As I pointed out before, the myth of Orpheus is central to VN’s story Vesna v Fialte (“Spring in Fialta,” 1936). While Nina (the narrator’s mistress who dies in a car crash) is associated with Eurydice (Orpheus’ wife who was bitten by a viper and died instantly), Ferdinand (Nina’s husband, a Franco-Hungarian writer) seems to be Lzheorfey (False Orpheus). In the second poem of her cycle Marina (1921), Tryom Samozvantsam zhena… (“The Wife of Three Impostors…”), Marina Tsvetaev calls her namesake, Marina Mnishek (the wife of three men impersonating Prince Dmitry, the youngest son of Ivan the Terrible), Lzhemarina (False Marina) and says she had svoekorystnaya krov’ (self-interested blood):
— Своекорыстная кровь! —
Проклята, проклята будь
Ты — Лжедимитрию смогшая быть Лжемариной!
In Pushkin’s tragedy Boris Godunov (1825) Grigoriy Otrepiev (the Impostor) calls Marina Mnishek zmeya (a snake):
Нет — легче мне сражаться с Годуновым,
Или хитрить с придворным езуитом,
Чем с женщиной — черт с ними; мочи нет.
И путает, и вьётся, и ползёт,
Скользит из рук, шипит, грозит и жалит.
Змея! змея! — Недаром я дрожал.
Она меня чуть-чуть не погубила.
Но решено: заутра двину рать.
In her poem Evridika – Orfeyu (“Eurydice to Orpheus,” 1923) Marina Tsvetaev mentions zmeinyi ukus bessmert’ya (a snakebite of immortality):
…Ведь не растревожишь же! Не повлекуся!
Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть
Устами! - С бессмертья змеиным укусом
Кончается женская страсть.
Marina Tsvetaev’s poem Skazki Solovyova (“Solovyov’s Fairy Tales,” 1910) ends in the line: chitay v aprele Solovyova (read in April Solovyov):
Ты прав! Здесь сны не много значат,
Здесь лжёт и сон, не только слово…
Но, если хочешь знать, как плачут,
Читай в апреле Соловьёва!
In “The Spring in Fialta” the action takes place in April of 1932. The author of Crurifragium (a collection of fairy tales, 1908), Sergey Solovyov (a nephew of the philosopher and poet Vladimir Solovyov and grandson of the historian Sergey Solovyov) served as a model of Dar’yalski, the main character in Andrey Bely’s novel Serebryanyi golub’ (“The Silver Dove,” 1909). At a restaurant in Fialta Ferdinand asks for golubinaya krov’ (“a pigeon’s blood,” as Nina’s husband calls wine):
-- Критика!-- воскликнул он.-- Хороша критика! Всякая тёмная личность мне читает мораль. Благодарю покорно. К моим книгам притрагиваются с опаской, как к неизвестному электрическому аппарату. Их разбирают со всех точек зрения, кроме существенной. Вроде того, как если бы натуралист, толкуя о лошади, начал говорить о сёдлах, чепраках или M-me de V. (он назвал даму литературного света, в самом деле очень похожую на оскаленную лошадь). Я тоже хочу этой голубиной крови,-- продолжал он тем же громким, рвущим голосом, обращаясь к лакею, который понял его желание, посмотрев по направлению перста, бесцеремонно указывавшего на стакан англичанина. Сегюр упомянул имя общего знакомого, художника, любившего писать стекло, и разговор принял менее оскорбительный характер.
"Criticism!" he exclaimed. "Fine criticism! Every slick jackanapes sees fit to read me a lecture. Ignorance of my work is their bliss. My books are touched gingerly, as one touches something that may go bang. Criticism! They are examined from every point of view except the essential one. It is as if a naturalist, in describing the equine genus, started to jaw about saddles or Mme. de V. (he named a well-known literary hostess, who indeed strongly resembled a grinning horse). I would like some of that pigeon's blood, too," he continued in the same loud, ripping voice, addressing the waiter, who understood his desire only after he had looked in the direction of the long-nailed finger which unceremoniously pointed at the Englishman's glass. For some reason or other, Segur mentioned Ruby Rose, the lady who painted flowers on her breast, and the conversation took on a less insulting character.
In his poem Pamyati V. A. Zhukovskogo (“In Memory of V. A. Zhukovski,” 1852) Tyutchev compares Zhukovski to golub’ (a dove) and mentions Zhukovski’s golubinyi dukh (dove-like spirit). But, according to Tyutchev, Zhukovski did not despise zmeinaya mudrost’ (a serpent’s wisdom):
1
Я видел вечер твой. Он был прекрасен!
В последний раз прощаяся с тобой,
Я любовался им: и тих, и ясен,
И весь насквозь проникнут теплотой...
О, как они и грели и сияли –
Твои, поэт, прощальные лучи...
А между тем заметно выступали
Уж звёзды первые в его ночи...
2
В нём не было ни лжи, ни раздвоенья –
Он всё в себе мирил и совмещал.
С каким радушием благоволенья
Он были мне Омировы читал...
Цветущие и радужные были
Младенческих, первоначальных лет...
А звёзды между тем на них сводили
Таинственный и сумрачный свой свет...
3
Поистине, как голубь, чист и цел
Он духом был; хоть мудрости змииной
Не презирал, понять её умел,
Но веял в нём дух чисто голубиный.
И этою духовной чистотою
Он возмужал, окреп и просветлел.
Душа его возвысилась до строю:
Он стройно жил, он стройно пел...
4
И этот-то души высокий строй,
Создавший жизнь его, проникший лиру,
Как лучший плод, как лучший подвиг свой,
Он завещал взволнованному миру...
Поймёт ли мир, оценит ли его?
Достойны ль мы священного залога?
Иль не про нас сказало божество:
«Лишь сердцем чистые, те у́зрят бога!»
I saw your evening. It was fair!
Making my final farewell,
admiring its clear serenity,
utterly warmth-imbued ...
Oh, they burned and shone,
your rays, poet, your farewell rays.
Meanwhile, slowly we discerned
his night's first stars.
..........
He knew no falsehood. His was a wholeness of spirit.
In him, everything was in close harmony.
With such benevolent cordiality,
he read me those tales from Homer,
blossoming, radiant tales
from childhood's early years.
Meanwhile, the dusky, mysterious light
of the stars crept over them.
..........
In truth, he was whole and pure in spirit,
dove-like, though not despising
the serpent's wisdom; he understood it.
A pure dove's spirit wafted through him
and by this spiritual purity
he was a man, strong, shining from within.
His soul was elevated to a harmony.
Harmoniously he lived, harmoniously he sang!
..........
This lofty structure of his soul
which gave him life, nourished his muse
like the best fruit, like his greatest exploit,
he bequeathed to an agitated world.
Will the world realise it, evaluate the gift?
Are we worthy of this token?
Perhaps it was not about us that the divinity said,
"Only those of pure heart see God"!
(transl. F. Jude)
In the poem’s last stanza Tyutchev mentions Zhukovski’s luchshiy podvig (best heroic deed). In Vladimir Solovyov’s poem Tri podviga (“Three Heroic Deeds,” 1882) the third and last podvig is accomplished by Orpheus (to whom the god of death gives back his wife Eurydice). Vladimir Solovyov’s Pesnya ofitov (“The Song of the Ophites,” 1876) brings to mind ofiologicheskiy kholodok (a creepy chill) experienced by the narrator in VN’s story when Ferdinand’s new book touches his hand.
In Canto Four of Ruslan and Lyudmila (1820) Pushkin calls Zhukovski severnyi Orfey (the Northern Orpheus):
Поэзии чудесный гений,
Певец таинственных видений,
Любви, мечтаний и чертей,
Могил и рая верный житель,
И музы ветреной моей
Наперсник, пестун и хранитель!
Прости мне, северный Орфей,
Что в повести моей забавной
Теперь вослед тебе лечу
И лиру музы своенравной
Во лжи прелестной обличу.
The name Zhukovski comes from zhuk (beetle). In “The Spring in Fialta” Segur’s yellow car (that turns out to be fatal for Nina) looks like zhuk (a giant scarab in the English version):
Под платанами стояли немецкой марки мотоциклетка, старый грязный лимузин, ещё сохранивший идею каретности, и жёлтая, похожая на жука, машина: "Наша, то есть Сегюра, -- сказала Нина, добавив: -- поезжай-ка ты, Васенька, с нами, а?” - хотя отлично знала, что я не могу поехать.
Under the plane trees stood a motorcycle of German make, a mud-bespattered limousine, and a yellow long-bodied Icarus that looked like a giant scarab (“That ’s ours—Segur’s, I mean,” said Nina, adding, “Why don’t you come with us, Victor?” although she knew very well that I could not come).
In the first poem of her cycle Oka (“The Oka,” 1912) Marina Tsvetaev compares the automobiles to zolotye mayskie zhuki (the golden may bugs):
Волшебство немецкой феерии,
Томный вальс, немецкий и простой…
А луга покинутой России
Зацвели куриной слепотой.
Милый луг, тебя мы так любили,
С золотой тропинкой у Оки…
Меж стволов снуют автомобили, —
Золотые майские жуки.
Alexey Sklyarenko