В1972 году мне, тогда 24-летнему молодому человеку, выпала удача прочесть стихи В. В. Набокова. Они меня восхитили, и с помощью того же родственника-дипломата, который мне их привез, я не только переслал автору свое письмо, но и получил ответ, публикуемый ниже.

 

“Дорогой и юный друг,

тронут Вашим вниманием к моим стихам, потому и не удивляйтесь, если нижеследующее покажется Вам словами человека, слегка тронутого.

Должен Вас разочаровать: я не только не верю в признание моей поэзии в России, но и предпочел бы его не иметь.

Первое связано с тем, что счастливых у вас не любят. “Советская власть – это царство множества природных невзрачных людей”, – слова не мои – Платонова, но, поверьте, я догадался об этом много раньше. А о том, что на смену невзрачным людям придут их дети, и догадываться нечего, – кто же еще?

Словесность, которая была забита багровым багром, вынырнет и зарезвится, но зловоние залива не развеется еще сотню лет, каким бы Финским он ни был.

Психология равенства и страха сменится психологией неравенства и зависти. “Да здравствует счастье!” – скажет человек, ненавидящий счастливых, и издаст собрание моих стихотворений. Признание такой ценой? Увольте, я не хочу быть орудием эстетических опытов и пыток (сокращенно: эстетов и эстеток).

Но меня не спросят, и книга выйдет. Лет через тридцать Вы раскроете зелененький с золотой каемочкой томик моих стихов в заветной серии “Библиотека поэта”.

Это будет похоже на продолжение отложенной шахматной партии, в которой я играл, конечно, за белых. Позвольте предложить Вам позицию в моем шуточном изложении, пророчески написанном, дай Бог памяти, в 1956 году:

Одним из шахматных примеров

свою судьбу – (взгляд офицеров

стремительный, и стать ладей

прямолинейная, и кони,

что ходят буквой “г” людей,

и ферзь в резной своей короне,

и выше всех король на троне,

и пешки (эти без затей) –

воспой, акын!.. Доска пустыней

давно лежит перед тобой,

и надо быть себя акынней,

чтоб хвастаться такой судьбой...

Постой, я шахматы расставлю:

король у белых аш-один,

ладья же-три – на черных травлю

(сейчас начнем) воспой, акын! –

ладья же-семь, к ним слон (без спешки

расставь) е-пять, затем – две пешки:

аш-два и е-четыре. Тать

стоит впритык: король же-пять,

вокруг пехота: же-четыре,

же-шесть, аш-пять. И все. И мат

в три хода, лучезарный брат!

Не всё терпеть нам пораженье,

есть ход изысканный, смотри

на поле: вот оно, решенье,

догадываешься?..* 

И пока Вы решаете задачу, я попытаюсь отблагодарить Вас за восторженный отклик кратким комментарием к тому, что в нем не нуждается.

С младенчества я очарован игрой света и тени. Наше появление и наше исчезновение – прообразы этой игры. Шахматная доска и миганье бабочки – из лучших ее воплощений, и не зря я посвятил им столько строк, которые не что иное, как чудесное и бесплотное воскрешение вещественного мира. “...Страница под стеклом/ бессмертная, вся в молниях помарок” – та же игра света и тени, и не только благодаря молнии, но и благодаря виду самой страницы с ее чередованием белого и черного.

Меня всегда восхищали превращения, которыми занимается на первый взгляд природа, и лишь на второй – кто-то еще, неведомый, сидящий в неизвестном ряду и подсказывающий недоступные обычной логике ходы: гусеница становится бабочкой, невзрачная пешка ферзем, кафкианский Грегор – навозным жуком. Так человек пересекает границу и, попадая в другой язык и чужую среду, становится эмигрантом: забавнейшее превращение, когда меняется не он, а окружающий мир, становясь словно бы грохочущим поездом, в котором бедняге предстоит сопротивляться всей памятью, несущейся встречь. И в один прекрасный день превращение происходит с ним самим, и он просыпается на полустанке:

Что за ночь с памятью случилось?

Снег выпал, что ли? Тишина.

Душа забвенью зря училась:

Во сне задача решена.

Решенье чистое, простое

(о чем я думал столько лет?).

Пожалуй, и вставать не стоит:

Ни тела, ни постели нет.

Возможно, Вам, никогда не бывавшему за границей, трудно вообразить подобную метаморфозу. Но почувствовать себя эмигрантом можно, и не уезжая из родной страны, и Вы, проживая в неопрятной империи, знаете это лучше меня. Никуда это не денется и потом. Достаточно будет заглянуть в исследование о творчестве Вашего покорного слуги – скольких макабрических кобр пригрею я на своей эмигрантской груди! – чтобы прочесть что-нибудь вроде (о, запомните мои слова!):

...Инвариант поэтического мира Набокова – двоемирие – является во многом результатом семиотизации “жизненного объекта”, то есть обстоятельств изгнания. Базовый вариант биспациальной структуры – чужбина/родина – первоначально сформировался в лирике...

Заграница, не правда ли? По отношению к абракадабре языка, придуманного профессурой ради безопасности своего проживания в комфорте примитивной мысли и притупленного чувства, поэт всегда в эмиграции. Стоит секунду-другую потратить на этот французский замок – разве не французы с их парфюмерией пудрят нынче последние мозги филологии? – чтобы распахнуть двери и услышать их возмущенное и плохо прикрывающее упитанную наготу “Ах!”.

Но продолжим. Один из любимых квадратиков – квадратик окна, эта заблудившаяся шахматная клетка, которая бывает то белой, то черной – в зависимости от времени суток.

Вдохновенье, розовое небо,

черный дом с одним окном

огненным. О, это небо,

выпитое огненным окном!

Загородный сор пустынный,

сорная былинка со слезой,

череп счастья, тонкий, длинный,

вроде черепа борзой.

Повторенные небо – небо и окном огненным – огненным окном – чистое отражение: вы видите бледное небо и черный дом с одним окном и затем вздрагиваете на переносе: “...огненным”.

Окно вспыхивает, и вы вновь видите, но с удвоенной силой: загоревшиеся небо и окно. Таков вечер на пустыре и таково счастье. Оно – словно бы удвоение себя, и значит – мгновенный перенос на кого-то:

Как я люблю тебя. Есть в этом

вечернем воздухе порой

лазейки для души, просветы

в тончайшей ткани мировой.

Довольно. Надеюсь, мой дорогой и юный друг, что Вы учли почтительное нежелание этого письма разрастаться до неопределенных размеров и решили задачу.

Боюсь, что и те, кто играл за черных и бесконечно откладывал партию, тоже догадаются (за тридцать-то лет!) о неизбежном мате в три хода.

И Вы знаете, как они выйдут из положения и отомстят за свой позор? Они издадут мои стихи и в предисловии (издевательски, кстати, передразнив меня – ср. мой “Комментарий к “Евгению Онегину”), напишут: “Владимир Владимирович Набоков (псевдонимы Владимир Сирин, Василий Шишков) (1899 – ?) – второстепенный русский поэт...”* 

И тогда я смеюсь, и внезапно с пера

мой любимый слетает анапест,

образуя ракеты в ночи, так быстра

золотая становится запись.

И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,

сонных мыслей и умыслов сводня,

не затронула самого тайного. Я

удивительно счастлив сегодня.

Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та,

а точнее сказать я не вправе.

Оттого так смешна мне пустая мечта

о читателе, теле и славе.

Я без славы разросся, без отзвука жив,

и со мной моя тайна всечасно.

Что мне тление книг, если даже разрыв

между мной и отчизною – частность.

Признаюсь, хорошо зашифрована ночь,

но под звезды я буквы подставил

и в себе прочитал, чем себя превозмочь,

а точнее сказать я не вправе.

Не доверясь соблазнам дороги большой

или снам, освященным веками,

остаюсь я безбожником с вольной душой

в этом мире, кишащем богами.

Но однажды, пласты разуменья дробя,

углубляясь в свое ключевое,

я увидел, как в зеркале, мир и себя

и другое, другое, другое.