In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) the Minister of War mentions Zal Zerkal (the Hall of Mirrors) where Waltz is waiting:
Министр. Прекратить шум! Миллион -- та цифра, до которой мы можем дойти, если он станет торговаться, а предложим мы ему, скажем, две тысячи.
Гроб. Две тысячи двести.
Министр. Прения по этому вопросу закончены, генерал.
Сон. И пора пригласить продавца.
Министр. Полковник, прошу вас, позовите его.
Полковник. Умолчу о том, чего мне это стоит: я исполняю свой долг.
Министр. Ну, знаете, в таком состоянии вам лучше не ходить. Сидите, сидите, ничего, мы ещё об этом с вами поговорим, будьте покойны... Сон, голубчик, сбегайте за ним. Он ожидает, если не ошибаюсь, в Зале Зеркал. Вы знаете, как пройти?
Полковник, будируя, отошёл к окну.
Сон. Ещё бы не знать. (Уходит.)
In his poem Val’s (“The Waltz,” 1906) Bunin mentions zal (the hall), zyb’ zerkal (the rippling of mirrors) and lepestki raskrytykh gub (the petals of opened lips):
Похолодели лепестки
Раскрытых губ, по-детски влажных -
И зал плывёт, плывёт в протяжных
Напевах счастья и тоски.
Сиянье люстр и зыбь зеркал
Слились в один мираж хрустальный -
И веет, веет ветер бальный
Теплом душистых опахал.
In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) the famous writer (one of the guests at Antonina Pavlovna’s birthday party, a recognizable portrait of Ivan Bunin) uses the phrase guba ne dura ("lip is no fool"):
Писатель. Какая вы отважная. Нда. У этого убийцы губа не дура.
What a courageous person you are. This killer [Barbashin] knows which side his bread is buttered. (Act Two)
The phrase guba ne dura is a part of the saying guba ne dura, yazyk ne lopatka: znaet chto gor'ko, chto sladko (“lip is no fool, tongue is no scoop: knows which is bitter, which is sweet”). According to Pyotr Nikolaevich (the famous writer), he is an “antidulcinist” (enemy of sweet meal):
Любовь. Чего же вам предложить? Этого?
Писатель. Нет. Я -- антидульцинист: противник сладкого. А вот вина у вас нету?
Антонина Павловна. Сейчас будет моэт, Пётр Николаевич. Любушка, надо попросить Рёвшина откупорить.
Писатель. А откуда у вас моэт? (Любови.) Все богатеете?
Любовь. Если хотите непременно знать, то это виноторговец заплатил мужу натурой за поясной портрет.
Писатель. Прекрасно быть портретистом. Богатеешь, рогатеешь. Знаете, ведь по-русски "рогат" -- значит "богат", а не что-нибудь будуарное. Ну а коньяку у вас не найдётся?
Любовь. Сейчас вам подадут. (ibid.)
The main character in “The Event,” the portrait painter Aleksey Maksimovich Troshcheykin is a namesake of Aleksey Maksimovich Peshkov (Maxim Gorky’s real name). The penname Gorky means “bitter.” As he speaks to his mother-in-law, Antonina Pavlovna Opayashin, Troshcheykin compares the guests she invited to her birthday party to peshki (the pawns) and the famous writer, to ferz’ (the chess Queen):
Трощейкин. А вот почему вы, Антонина Павловна, пригласили нашего маститого? Всё ломаю себе голову над этим вопросом. На что он вам? И потом, нельзя так: один ферзь, а все остальные -- пешки.
Антонина Павловна. Вовсе не пешки. Мешаев, например. (Act One)
The name of one of the eleven generals in “The Waltz Invention,” Grib seems to hint at Griboedov (the author of two waltzes). In a letter of Feb. 14, 1825, to Katenin Griboedov calls Sofia, a character in his play in verse Gore ot uma (“Woe from Wit,” 1824), ferz’ and Molchalin (Famusov’s secretary with whom Sofia is in love), sakhar medovich (Sugar Honey):
Кто-то со злости выдумал об нём, что он сумасшедший, никто не поверил и все повторяют, голос общего недоброхотства и до него доходит, притом и нелюбовь к нему той девушки, для которой единственно он явился в Москву, ему совершенно объясняется, он ей и всем наплевал в глаза и был таков. Ферзь тоже разочарована насчёт своего сахара медовича.
Griboedov says that Chatski (the main character in “Woe from Wit”) napleval v glaza (spat into the eyes) of Sofia and everybody. At the end of his epigram Zhiv, zhiv Kurilka (1825) Pushkin uses the phrase plyunut’ na nego (to spit at him):
Как уморить Курилку моего?
Дай мне совет. — Да... плюнуть на него.
In the last tercet of his sonnet Poetu (“To the Poet,” 1830) Pushkin says that the crowd may spit at the altar where the artist’s fire is burning (i plyuet na altar’):
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
Finally, in his poem Kogda za gorodom zadumchiv ya brozhu… (“When in the suburbs pensively I roam…” 1836) Pushkin uses the phrase khot’ plyunut’ da bezhat’ (I want to spit and run away).
In “The Event” Ryovshin (Lyubov’s lover) several times repeats the word naplevat’ (in the sense “not give a damn”) and Lyubov’ complains that everyone who is mentioned by Ryovshin spits too much (vse mnogo plyuyutsya):
Рёвшин. А как ты считаешь... Может быть, мне с ним поговорить по душам?
Любовь. С кем это ты хочешь по душам?
Рёвшин. Да с Барбашиным. Может быть, если ему рассказать, что твое супружеское счастье не ахти какое...
Любовь. Ты попробуй только -- по душам! Он тебе по ушам за это "по душам".
Рёвшин. Не сердись. Понимаешь, голая логика. Если он тогда покушался на вас из-за твоего счастья с мужем, то теперь у него пропала бы охота.
Любовь. Особенно ввиду того, что у меня романчик, -- так, что ли? Скажи, скажи ему это, попробуй.
Рёвшин. Ну знаешь, я всё-таки джентльмен... Но если бы он и узнал, ему было бы, поверь, наплевать. Это вообще в другом плане.
Любовь. Попробуй, попробуй.
Рёвшин. Не сердись. Я только хотел лучше сделать. Ах, я расстроен!
Любовь. Мне всё совершенно, совершенно безразлично. Если бы вы все знали, до чего мне безразлично... А живёт он где, всё там же?
Рёвшин. Да, по-видимому. Ты меня сегодня не любишь.
Любовь. Милый мой, я тебя никогда не любила. Никогда. Понял?
Рёвшин. Любзик, не говори так. Грех!
Любовь. А ты вообще поговори погромче. Тогда будет совсем весело.
Рёвшин. Как будто дорогой Алёша не знает! Давно знает. И наплевать ему.
Любовь. Что-то у тебя все много плюются. Нет, я сегодня решительно не способна на такие разговоры. Очень благодарю тебя, что ты так мило прибежал, с высунутым языком, рассказать, поделиться и всё такое -- но, пожалуйста, теперь уходи. (Act One)
To Ryovshin’s proposal that he will have a heart-to-heart talk with Barbashin (the killer of whom Troshcheykin is mortally afraid) Lyubov’ replies that for Ryovshin’s po dusham (heart-to-heart) Barbashin will slap him po usham (on his ears). In Bunin’s story Petlistye ushi (“Loopy Ears,” 1916) Sokolovich affirms that pathological killers can be recognized po usham (by their ears). In his poem Iz Anakreona (“From Anacreon,” 1835) Pushkin says that he recognizes happy lovers po ikh glazam (by their eyes) in which a languid fire (the immodest token of delights) shines:
Узнают коней ретивых
По их выжженным таврам;
Узнают парфян кичливых
По высоким клобукам;
Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам:
В них сияет пламень томный —
Наслаждений знак нескромный.
Anacreon is an ancient Greek poet. Mme Grab (the headmistress whom Waltz wants to take to Palmora) says that her institution was of the classic, ancient Greek type and that she herself wore a tunic:
Граб. Я двадцать лет с лишком стояла во главе знаменитого заведения, о, классического, древнегреческого образца. Питомицы мои играли на флейтах. Я даже сама ходила в хитоне. И сколько было за эти годы перебито амфор... (Act Three)
According to Pushkin, the arrogant Parthians can be recognized po vysokim klobukam (by their high hoods).
In a letter of May 16, 1835, to Pushkin Katenin says that the names like Kukolnik (a mediocre poet, Gogol’s schoolmate) strongly smack of Perrault:
Судя по твоим, увы! слишком правдоподобным словам, ты умрёшь (дай бог тебе много лет здравствовать!) Вениямином русских поэтов, юнейшим из сынов Израиля, а новое поколение безъимянное; ибо имена, подобные Кукольнику, sentent fort le Perrault. Где ему до Шаховского? У того везде кое-что хорошо. Своя Семья мила, в Аристофане целая идея, и будь всё как второй акт, вышла бы в своём роде хорошая комедия; князь не тщательный художник и не великий поэт, но вопреки Boileau:
Il est bien des degrés du médiocre au pire
сиречь до Кукольника; и какими стихами, с тех пор как они взбунтовались противу всех правил, они пишут!
The name Kukolnik comes from kukol’ (obs., hood). On the other hand, kukolnik means “puppeteer.” Three of the eleven generals in “The Waltz Invention” are dolls. Waltz is a protégé of general Berg. As he speaks over the 'phone to the Minister of War, general Berg mentions poor old Perrault who died last night:
Министр. А нашего генерала я так огрел по телефону, что, кажется, у него прошла подагра. Между прочим, знаете, кто нынче ночью помер? Старик Перро, -- да, да. Вам придётся поехать на похороны. И напомните мне завтра поговорить с Брутом насчёт пенсии для вдовы. Они, оказывается, последнее время сильно нуждались, грустно, я этого даже не знал. (Act One)
Charles Perrault is the author of Le petit chaperon rouge ("Little Red Riding Hood"). In Perrault’s fairy tale a big bad wolf wants to eat the girl. According to the Colonel, Waltz has bystryi volchiy vzglyad (a quick look of a wolf):
Министр. Каков, а?
Полковник. Что ж, -- самый дешевый сорт душевнобольного.
Министр. Экая гадость! Отныне буду требовать предварительного медицинского освидетельствования от посетителей. А Бергу я сейчас намылю голову.
Полковник. Я как-то разу заметил, что -- сумасшедший. По одежде даже видно. И этот быстрый волчий взгляд... Знаете, я пойду посмотреть -- боюсь, он наскандалит в приемной. (Уходит.)
The Colonel remarks that even Waltz’s clothes betray his madness (po odezhde dazhe vidno).
In the same letter of May 16, 1835, Katenin quotes Pushkin’s own prediction that he (Pushkin) will die Veniaminom russkikh poetov (as the Benjamin of Russian poets). In “The Waltz Invention” the Minister of War calls Santa-Morgana (a city in the neighboring country blown up by Waltz) ikh lyubimyi gorod, Ven’yamin ikh strany (“their favorite city, the Benjamin of their country”):
Вальс. Ну что, полковник? Новости весёлые?
Полковник. Я военный, моё дело - война, и меня веселит сражение; но то, что вы сделали, это - не война, это - чудовищная бойня.
Вальс. Словом, взлетела Санта-Моргана, не так ли?
Министр. Санта-Моргана! Их любимый город, Веньямин их страны! (Act Three)
Santa-Morgana is a play on Fata Morgana (a mirage consisting of multiple images). In Bunin’s poem “The Waltz” the shining of chandeliers and the rippling of mirrors merge into one mirazh khrustal’nyi (the crystal mirage).
According to a saying, glaza – zerkalo dushi (the eyes are the soul’s mirror). In “The Waltz Invention” General Gerb recites Turvalski’s poem K dushe (“To the Soul”) and the Minister of War asks Gerb if he is in his right mind:
Герб. К душе
Как ты, душа, нетерпелива,
Как бурно просишься домой --
Вон из построенной на диво,
Но тесной клетки костяной!
Пойми же, мне твой дом неведом,
Мне и пути не разглядеть, --
И можно ль за тобою следом
С такой добычею лететь!
Министр. Вы что -- в своём уме?
Герб. Стихотворение Турвальского. Было задано. (Act Two).
In his poem Exegi monumentum (1836) Pushkin says that his soul in the sacred lyre will survive his dust and flee decay.
In “The Waltz Invention” the theme of eyesight is central. At the beginning of the play the Colonel tries to remove a speck of dust from the eye of the Minister of War:
Кабинет военного министра. В окне вид на конусообразную гору. На сцене, в странных позах, военный министр и его личный секретарь.
Полковник. Закиньте голову ещё немножко. Да погодите -- не моргайте... Сейчас... Нет, так ничего не вижу. Ещё закиньте...
Министр. Я объясняю вам, что -- под верхним веком, под верхним, а вы почему-то лезете под нижнее.
Полковник. Всё осмотрим. Погодите...
Министр. Гораздо левее... Совсем в углу... Невыносимая боль! Неужели вы не умеете вывернуть веко?
Полковник. Дайте-ка ваш платок. Мы это сейчас...
Министр. Простые бабы в поле умеют так лизнуть кончиком языка, что снимают сразу.
Полковник. Увы, я горожанин. Нет, по-моему -- все чисто. Должно быть, давно выскочило, только пунктик ещё чувствителен.
Министр. А я вам говорю, что колет невыносимо.
Полковник. Посмотрю ещё раз, но мне кажется, что вам кажется.
Министр. Удивительно, какие у вас неприятные руки...
Полковник. Ну, хотите -- попробую языком?
Министр. Нет, -- гадко. Не мучьте меня.
Полковник. Знаете что? Садитесь иначе, так света будет больше. Да не трите, не трите, никогда не нужно тереть.
Министр. Э, стойте... Как будто действительно... Да! Полегчало. (ibid.)
The Colonel’s remark mne kazhetsya, chto vam kazhetsya (it seems to me that it seems to you) brings to mind Uncle Paul’s words in “The Event” mne tak pokazalos’… (“it seemed to me,” etc.):
Дядя Поль. Нынче, говорю я, совершенно для меня неожиданно, я вдруг увидел, как некоторое лицо вышло из ресторана.
Вагабундова. Из ресторана?
Так рано?
Наверное, пьяный?
Антонина Павловна. Ах, зачем ты меня так балуешь, Женечка? Прелесть! Смотри, Любушка, какие платочки.
Элеонора Шнап. Да. Плакать в них будете.
Дядя Поль. Делая поправку на краткость моего наблюдения и быстроту прохождения объекта, утверждаю, что я был в состоянии трезвом.
Тётя Женя. Да не ты, а он.
Дядя Поль. Хорошо: он.
Вера. Дядя Поль, тебе это всё померещилось. Явление не опасное, но нужно следить.
Любовь. Вообще это всё не очень интересно... Что тебе можно? Хочешь сперва торта? Нам сейчас мама будет читать свою новую сказку.
Дядя Поль. Мне так показалось, и нет такой силы, которая могла бы меня заставить изменить показание.
Тётя Женя. Ну-ну, Поль... продолжай... ты теперь разогрелся.
Дядя Поль. Он шёл, я шёл. А на днях я видел, как расшиблась велосипедистка. (Act Two)
According to Waltz, when he was young he got something into his eye and during a whole month saw everything in rosy light:
Вальс. В ранней молодости я засорил глаз, -- с весьма неожиданным результатом. В продолжение целого месяца я всё видел в ярко-розовом свете, будто гляжу сквозь цветное окно. Окулист, который, к сожалению, меня вылечил, назвал это оптическим заревом. Мне сорок лет, я холост. Вот, кажется, всё, что могу без риска сообщить вам из своей биографии. (ibid.)
Waltz wants to talk with the Minister of War s glazu na glaz (tête-à-tête):
Вальс. И всё-таки я предпочитаю говорить с вами с глазу на глаз.
Полковник. Нагло-с!
Вальс. Ну, каламбурами вы меня не удивите. У меня в Каламбурге две фабрики и доходный дом. (Act One)
Waltz interrupts his “king’s speech” to ask the (invisible) President if he can see a toy automobile with which the generals are playing:
Вальс. О, вижу я -- вы жаждете вкусить сей жизни новой, жизни настоящей: вполне свободен только призрак, муть, а жизнь должна всегда ограду чуять, вещественный предел, -- чтоб бытием себя сознать. Я вам даю ограду. Вьюном забот и розами забав вы скрасите и скроете её, -- но у меня хранится ключ от сада... Господин Президент, вы тоже не замечаете заводного автомобильчика, который эти господа пускают между собой по столу? Нет, не видите? А я думал, что, благодаря некоторой вашей особенности, вы как раз в состоянии заметить невидимое. (Act Two)
Alexey Sklyarenko