In VN’s novel Ada (1969) Van and Ada discover that they are full brother and sister thanks to Marina’s old herbarium that they found in the attic of Ardis Hall:
The two kids’ best find, however, came from another carton in a lower layer of the past. This was a small green album with neatly glued flowers that Marina had picked or otherwise obtained at Ex, a mountain resort, not far from Brig, Switzerland, where she had sojourned before her marriage, mostly in a rented chalet. The first twenty pages were adorned with a number of little plants collected at random, in August, 1869, on the grassy slopes above the chalet, or in the park of the Hotel Florey, or in the garden of the sanatorium neat: it (‘my nusshaus,’ as poor Aqua dubbed it, or ‘the Home,’ as Marina more demurely identified it in her locality notes). Those introductory pages did not present much botanical or psychological interest; and the fifty last pages or so remained blank; but the middle part, with a conspicuous decrease in number of specimens, proved to be a regular little melodrama acted out by the ghosts of dead flowers. The specimens were on one side of the folio, with Marina Dourmanoff (sic)’s notes en regard. (1.1)
In his memoir essay on Gumilyov, Rytsar’ na chas (“Knight for an Hour,” 1924), Vasiliy Nemirovich-Danchenko (the novelist whose brother Vladimir was a playwright, stage director and co-founder, with Stanislavski, of the Moscow Art Theater) quotes what Gumilyov told him in the last months of his life:
— Я пишу географию в стихах… Самая поэтическая наука, а из неё делают какой-то сухой гербарий. Сейчас у меня Африка — чёрные племена. Надо изобразить, как они представляют себе мир.
I’m writing geography in verses… It is the most poetical science, but they make of it a kind of dry herbarium. Now I have Africa – the black tribes – before me. One has to depict how they fancy the world.
Ardis (Daniel Veen’s family estate where Van meets Ada and where he spends two summers) suggests paradise. At the beginning of his memoir essay on Gumilyov Nemirovich mentions “the Soviet paradise:”
Мы обдумывали планы бегства из советского рая.
We were thinking over the plans of escape from the Soviet paradise.
Rytsar’ na chas (“Knight for an Hour,” 1862) is a poem Nekrasov. In Parizhskaya poema (“The Paris Poem,” 1943) VN imitates a line in Nekrasov’s poem and mentions his new (American) paradise:
От кочующих, праздно плутающих
уползаю, и вот привстаю,
и уже я лечу, и на тающих
рифмы нет в моём новом раю.
From those wandering, those idly straying,
I now crawl away, and now rise,
and I’m flying at last—and ‘dissolving’
has no rhyme in my new paradise. (ll. 13-16)
VN’s footnote: [Line] 13/Ot kochúyushchih, prázdno plutáyushchih. The original imitates much more closely Nekrasov’s line calling the poet away “from those jubilant, those idly babbling” (ot likuyúshchih, prázdno boltáyushchih) to the camp (stan) of those revolutionaries “who perish in the name of the great deed of love.” Nikolai Alekseevich Nekrasov (1821–78), a famous poet who successfully transcended, in a few great poems, the journalist in him, who wrote topical jingles.
In the Night of the Burning Barn, when Van and Ada make love for the first time, Ada mentions "the rivers of Africa" on Van’s male organ:
‘Relief map,' said the primrose prig, ‘the rivers of Africa.' Her index traced the blue Nile down into its jungle and traveled up again. ‘Now what's this? The cap of the Red Bolete is not half as plushy. In fact' (positively chattering), ‘I'm reminded of geranium or rather pelargonium bloom.'
‘God, we all are,' said Van.
‘Oh, I like this texture, Van, I like it! Really I do!'
‘Squeeze, you goose, can't you see I'm dying.'
But our young botanist had not the faintest idea how to handle the thing properly - and Van, now in extremis, driving it roughly against the hem of her nightdress, could not help groaning as he dissolved in a puddle of pleasure.
She looked down in dismay.
‘Not what you think,' remarked Van calmly. ‘This is not number one. Actually it's as clean as grass sap. Well, now the Nile is settled stop Speke.' (1.19)
In Vstuplenie (“Introduction”), the first poem in his last collection Shatyor (“Tent,” 1921), Gumilyov says the seraphs in Heaven speak of Africa in a whispering voice:
Оглушённая рёвом и топотом,
Облечённая в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шёпотом
В небесах говорят серафимы.
Of you, Africa, deafened by howling
and the clatter of hooves, surrounded by fire and smoke,
it is of you they speak in Heaven,
seraphim whispering your name.
(transl. Burton Ruffel)
In the poem’s penultimate stanza Gumilyov asks Africa’s permission to give his name to a black, not yet discovered, river:
Дай за это дорогу мне торную,
Там, где нету пути человеку,
Дай назвать моим именем чёрную,
До сих пор не открытую реку.
Only, give me a smooth road
there where no man has walked,
let that unknown black river
flow with my name.
As a Chose student Van begins to perform in variety shows as Mascodagama, dancing on his hands (1.30). Van’s stage name blends maska (Russ., mask) with Vasco da Gama (the Portuguese navigator who discovered the sea route from Portugal around the continent of Africa to India). In his memoir essay on Gumilyov Nemirovich says that, if one believed in the metempsychosis, one could recognize in Gumilyov a brave discoverer of new islands and continents in the vast expanses of the great ocean of times, like Amerigo Vespucci or Vasco da Gama:
Он тосковал по яркому солнечному югу, вдохновлявшему его заманчивыми далями. По ним еще недавно он странствовал истинным конквистадором. Рассказывал мне о приключениях в Абиссинии. Если бы поверить в перевоплощение душ, можно было бы признать в нём такого отважного искателя новых островов и континентов в неведомых просторах великого океана времён. Америго Веспуччи, Васко де Гамы, завоевателей вроде Кортеса и Пизарро…
Velikiy okean vremyon (the great ocean of times) mentioned by Nemirovich brings to mind Ocean of Time, “sick of prey, yet howling on for more,” in Percy Bysshe Shelley’s poem Time (1821). The characters of Ada include Percy de Prey, one of Ada’s lovers who goes to the war and perishes in the Crimea. (1.42)
According to Nemirovich, Gumilyov’s restraint was only a mask:
Гумилёв остановился и с внутреннею болью:
— Да ведь есть же ещё на свете солнце и тёплое море и синее-синее небо. Неужели мы так и не увидим их… И смелые, сильные люди, которые не корчатся, как черви под железною пятою этого торжествующего хама. И вольная песня и радость жизни. И ведь будет же, будет Россия свободная, могучая, счастливая — только мы не увидим.
Этот душевный крик особенно действовал из уст такого по-видимому спокойного, невозмутимого человека, каким он казался, только казался. Его сдержанность была маскою, гордою и презрительной к людской пошлости, низменности и малодушию.
On Antiterra (aka Demonia, Earth’s twin planet on which Ada is set) Russia is a part of America and the territory of the Soviet Russia is occupied by Tartary:
Of course, today, after great anti-L years of reactionary delusion have gone by (more or less!) and our sleek little machines, Faragod bless them, hum again after a fashion, as they did in the first half of the nineteenth century, the mere geographic aspect of the affair possesses its redeeming comic side, like those patterns of brass marquetry, and bric-à-Braques, and the ormolu horrors that meant ‘art’ to our humorless forefathers. For, indeed, none can deny the presence of something highly ludicrous in the very configurations that were solemnly purported to represent a varicolored map of Terra. Ved’ (‘it is, isn’t it’) sidesplitting to imagine that ‘Russia,’ instead of being a quaint synonym of Estoty, the American province extending from the Arctic no longer vicious Circle to the United States proper, was on Terra the name of a country, transferred as if by some sleight of land across the ha-ha of a doubled ocean to the opposite hemisphere where it sprawled over all of today’s Tartary, from Kurland to the Kuriles! (1.3)
In Gumilyov’s story Radosti zemnoy lyubvi ("The Joys of Earthly Love," 1908) Primavera accepts a sonnet (composed by a signor from Venice) in which her breasts are compared to snowy summits of the Himalayan mountains and her looks, to poisoned arrows of the inhabitants of wild Tartary:
В то время вся Флоренция говорила о заезжем венецианском синьоре и о его скорее влюблённом, чем почтительном, преклонении перед красотой Примаверы. Этот венецианец одевался в костюмы, напоминающие цветом попугаев; ломаясь, пел песни, пригодные разве только для таверн или грубых солдатских попоек; и хвастливо рассказывал о путешествиях своего соотечественника Марко Поло, в которых сам и не думал участвовать. И как-то Кавальканти видел, что Примавера приняла предложенный ей сонет этого высокомерного глупца, где воспевалась её красота в выражениях напыщенных и смешных: её груди сравнивались со снеговыми вершинами Гималайских гор, взгляды с отравленными стрелами обитателей дикой Тартарии, а любовь, возбуждаемая ею, с чудовищным зверем Симлой, который живёт во владениях Великого Могола, ежедневно пожирая тысячи людей; вдобавок размер часто пропадал, и рифмы были расставлены неверно. (II)
In Gumilyov’s story the action takes place in Florence at the end of the 13th century and the main character is the poet Guido Cavalcanti (who is in love with beautiful Primavera). In Ada one of Aqua’s doctors quotes Cavalcanti:
The purity of the running water’s enunciation grew in proportion to the nuisance it made of itself. It spoke soon after she had listened, or been exposed, to somebody talking — not necessarily to her — forcibly and expressively, a person with a rapid characteristic voice, and very individual or very foreign phrasal intonations, some compulsive narrator’s patter at a horrible party, or a liquid soliloquy in a tedious play, or Van’s lovely voice, or a bit of poetry heard at a lecture, my lad, my pretty, my love, take pity, but especially the more fluid and flou Italian verse, for instance that ditty recited between knee-knocking and palpebra-lifting, by a half-Russian, half-dotty old doctor, doc, toc, ditty, dotty, ballatetta, deboletta... tu, voce sbigottita... spigotty e diavoletta... de lo cor dolente... con ballatetta va... va... della strutta, destruttamente... mente... mente... stop that record, or the guide will go on demonstrating as he did this very morning in Florence a silly pillar commemorating, he said, the ‘elmo’ that broke into leaf when they carried stone-heavy-dead St Zeus by it through the gradual, gradual shade; or the Arlington harridan talking incessantly to her silent husband as the vineyards sped by, and even in the tunnel (they can’t do this to you, you tell them, Jack Black, you just tell them...). (1.3)
Darkbloom (‘Notes to Ada’): ballatetta: fragmentation and distortion of a passage in a ‘little ballad’ by the Italian poet Guido Cavalcanti (1255–1300). The relevant lines are: ‘you frightened and weak little voice that comes weeping from my woeful heart, go with my soul and that ditty, telling of a destroyed mind.’
According to Primavera, to all chivalric romances and tales of love she prefers chaste books, particularly “The Little Flowers” of Francis of Assisi:
Голос Кавальканти дрожал, когда он рассказывал эту историю, и он часто бросал красноречивые взгляды в сторону Примаверы, которая слушала, скромно опустив глаза, как и подобает девице столь благородного дома. Но — увы! — его хитрость не была понята, и когда его друг принялся горько сетовать на жестокость прекрасных дам, Примавера заметила, что, несмотря на всю занимательность только что рассказанной истории, она всем рыцарским романам и любовным новеллам предпочитает книги благочестивого содержания и в особенности «Цветочки» Франциска Ассизского. (I)
Tsvetochki (“The Little Flowers” of Francis of Assisi) bring to mind the proverbial tsvetochki mentioned by Tanya (Lara’s daughter by Zhivago) in the epilogue of Pasternak’s Doktor Zhivago (1957):
"Теперь слушайте, это, как говорится, ещё цветочки, дальше что будет, вы просто ахнете."
"Now listen, this is only "the little flowers," as they say, what follows – you'll simply gasp."
On Antiterra Pasternak’s novel is known as Les Amours du Docteur Mertvago, a mystical romance by a pastor (1.8), and Mertvago Forever (2.5). Mertv being Russian for “dead,” the latter title brings to mind “stone-heavy-dead St Zeus” in mad Aqua’s delirium. In "The Joys of Earthly Love" Cavalcanti tells a story (that he composed in the hope to win Primavera’s attention) in which the statue of a beautiful lady comes to life:
Кавальканти начал рассказывать о синьоре, который любил даму, не только не отвечавшую на его чувства, но даже выразившую желание не встречаться с ним совсем, ни на улицах их родного города, ни на собраниях благородных дам, где они показывают свою красоту, ни в церкви во время мессы; как этот рыцарь, с сердцем, где, казалось, все печали свили свои гнёзда, скрылся в самый отдалённый из своих замков для странных забав, мучительных наслаждений неразделенной любви. Знаменитый художник из золота и слоновой кости сделал ему дивную статую дамы, любовь к которой стала властительницей его души. Потянулись одинокие дни, то печальные и задумчивые, как совы, живущие в бойницах замка, то ядовитые и черные, как змеи, гнездящиеся в его подвалах. С раннего утра до поздней ночи склонялся несчастный влюбленный перед бездушной статуей, наполняя рыданиями и вздохами гулко звучащие залы. И всегда только нежные и почтительные слова слетали с его уст, и всегда он говорил только о любимой даме. Никто не знает, сколько прошло тяжёлых лет, и скоро погасло бы жгучее пламя жестокой жизни и полуослепшие от слёз глаза взглянули бы в кроткое лицо вечной ночи, но великая любовь сотворила великое чудо: однажды, когда особенно чёрной тоской сжималось сердце влюблённого и уста его шептали особенно нежные слова, рука статуи дрогнула и протянулась к нему, как бы для поцелуя. И когда он припал к ней губами, лучезарная радость прозвенела в самых дальних коридорах его сердца, и он встал, сильный, смелый и готовый для новой жизни. А статуя так и осталась с протянутой рукой. (I)
In his poem Kapitany (“The Captains,” 1909) Gumilyov mentions de-Gama (sic), durman (intoxicant), korabl’ Letuchego Gollandtsa (the Flying Dutchman’s ship) and Ogni svyatogo El’ma (St. Elmo’s lights):
Вы все, паладины Зелёного Храма,
Над пасмурным морем следившие румб,
Гонзальво и Кук, Лаперуз и де-Гама,
Мечтатель и царь, генуэзец Колумб! (II)
Но смолкает зов дурмана,
Пьяных слов бессвязный лёт,
Только рупор капитана
Их к отплытью призовёт. (III)
Там волны с блесками и всплесками
Непрекращаемого танца,
И там летит скачками резкими
Корабль Летучего Голландца.
Ни риф, ни мель ему не встретятся,
Но, знак печали и несчастий,
Огни святого Эльма светятся,
Усеяв борт его и снасти. (IV)
Veen is a Dutch name that means what Neva means in Finnish: “peat bog.” In his poem Zabludivshiysya tramvay (“The Lost Tram,” 1921) Gumilyov mentions the Neva, the Nile and the Seine:
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.
Too late. We had already turned the corner,
We tore through a grove of palms,
Over the Neva, the Nile, the Seine
We thundered across three bridges.
Roshcha pal’m (a grove of palms) brings to mind la Baie du Palmier in Ada’s French version of Marvell's Garden:
'On the other hand,' said Van, 'one can well imagine a similarly bilingual Miss Rivers checking a French version of, say, Marvell's Garden -'
'Oh,' cried Ada, 'I can recite "Le jardin" in my own transversion - let me see -
En vain on s'amuse à gagner
L'Oka, la Baie du Palmier...'
'...to win the Palm, the Oke, or Bayes!' shouted Van.
'You know, children,' interrupted Marina resolutely with calming gestures of both hands, 'when I was your age, Ada, and my brother was your age, Van, we talked about croquet, and ponies, and puppies, and the last fête-d'enfants, and the next picnic, and - oh, millions of nice normal things, but never, never of old French botanists and God knows what!'
‘But you just said you collected flowers?’ said Ada.
‘Oh, just one season, somewhere in Switzerland. I don’t remember when. It does not matter now.’ (1.10)
Alexey Sklyarenko