In a theological disputation with Kinbote Shade (the poet in VN’s novel Pale Fire, 1962) mentions Cain and Abel:
SHADE: All the seven deadly sins are peccadilloes but without three of them, Pride, Lust, and Sloth, poetry might never have been born.
KINBOTE: Is it fair to base objections upon obsolete terminology?
SHADE: All religions are based upon obsolete terminology.
KINBOTE: What we term Original Sin can never grow obsolete.
SHADE: I know nothing about that. In fact when I was small I thought it meant Cain killing Abel. Personally, I am with the old snuff-takers: L'homme est né bon. (note to Line 549)
In the same disputation Kinbote says that God is not “the earth in one's rattling throat.” In his essay Zemlya vo rtu (“The Earth in the Mouth,” 1906) Merezhkovski compares Russia to Abel and Europe, to Cain:
В маленьком недавнем случае со смертной казнью испанского анархиста Феррера выразился этот мистический рубеж между русским Авелем и европейским Каином. На одном конце Европы кого-то повесили -- и вся она как один человек содрогнулась от гнева и ужаса. А чего бы, казалось? На другом конце -- сколько вешают! Но ей до этого дела нет. Эскимосы едят сырое мясо, а русские вешают.
Однажды Европе почудилось, что и нам сырое мясо опротивело: Каин подошел к Авелю с братским приветом. Но это оказалось недоразумением -- и Каин вновь отшатнулся от Авеля: живите-де по-своему, -- во Христе нисходите, умирайте, убивайте друг друга; мы не судим вас, -- только и вы не мешайте нам жить по-нашему, по-окаянному.
И вот они летят, а мы сидим в луже, утешаясь тем, что это вовсе не лужа, а "русская идея".
Св. Христофор не узнал младенца Христа, которого нёс на плечах. Не так же ли Россия, слепой великан, не видит, кого несёт, -- только изнемогает под страшной тяжестью, вот-вот упадёт раздавленная? Не видит Россия, кто сидит у неё на плечах, -- младенец Христос или щенок антихристов. (VI)
Что если русская идея -- русское безумие?
What if the Russian idea is the Russian madness? (VII)
An American scholar of Russian descent, Professor Vsevolod Botkin (Shade’s, Kinbote’s and Gradus’ “real” name) is mad. In “The Earth in the Mouth” Merezhkovski mentions Ioann Botvid, a learned Swede who in 1620 in the Academy of Uppsala defended a dissertation “Are the Muscovites Christians?”:
Понятно, почему Лейбниц говорил о русских: "крещёные медведи"; а учёный швед, Иоанн Ботвид, в 1620 году, в Упсальской академии защищал диссертацию: "Христиане ли московиты?” (V)
Merezhkovski quotes Leibnitz, the philosopher who used to say that the Russians were “baptized bears.” In his book Gogol’ i chyort (“Gogol and the Devil,” 1906) Merezhkovski compares Gogol to Leibnitz:
Гоголь сделал для нравственных измерений то же, что Лейбниц для математики, — открыл как бы дифференциальное исчисление, бесконечно великое значение бесконечно малых величин добра и зла. Первый он понял, что чёрт и есть самое малое, которое лишь вследствие нашей собственной малости кажется великим, самое слабое, которое лишь вследствие нашей собственной слабости, кажется сильным. «Я называю вещи, — говорит он, — прямо по имени, то есть чёрта называю прямо чёртом, не даю ему великолепного костюма á lа Байрон и знаю, что он ходит во фраке…» «Дьявол выступил уже без маски в мир: он явился в своём собственном виде». (Part One, II)
According to Merezhkovski, Gogol did for moral measurements what Leibnitz had done for mathematics: he discovered a kind of differential calculus, the infinitely great significance of infinitely small amounts of good and evil. Gogol was the first who realized that the devil is the smallest that seems great because of our own smallness, the weakest that seems strong because of our own weakness. Merezhkovski quotes the words of Gogol who said that he did not give to the devil a magnificent costume á lа Byron.
Byron is the author of Cain (1821), a play. Lermontov’s poem Net, ya ne Bayron, ya drugoy… (“No, I’m not Byron, I’m another…” 1832) ends in the line: Ya – ili Bog – ili nikto (“Myself – or God – or none at all”). In Pushkin’s little tragedy “Mozart and Salieri” (1830) Mozart uses the phrase nikto b (“none would”). Nikto b is Botkin in reverse. In his memoir essay “Bryusov” (1925) Hodasevich compares Bryusov to Salieri and Balmont to Mozart:
Он не любил людей, потому что прежде всего не уважал их. Это во всяком случае было так в его зрелые годы. В юности, кажется, он любил Коневского. Не плохо он относился к 3. H. Гиппиус. Больше назвать некого. Его неоднократно подчёркнутая любовь к Бальмонту вряд ли может быть названа любовью. В лучшем случае это было удивление Сальери перед Моцартом. Он любил называть Бальмонта братом. М. Волошин однажды сказал, что традиция этих братских чувств восходит к глубокой древности: к самому Каину.
Hodasevich quotes the words of Maximilian Voloshin, the poet who compared Bryusov (who loved to call Balmont “brother”) to Cain. In his poem Rossiya (“Russia,” 1924) Voloshin says:
Санкт-Петербург был скроен исполином,
Размах столицы был не по плечу
Тому, кто стёр блистательное имя.
Sankt-Petersburg was cut out by a giant.
The scope of the capital was too much
For him who deleted the brilliant name. (III)
In 1914 St. Petersburg was renamed Petrograd and, in 1924, Leningrad. In his Commentary Kinbote mockingly calls Gradus (Shade’s murderer) “Leningradus” and points out that Leningrad used to be Petrograd:
All this is as it should be; the world needs Gradus. But Gradus should not kill things. Vinogradus should never, never provoke God. Leningradus should not aim his peashooter at people even in dreams, because if he does, a pair of colossally thick, abnormally hairy arms will hug him from behind and squeeze, squeeze, squeeze. (note to Line 171)
We all know those dreams in which something Stygian soaks through and Lethe leaks in the dreary terms of defective plumbing. Following this line, there is a false start preserved in the draft—and I hope the reader will feel something of the chill that ran down my long and supple spine when I discovered this variant:
Should the dead murderer try to embrace
His outraged victim whom he now must face?
Do objects have a soul? Or perish must
Alike great temples and Tanagra dust?
The last syllable of “Tanagra” and the first three letters of “dust” form the name of the murderer whose shargar (puny ghost) the radiant spirit of our poet was soon to face. “Simple chance!” the pedestrian reader may cry. But let him try to see, as I have tried to see, how many such combinations are possible and plausible. “Leningrad used to be Petrograd?” “A prig rad (obs. past tense of read) us?”
This variant is so prodigious that only scholarly discipline and a scrupulous regard for the truth prevented me from inserting it here, and deleting four lines elsewhere (for example, the weak lines 627-630) so as to preserve the length of the poem. (note to Line 596)
At the beginning of his essay Chemu uchat ikony? (“What do Icons Teach Us?”) included in his book Liki tvorchestva (“The Faces of Creative Work,” 1912) Voloshin mentions statuetki Tanagry i Mirriny (the statuettes of Tanagra and Myrina):
Лучшей охраной художественных произведений во все времена были могила и варварство. Весь Египет встал из гробниц; статуэтки Танагры и Миррины были выкопаны из могил. Микенские гробницы, римские катакомбы, керченские курганы, засыпанная Помпея, разрушенная землетрясением Олимпия -- вот сокровищницы древнего искусства. С другой же стороны, пожар Кноссоса, щебни Гиссарлика, Campo Vaccino на месте Форума, война, разрушение, пренебрежение, забвение -- вот силы, сохранившие нам драгоценнейшие документы прошлого. Имя Константина, по ошибке данное конной статуе Марка Аврелия, имя Богоматери, данное изображениям Изиды ("Les Vierges noires" -- французских соборов) -- вот что охраняло эти произведения и дало им возможность дойти сохранными до наших дней...
Liki is plural of lik (obs., face). Lik (1939) is a story by VN in which a pair of shoes plays an important part. According to Kinbote (the author of a book on surnames), Botkin is the one who makes bottekins (fancy footwear). In VN’s story, Lik is an actor who plays Igor, a young Russian, in Suire’s play L’Abîme (“The Abyss”). In Part Two of his poem Mednyi vsadnik (“The Bronze Horseman,” 1933) Pushkin mentions bezdna (the abyss) and lik derzhavtsa polumira (the face of the king of half of the world):
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошёл
И взоры дикие навёл
На лик державца полумира.
In his Introduction to “The Bronze Horseman” Pushkin calls St. Petersburg Grad Petrov (the City of Peter):
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо как Россия,
Да умирится же с тобой
И побеждённая стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!
In Part Two of “The Bronze Horseman” Pushkin mentions Count Khvostov, “a poet beloved by Heavens who in immortal verses already sang the disaster of the Neva banks” (the disastrous Neva flood of November, 1824):
Граф Хвостов,
Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов.
In a letter of January 18, 1831, to Yazykov Pushkin alludes to Delvig’s recent death and quotes Khvostov’s recent epistle to him (Pushkin) in which Khvostov tryakhnul starinoy (shook off the rust) and said that in his old age he sang of July (pel pri starosti iyul’):
Мы правим тризну по Дельвиге. А вот как наших поминают! и кто же? друзья его! ей-богу, стыдно. Хвостов написал мне послание, где он помолодел и тряхнул стариной. Он говорит:
Приближася похода к знаку,
Я стал союзник Зодиаку;
Холеры не любя пилюль,
Я пел при старости июль
и проч. в том же виде. Собираюсь достойно отвечать союзнику Водолея, Рака и Козерога. В прочем всё у нас благополучно.
Shade wrote his last poem in July. He is killed by Gradus on July 21, 1959. In VN’s novel Ada (1969) July 21 is Ada’s birthday. As she speaks to Van, Lucette (Van’s and Ada’s half-sister) uses the phrase tryakhnuvshikh starinoy:
‘Kak-to noch’yu (one night), when Andrey was away having his tonsils removed or something, dear watchful Dorochka went to investigate a suspicious noise in my maid’s room and found poor Brigitte fallen asleep in the rocker and Ada and me tryahnuvshih starinoy (reshaking old times) on the bed. That’s when I told Dora I would not stand her attitude, and immediately left for Monarch Bay.’ (3.3)
The surname of Ada’s husband, Vinelander, brings to mind “Vinogradus” (as Kinbote mockingly calls Gradus). The surname Shade and the surname of the last king of Zembla, Charles the Beloved, remind one of ten’ vozlyublennaya (the beloved shade), a phrase used by Pushkin in a letter of April 14, 1831, to Pletnyov (to whom Eugene Onegin is dedicated):
Воля твоя, ты несносен: ни строчки от тебя не дождёшься. Умер ты, что ли? Если тебя уже нет на свете, то, тень возлюбленная, кланяйся от меня Державину и обними моего Дельвига.
Pushkin asks Plentyov (who did not respond to Pushkin’s letters for a long time): “if you are dead, the beloved shade, give my regards to Derzhavin and embrace my Delvig.” One of Pushkin’s best friends at the Lyceum, Delvig died on January 14, 1831 (on the anniversary of the death of Lenski, a character in Pushkin’s EO). Shade’s mad commentator who imagines that he is the last self-exiled king of Zembla, Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide on October 19, 1959 (the Lyceum anniversary). There is a hope that, after Kinbote’s death, Botkin will be full again.
In his “Ode to Count Khvostov” (1825) Pushkin in jest compares Khvostov to Byron. The name Khvostov comes from khvost (tail). In his fragment Rim (“Rome,” 1842) Gogol mentions the Italian sonet s khvostom (tailed sonnet), says that the Italian word for “tail” is coda and points out that a coda can be longer than the sonnet itself. It seems that, to be completed, Shade’s unfinished poem needs not only Line 1000 (identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”), but also a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”). In fact, not only the last (unwritten) line of Shade’s poem, but Kinbote’s entire Foreword, Commentary and Index seem be its coda.
In “Gogol and the Devil” Merezhkovski quotes Gogol’s words Revizor bez kontsa (“The Inspector is not finished”) and mentions russkiy Grad (the Russian City):
Нет, «Ревизор» не кончен, не сознан до конца самим Гоголем и не понят зрителями; узел завязки развязан условно, сценически, но не религиозно. Одна комедия кончена, начинается или должна бы начаться другая, несколько более смешная и страшная. Мы её так и не увидим на сцене: но и до сей поры разыгрывается она за сценою, в жизни. Это сознаёт отчасти Гоголь. «Ревизор без конца», — говорит он. Мы могли бы прибавить: Ревизор бесконечен. Это смех не какой-либо частный, временный, исторический, а именно — бесконечный смех русской совести над русским Градом. (Part One, III)
Russkiy Grad brings to mind O Grade Bozhyem, the Russian title of St. Augustine’s De Civitate Dei (“The City of God”). In his theological disputation with Shade Kinbote quotes St. Augustine:
…The church helped me to fight them off. It also helped me not to ask too much, not to demand too clear an image of what is unimaginable. St. Augustine said--
SHADE: Why must one always quote St. Augustine to me?
KINBOTE: As St. Augustine said, "One can know what God is not; one cannot know what He is." I think I know what He is not: He is not despair, He is not terror, He is not the earth in one's rattling throat, not the black hum in one's ears fading to nothing in nothing.”
In his book De Trinitate (“On the Trinity”):
For when we aspire from this depth to that height, it is a step towards no small knowledge, if, before we can know what God is, we can already know what He is not. (8.2)
The Latin word for “step” is gradus. Like Shade and Kinbote, Gradus represents one of the three aspects of Botkin’s personality.
Alexey Sklyarenko