платочек. Ах, господи... Знаешь, я сегодня вспомнила моего маленького, -- как бы он играл этими мячами, -- а Алёша был так отвратителен, так страшен! (Act One)
At Antonina Pavlovna’s birthday party Eleonora Schnap (Lyubov’s former midwife) predicts to Antonina Pavlovna that she will weep in the handkerchiefs that Aunt Zhenya gave her as a birthday present:
Антонина Павловна. Ах, зачем ты меня так балуешь, Женечка? Прелесть! Смотри, Любушка, какие платочки.
Элеонора Шнап. Да. Плакать в них будете. (Act Two)
Like Marfa and Mme Vagabundov, Eleonora Schnap is a Parca (an ancient Roman goddess of childbirth and destiny). Her prediction comes true when Lyubov’, having learnt (from Meshaev the Second) that Barbashin had left the city forever, commits suicide (like Shakespeare’s Othello whom Troshcheykin mentions at the beginning of “The Event,” Lyubov’ stabs herself). In the “sleep of death” (mentioned by Hamlet in his famous monologue) Lyubov’ dreams of Salvator Waltz (whose real name seems to be Leonid Barbashin and who interrupts his “king’s speech” to ask the invisible President if he can see a toy automobile with which the generals are playing). The eleven generals in “The Waltz Invention” resemble the mystics in Blok’s play Balaganchik (“The Little Booth,” 1906). In his poem Ya – Gamlet. Kholodeet krov'... ("I am Hamlet. My blood freezes..." 1914) Blok compares himself to Hamlet and his wife Lyubov’ Dmitrievna, to Ophelia:
Я - Гамлет. Холодеет кровь,
Когда плетёт коварство сети.
И в сердце - первая любовь
Жива - к единственной на свете.
Тебя, Офелию мою,
Увёл далёко жизни холод,
И гибну, принц, в родном краю,
Клинком отравленным заколот.
Even before their marriage Blok and his bride participated in an amateur performance of Shakespeare’s play. As he speaks to Ryovshin, Troshcheykin mentions the beard and the wig that remained after their amateur theater:
Трощейкин. Да я ничего не говорю... Это вообще разумно... Но ведь Люба заартачится.
Рёвшин. Как-нибудь можно уговорить. Вы только подайте так, что, дескать, это ваша мысль, а не моя. Так будет приличней. Мы с вами сейчас говорим как джентльмен с джентльменом, и, смею думать, вы отлично понимаете положение.
Трощейкин. Ну, посмотрим. А как вы считаете, сэр, -- если действительно я завтра отправлюсь, может быть, мне загримироваться? У меня как раз остались от нашего театра борода и парик. А?
Рёвшин. Почему же? Можно. Только смотрите, не испугайте пассажиров. (Act Two)
Alexey Sklyarenko