In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) Son (in the English version, Trance) calls Waltz kollega (colleague):

Из шкафа выходит Сон, журналист. Его может играть женщина.

Сон. Не могу больше слушать эту канитель. Да-да, господин министр, сознаю, что моё появление не совсем прилично, но не буду вам напоминать, сколько я исполнил ваших секретных поручений в газетной области и как крепко умею держать красный язык за белыми зубами. Коллега Вальс, моя фамилия Сон, -- не путайте меня с фельетонистом Зоном, это совсем другой коленкор. Руку!

Полковник. Бесстыдник! Вывести его?

Министр. Мне всё равно. Оставьте... Душа в смятении... Я сейчас рад всякому советнику.

Вальс. Вот вам моя рука. Только -- почему вы меня назвали коллегой? Я в газетах никогда не писал, а свои юношеские стихи я сжёг. (Act One)

At the end of VN’s story Admiralteyskaya igla (“The Admiralty Spire,” 1933), written in the form of a letter, the narrator asks kollega Solntsev to forgive him:

Может быть, может быть (это очень маленькое и хилое "может быть", но, цепляясь за него, не подписываю письма), может быть, Катя, всё-таки, несмотря ни на что, произошло редкое совпадение, и не ты писала эту гиль, и сомнительный, но прелестный образ твой не изуродован. Если так, то прошу Вас извинить меня, коллега Солнцев.

Perhaps, perhaps (this is a very small and sickly “perhaps,” but I grasp at it and hence do not sign this letter)—perhaps, after all, Katya, in spite of everything, a rare coincidence has occurred, and it is not you that wrote that tripe, and your equivocal but enchanting image has not been mutilated. In that case, please forgive me, colleague Solntsev.

In “The Waltz Invention” Son (Trance) is the journalist whom a woman can play. In “The Admiralty Spire” the author of the letter is almost sure that Serge Solntsev (the author of the novel “The Admiralty Spire”) is the penname of his first love Katya who became a lady writer. The name Solntsev comes from solntse (the sun) and brings to mind reportyor ot Solntsa (the reporter from “The Sun”), a character in VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938). The action in the play takes place on the fiftieth birthday of Antonina Pavlovna Opoyashin (Lyubov’s and Vera’s mother), a lady writer. Invited by Troshcheykin (the portrait painter who fears assassination), the reporter wants to ask several questions Troshcheykin’s wife Lyubov’:

Репортёр. Хотелось задать несколько вопросов мадам Трощейкиной. Можно?

Любовь. Выпейте лучше стакан чаю. Или рюмку коньяку?

Репортёр. Покорнейше благодарю. Я хотел вас спросить, так, в общих чертах, что вы перечувствовали, когда узнали?

Писатель. Бесполезно, дорогой, бесполезно. Она вам ничегошеньки не ответит. Молчит и жжёт. Признаться, я до дрожи люблю таких женщин. Что же касается этого коньяка... словом, не советую.

Антонина Павловна. Если позволите, я начну...

Писатель (репортёру). У вас, между прочим, опять печатают всякую дешёвку обо мне. Никакой повести из цыганской жизни я не задумал и задумать не мог бы. Стыдно. (Act Two)

Lyubov’ is still in love with Barbashin (who attempted to kill Lyubov’ and her husband soon after their marriage and who unexpectedly returned to the city after spending five and a half years in prison). Barbashin’s first name, Leonid, brings to mind the main character in Serge Solntsev’s novel:

Тема Вашего произведения -- любовь, слегка декадентская, на фоне начавшейся революции. Катю Вы назвали Ольгой, а меня-- Леонидом.

The theme of your concoction is love: a slightly decadent love with the February Revolution for backdrop, but still, love. Katya has been renamed Olga by you, and I have become Leonid.

At the beginning of “The Event” Troshcheykin calls Barbashin tip s revol’verom (“the type with a revolver”). In Serge Solntsev’s novel Leonid threatens to shoot Olga and is clutching a revolver in his coat pocket:

Письмо Леонида, в котором он грозит Ольгу застрелить и которое она обсуждает со своим будущим мужем; этот будущий муж в роли соглядатая, стоящий на углу, готовый ринуться на помощь, если Леонид выхватит револьвер, который он сжимает в кармане пальто, горячо убеждая Ольгу не уходить и прерывая рыданиями её разумные речи,-- какое это всё отвратительное, бессмысленное враньё!

Leonid’s letter, in which he threatens to shoot Olga, and which she discusses with her future husband; that future husband, in the role of undercover agent, standing on a street corner, ready to rush to the rescue if Leonid should draw the revolver that he is clutching in his coat pocket, as he passionately entreats Olga not to go, and keeps interrupting with his sobs her level-headed words: what a disgusting, senseless fabrication!

In “The Admiralty Spire” the author of the letter compares himself to Hamlet:

Это мучительно,-- я думал было выписать Ваши образы, которые все фальшивы, и язвительно сопоставить с ними мои непогрешимые наблюдения,-- но получается "кошмарная чепуха", как сказала бы настоящая Катя,-- а  именно: логос, отпущенный мне, не обладает достаточной точностью и мощью, чтобы распутаться с Вами; напротив, сам застреваю в липких тенётах Вашей условной изобразительности, и вот уже нет у меня сил спасти Катю от Вашего пера. И всё-таки я буду, как Гамлет, спорить,-- и переспорю Вас.

Sheer torture. I had a mind to copy out your images, all of which ring false, and scathingly juxtapose my infallible observations, but the result would have been “nightmarish nonsense,” as the real Katya would have said, for the Logos allotted me does not possess sufficient precision or power to get disentangled from you. On the contrary, I myself get bogged down in the sticky snares of your conventional descriptions, and have no strength left to liberate Katya from your pen. Nevertheless, like Hamlet, I will argue, and, in the end, will out-argue you.

In “The Event” the famous writer (one of the guests at Antonina Pavlovna’s birthday party) “quotes” Hamlet’s words from his famous monologue:

Куприков. Из этого я заключил, что он замышляет недоброе дело, а потому обращаюсь снова к вам, Любовь Ивановна, и к тебе, дорогой Алёша, при свидетелях, с убедительной просьбой принять максимальные предосторожности.

Трощейкин. Да! Но какие, какие?

Писатель. "Зад, -- как сказал бы Шекспир, -- зад из зык вещан". (Репортёру.) А что вы имеете сказать, солнце моё? (Act Two)

“Zad, as Shakespeare would have said, zad iz zyk veshchan.” Addressing the reporter, the famous writer calls him solntse moyo (“my sun”).

At the beginning of “The Event” Troshcheykin says that art always moves protiv solntsa (in the counter-sun direction) and mentions Shakespeare and his Othello:

Трощейкин. Видишь ли, они должны гореть, бросать на него отблеск, но сперва я хочу закрепить отблеск, а потом приняться за его источники. Надо помнить, что искусство движется всегда против солнца. Ноги, видишь, уже совсем перламутровые. Нет, мальчик мне нравится! Волосы хороши: чуть-чуть с чёрной курчавинкой. Есть какая-то связь между драгоценными камнями и негритянской кровью. Шекспир это почувствовал в своём "Отелло". (Act One)

At the end of Shakespeare’s tragedy Othello stabs himself after strangling Desdemona. In “The Waltz Invention” the fat whore (one of the five whores procured by Son) sings a sad song to the tune of Otoydi, ne glyadi (“Go away, do not Look”), a popular “romance” that ends in the lines:

Нет! с ума я сойду,
Обожая тебя,
Не ручаюсь, убью
И тебя, и себя,
Отойди, отойди!

No! I will go mad,

Adoring you.

I cannot vouch for myself:

I will kill you and me.

Go away, go away!

At the end of “The Event” Lyubov’ learns (from the chance words of Meshaev the Second, Antonina Pavlovna’s last guest) that Barbashin left the city and went abroad forever. Two days later, on her dead son’s fifth birthday, she commits suicide (stabs herself) and in the “sleep of death” dreams of Waltz, a madman who dreams of his Telemort (or Telethanasia, a machine of immense destructive power). It is one of those dreams that stop Hamlet:

                                           To die, to sleep;

To sleep: perchance to dream: ay, there’s the rub;

For in that sleep of death what dreams may come

When we have shuffled off this mortal coil,

Must give us pause: there’s the respect

That makes calamity of so long life;

For who would bear the whips and scorns of time,

The oppressor’s wrong, the proud man’s contumely,

The pangs of despised love, the law’s delay,

The insolence of office and the spurns

That patient merit of the unworthy takes,

When he himself might his quietus make

With a bare bodkin? (Act Three, scene 1)

At the end of Shakespeare’s tragedy Hamlet is killed with Laertes’ poisoned sword. In his poem Ya Gamlet. Kholodeet krov’ (“I’m Hamlet. Freezes blood…” 1914) Blok compares himself to Hamlet and his wife Lyubov’ Dmitrievna, to Ophelia:

Я - Гамлет. Холодеет кровь,
Когда плетёт коварство сети,
И в сердце - первая любовь
Жива - к единственной на свете.

Тебя, Офелию мою,
Увёл далёко жизни холод,
И гибну, принц, в родном краю
Клинком отравленным заколот.

I’m Hamlet now. Freezes blood,

When the perfidy waves laces,

While love is first - and lives in heart

For her – the one in times and spaces.

Ophelia, my dear friend,

You got away by cold fierce,

And, Prince, I’m dying in my land,

With poisoned sword in fighting pierced.

(transl. E. Bonver)

In “The Admiralty Spire” the author of the letter mentions Blok:

По-вашему выходит так, что мы с Катей вращались в каком-то изысканно культурном бо-монде. Ошибка на параллакс, сударыня. В среде -- пускай светской,-- к которой Катя принадлежала, вкусы были по меньшей мере отсталые. Чехов считался декадентом, К. Р.--крупным поэтом, Блок -- вредным евреем, пишущим футуристические сонеты об умирающих лебедях и лиловых ликёрах.

Your version gives the impression that Katya and I inhabited a kind of exquisitely cultured beau monde. You have your parallax wrong, dear lady. That upper-class milieu—the fashionable set, if you will—to which Katya belonged, had backward tastes, to put it mildly. Chekhov was considered an “impressionist,” the society rhymster Grand Duke Constantine a major poet, and the arch-Christian Alexander Blok a wicked Jew who wrote futuristic sonnets about dying swans and lilac liqueurs.

At her birthday party Antonina Pavlovna (whose name and patronymic hints at Chekhov) reads to the guests her fairy tale Voskresayushchiy lebed’ (“The Resurrecting Swan”):

Антонина Павловна. Когда вы пришли, Пётр Николаевич, я собиралась прочитать присутствующим одну маленькую вещь, но теперь я при вас что-то не смею.

Писатель. Притворство. Вам будет только приятно. Полагаю, что в молодости вы лепетали между поцелуями, как все лживые женщины.

Антонина Павловна. Я давно-давно это забыла, Пётр Николаевич.

Писатель. Ну, читайте. Послушаем.

Антонина Павловна. Итак, это называется "Воскресающий Лебедь".

Писатель. Воскресающий лебедь... умирающий Лазарь... Смерть вторая и заключительная... А, неплохо...

Антонина Павловна. Нет, Пётр Николаевич, не Лазарь: лебедь.

Писатель. Виноват. Это я сам с собой. Мелькнуло. Автоматизм воображения. (Act Two)

Blok’s essay on Tolstoy’s eightieth birthday is entitled Solntse nad Rossiey (“The Sun over Russia,” 1908). The name Tolstoy brings to mind Tolstaya, in “The Waltz Invention” the fat whore who sings a sad song whose lyrics were written by Waltz.

Alexey Sklyarenko