Subject
Barnaul in The Event & in The Gift; Sherlock Holmes in The Event
& in The Luzhin Defense
& in The Luzhin Defense
From
Date
Body
In VN's play Sobytie ("The Event," 1938) Lyubov' calls her lover Ryovshin
(who loves to poke his nose into other people’s affairs) Sherlok Kholms iz
Barnaula ("a Sherlock Holmes from Barnaul"):
Любовь. Наверное, ничего нет? Или всё-таки
позанялись любительским сыском?
Рёвшин. Ну что ты опять на меня ополчаешьс
я... Ты же... вы же... знаете, что я...
Любовь. Я знаю, что вы обожаете развлекать
ся чужими делами. Шерлок Холмс из Барнаул
а. (Act Two)
In Chapter Four of VN’s novel Dar (“The Gift,” 1937), Zhizn’
Chernyshevskogo (“The Life of Chernyshevski”), the Barnaul craftsman
Polzunov is mentioned:
Стеклов считает, что при всей своей гениа
льности Чернышевский не мог быть равен Ма
рксу, по отношению к которому стоит-де, ка
к по отношению к Уатту \xa8C барнаульский мас
теровой Ползунов. Сам Маркс (?этот мелкий
буржуа до мозга костей? по отзыву Бакунин
а, не терпевшего немцев) раза два сослался
на ?замечательные? труды Чернышевского, н
о оставил не одну презрительную заметку н
а полях главного экономического труда ?де
с гроссен руссишен гелертен? (русских воо
бще Маркс не жаловал). Чернышевский отпла
тил ему тем же.
Steklov is of the opinion that with all his genius, Chernyshevski cannot
rank with Marx, in relation to whom he stands as the Barnaul craftsman
Polzunov stands to Watt. Marx himself (“that petty bourgeois to the marrow
of his bones” according to the testimony of Bakunin, who could not stand
Germans) referred once or twice to the “remarkable” writings of
Chernyshevski, but he left more than one contemptuous note in the margins of
the chief work on economics “des grossen russischen Gelehrten” (Marx in
general disliked Russians). Chernyshevski repaid him in like coin.
In the preceding paragraph of his book on Chernyshevski Fyodor (the narrator
and main character in VN’s novel) quotes Marx and puts a passage from Holy
Family into blank verse:
?Философия? Чернышевского поднимается че
рез Фейербаха к энциклопедистам. С другой
же стороны, прикладное гегелианство, пост
епенно левея, шло через того же Фейербаха
к Марксу, который в своём ?Святом семейств
е? выражается так:
…ума большого
не надобно, чтобы заметить связь
между ученьем материализма
о прирожденной склонности к добру,
о равенстве способностей людских,
способностей, которые обычно
зовутся умственными, о влияньи
на человека обстоятельств внешних,
о всемогущем опыте, о власти
привычки, воспитанья, о высоком
значении промышленности всей,
о праве нравственном на наслажденье \xa8C
и коммунизмом.
Перевожу стихами, чтобы не было так скучн
о.
Chernyshevski’s “philosophy” goes back through Feuerbach, to the
Encyclopedists. On the other hand, applied Hegelianism, working gradually
left, went through that same Feuerbach to join Marx, who in his Holy Family
expresses himself thus:
…no great intelligence
Is needed to distinguish a connection
Between the teaching of materialism
Regarding inborn tendency to good;
Equality of man’s capacities―
Capacities that generally are
Termed mental; the great influence
Exterior circumstances have on man;
Omnipotent experience; sway of habit
And of upbringing; the extreme importance
Of industry; the moral right to pleasure,
And communism.
I have put it into blank verse so it would be less boring.
One of the characters in “The Event,” Mme Vagabundov (Troshcheykin’s
model) speaks in verse. According to Troshcheykin, Mme Vagabundov is
extremely pleased that she is being portrayed in a white dress against the
Spanish background:
Трощейкин. Видишь ли, они должны гореть, б
росать на него отблеск, но сперва я хочу з
акрепить отблеск, а потом приняться за ег
о источники. Надо помнить, что искусство д
вижется всегда против солнца. Ноги, видиш
ь, уже совсем перламутровые. Нет, мальчик
мне нравится! Волосы хороши: чуть-чуть с ч
ёрной курчавинкой. Есть какая-то связь ме
жду драгоценными камнями и негритянской
кровью. Шекспир это почувствовал в своем "
Отелло". Ну, так. (Смотрит на другой портре
т.) А мадам Вагабундова чрезвычайно довол
ьна, что пишу её в белом платье на испанск
ом фоне, и не понимает, какой это страшный
кружевной гротеск... Всё-таки, знаешь, я те
бя очень прошу, Люба, раздобыть мои мячи, я
не хочу, чтобы они были в бегах. (Act One)
In VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) Luzhin’s
bride tells her fiancé about painting and says that the gloomiest artist
was born in Spain, the country of sunshine:
Несколько раз она повела его в музей, пока
зала ему любимые свои картины и объяснил
а, что во Фландрии, где туманы и дождь, худ
ожники пишут ярко, а в Испании, стране сол
нца, родился самый сумрачный мастер. Гово
рила она ещё, что вон у того есть чувство с
теклянных вещей, а этот любит лилии и нежн
ые лица, слегка припухшие от небесной про
студы, и обращала его внимание на двух соб
ак, по-домашнему ищущих крошек под узким,
бедно убранным столом ?Тайной Вечери?. Луж
ин кивал и прилежно щурился, и очень долго
рассматривал огромное полотно, где худож
ник изобразил все мучение грешников в ад
у, \xa8C очень подробно, очень любопытно. Побы
вали они и в театре, и в Зоологическом сад
у, и в кинематографе, причем оказалось, чт
о Лужин никогда раньше в кинематографе не
бывал. Белым блеском бежала картина, и, на
конец, после многих приключений, дочь вер
нулась в родной дом знаменитой актрисой и
остановилась в дверях, а в комнате, не вид
я её, поседевший отец играет в шахматы с с
овершенно не изменившимся за эти годы док
тором, верным другом семьи. В темноте разд
ался отрывистый смех Лужина. ?Абсолютно н
евозможное положение фигур?, \xa8C сказал он,
но тут, к великому облегчению его жены, \xa8C в
сё переменилось, и отец, увеличиваясь, шёл
на зрительный зал и вовсю разыгрался, спе
рва расширились глаза, потом лёгкое дрожа
ние, ресницы хлопнули, ещё некоторое дрож
ание, и медленно размякли, подобрели морщ
ины, медленная улыбка бесконечной нежнос
ти появилась на его лице, продолжавшем др
ожать, \xa8C а ведь старик-то, господа, в свое в
ремя проклял дочь…
Several times she took him to the museum and showed him her favorite
pictures and explained that in Flanders, where they had rain and fog,
painters used bright colors, while it was in Spain, a country of sunshine,
that the gloomiest master of all had been born. She said also that the one
over there had a feeling for glass objects, while this one liked lilies and
tender faces slightly inflamed by colds caught in heaven, and she directed
his attention to two dogs domestically looking for crumbs beneath the
narrow, poorly spread table of 'The Last Supper.' Luzhin nodded and slit his
eyes conscientiously, and was a very long time examining an enormous canvas
on which the artist had depicted all the torments of sinners in hell ― in
great detail, very curiously. They also visited the theater and the zoo, and
the movies, at which point it turned out that Luzhin had never been to the
movies before. The picture ran on in a white glow and finally, after many
adventures, the girl returned ― now a famous actress to her parents' house,
and paused in the doorway, while in the room, not seeing her yet, her
grizzled father was playing chess with the doctor, a faithful friend of the
family who had remained completely unchanged over the years. In the darkness
came the sound of Luzhin laughing abruptly. 'An absolutely impossible
position for the pieces,' he said, but at this point, to his wife's relief,
everything changed and the father, growing in size, walked toward the
spectators and acted his part for all he was worth; his eyes widened, then
came a slight trembling, his lashes flapped, there was another bit of
trembling, and slowly his wrinkles softened, grew kinder, and a slow smile
of infinite tenderness appeared on his face, which continued to tremble ―
and yet, gentlemen, the old man had cursed his daughter in his time....
(chapter XII)
The name Vagabundov seems to hint at the German movie Ein Kind, ein Hund,
ein Vagabund (“A Child, a Dog, a Tramp”). In “The Luzhin Defense” little
Luzhin avidly reads Conan Doyle’s stories about Sherlock Holmes:
Большой том Пушкина, с портретом толстогу
бого курчавого мальчика, не открывался ни
когда. Зато были две книги \xa8C обе, подаренн
ые ему тётей, \xa8C которые он полюбил на всю ж
изнь, держал в памяти, словно под увеличит
ельным стеклом, и так страстно пережил, чт
о через двадцать лет, снова их перечитав,
он увидел в них только суховатый переска
з, сокращённое издание, как будто они отст
али от того неповторимого, бессмертного о
браза, который они в нем оставили. Но не жа
жда дальних странствий заставляла его сл
едовать по пятам Филеаса Фогга и не ребяч
ливая склонность к таинственным приключе
ниям влекла его в дом на Бэкер-стрит, где,
впрыснув себе кокаину, мечтательно играл
на скрипке долговязый сыщик с орлиным про
филем. Только гораздо позже он сам себе уя
снил, чем так волновали его эти две книги:
правильно и безжалостно развивающийся уз
ор, \xa8C Филеас, манекен в цилиндре, совершаю
щий свой сложный изящный путь с оправданн
ыми жертвами, то на слоне, купленном за ми
ллион, то на судне, которое нужно наполови
ну сжечь на топливо; и Шерлок, придавший л
огике прелесть грёзы, Шерлок, составивший
монографию о пепле всех видов сигар, и с э
тим пеплом, как с талисманом, пробирающий
ся сквозь хрустальный лабиринт возможных
дедукций к единственному сияющему вывод
у. Фокусник, которого на Рождестве пригла
сили его родители, каким-то образом слил в
себе на время Фогга и Холмса, и странное н
аслаждение, испытанное им в тот день, сгла
дило все то неприятное, что сопровождало
выступление фокусника.
A large volume of Pushkin with a picture of a thick-lipped, curly-haired boy
on it was never opened. On the other hand there were two books, both given
him by his aunt, with which he had fallen in love for his whole life,
holding them in his memory as if under a magnifying glass, and experiencing
them so intensely that twenty years later, when he read them over again, he
saw only a dryish paraphrase, an abridged edition, as if they had been
outdistanced by the unrepeatable, immortal image that he had retained. But
it was not a thirst for distant peregrinations that forced him to follow on
the heels of Phileas Fogg, nor was it a boyish inclination for mysterious
adventures that drew him to that house in Baker Street, where the lanky
detective with the hawk profile, having given himself an injection of
cocaine, would dreamily play the violin. Only much later did he clarify in
his own mind what it was that had thrilled him so about these two books; it
was that exact and relentlessly unfolding pattern: Phileas, the dummy in the
top hat, wending his complex elegant way with its justifiable sacrifices,
now on an elephant bought for a million, now on a ship of which half has to
be burned for fuel; and Sherlock endowing logic with the glamour of a
daydream, Sherlock composing a monograph on the ash of all known sorts of
cigars and with this ash as with a talisman progressing through a crystal
labyrinth of possible deductions to the one radiant conclusion. The conjuror
whom his parents engaged to perform on Christmas day somehow managed to
blend in himself briefly both Fogg and Holmes, and the strange pleasure
which Luzhin experienced on that day obliterated all the unpleasantness that
accompanied the performance. (Chapter II)
At the beginning of “The Event” the portrait painter Troshcheykin admires
his almost finished portrait of the jeweler’s son and says that the boy’s
black curly hair is particularly good (see a quote above).
Uvelichitel’noe steklo (a magnifying glass) in “The Luzhin Defense”
brings to mind Steklov, Chernyshevski’s biographer who is mentioned by
Fyodor in Chapter Four of “The Gift” (see the quote above). “Sherlock
endowing logic with the glamour of a daydream” reminds one of golaya logika
(pure logic), a phrase used by Ryovshin in “The Event:”
Рёвшин. Не сердись. Понимаешь, голая логик
а. Если он тогда покушался на вас из-за тв
оего счастья с мужем, то теперь у него про
пала бы охота.
Любовь. Особенно ввиду того, что у меня ро
манчик, -- так, что ли? Скажи, скажи ему это,
попробуй. (Act One)
Romanchik (a love affair) mentioned by Lyubov’ brings to mind the Colonel’
s words in VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938):
Полковник. Что ж, такова жизнь. Один умира
ет, а другой выезжает в свет. У меня лично
всегда бодрое настроение, каждый день нов
ый роман! (Act One)
According to the Colonel, he every day has novyi roman (a new romance).
In “The Waltz Invention” the Colonel mentions an unknown dare-devil who
fired an air-rifle to assassinate Waltz:
Министр. Меня только что известили... с неп
онятным опозданием... о дерзком покушении
на вашу особу... И вот -- я хочу вам поклясть
ся...
Вальс. Оно -- моё частое дело, и я уже приня
л меры.
Министр. Позвольте, позвольте... Какие мер
ы?.. Клянусь...
Полковник. Успокойтесь, мой дорогой, мой н
езабвенный начальник. Нам пока ничто не у
грожает. Вчера на улице безвестный смельч
ак, -- которого, к сожалению, ещё не поймал
и, но поймают, -- выстрелил из духового руж
ья, вот... в него, ну и пуля оцарапала ему го
лову.
Вальс. Заметьте: духовое ружьё. Тонкое вни
мание, остроумная шпилька. (Act Three)
In The Adventure of the Empty House (1903), by Sir Arthur Conan Doyle,
Colonel Sebastian Moran fires a specially designed air-rifle to assassinate
Sherlock Holmes. Colonel Moran is a cardsharp. In “The Waltz Invention”
Son (in the English version, Trance, the reporter who runs errands for
Waltz) mentions a conjuror who deftly slips a card:
Вальс. Зачем мне угадывать?
Сон. Да, я неправильно выразился. Конечно,
наперёд вы не можете знать, какое вам мест
о укажут, но вы можете, ― вот как фокусник
подсовывает скользком карту… Словом, есл
и у вас есть тут помощники, то не так трудн
о внушить нашим экспертам, какой пункт на
значить для взрыва, ― а там уже всё подгот
овлено… Так, что ли? (Act Two)
In Russian son means “sleep” and “dream.” The action in “The Waltz
Invention” seems to take place in a dream that Troshcheykin’s wife
Lyubov’ dreams in the “sleep of death” (mentioned by Hamlet in his famous
monologue). Having learned that Barbashin (the killer of whom Troshcheykin
is mortally afraid but with whom Lyubov’ is still in love) left the city,
Lyubov’ commits suicide on her dead son’s fifth birthday (two days after
her mother’s fiftieth birthday). Like Shakespeare’s Othello (whom
Troshcheykin mentions at the beginning of “The Event;” see a quote above),
Lyubov’ stabs herself. The name Lyubov’ means “love” and brings to mind
the lines from Pushkin’s Eugene Onegin (One: XLVII: 6-7) used by VN as the
epigraph to his first novel Mashen’ka (“Mary,” 1926):
Vospomnya prezhnikh let romany,
Vospomnya prezhnyuyu lyubov’.
Having recalled intrigues of former years,
having recalled a former love.
In EO (Five: XLI: 1-4) Pushkin mentions val’sa vikhor’ shumnyi (the
waltz’s noisy whirl):
Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
Monotonous and mad
like young life's whirl,
the waltz's noisy whirl revolves,
pair after pair flicks by.
The line cheta mel’kaet za chetoy (pair after pair flicks by) brings to
mind i v mire net chety prekrasney (and there’s no finer couple in the
world), a line in Tyutchev’s poem Bliznetsy ("The Twins," 1852):
Но есть других два близнеца \xa8C
И в мире нет четы прекрасней,
И обаянья нет ужасней,
Ей предающего сердца...
But there are two more twins:
and there's no finer couple in the world,
and there's no fascination more fearsome
for mortals surrendering their hearts to it.
According to Tyutchev, the most beautiful couple in the world is
Samoubiystvo i Lyubov' (Suicide and Love). Another couple of twins in
Tyutchev’s poem is Smert’ i Son (Death and Sleep). While Son is a
character in “The Waltz Invention,” the characters of “The Event”
include the Meshaev twins. It is Meshaev the Second (Antonina Pavlovna’s
last guest, the occultist who lives in the country and is late for the
birthday party) who at the end of the play reads Lyubov’s palm and casually
says that Barbashin left the city and went abroad forever.
The title Izobretenie Val’sa is a pun and can be read as “the invention of
the waltz.” German and Austrian peasants began dancing a dance called
Walzer around 1750. Several decades later the dance was introduced among
aristocrats. Ivan Polzunov (1728-66), a Russian inventor, and James Watt
(1736-1819), a Scottish inventor, lived in the eighteenth century.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
(who loves to poke his nose into other people’s affairs) Sherlok Kholms iz
Barnaula ("a Sherlock Holmes from Barnaul"):
Любовь. Наверное, ничего нет? Или всё-таки
позанялись любительским сыском?
Рёвшин. Ну что ты опять на меня ополчаешьс
я... Ты же... вы же... знаете, что я...
Любовь. Я знаю, что вы обожаете развлекать
ся чужими делами. Шерлок Холмс из Барнаул
а. (Act Two)
In Chapter Four of VN’s novel Dar (“The Gift,” 1937), Zhizn’
Chernyshevskogo (“The Life of Chernyshevski”), the Barnaul craftsman
Polzunov is mentioned:
Стеклов считает, что при всей своей гениа
льности Чернышевский не мог быть равен Ма
рксу, по отношению к которому стоит-де, ка
к по отношению к Уатту \xa8C барнаульский мас
теровой Ползунов. Сам Маркс (?этот мелкий
буржуа до мозга костей? по отзыву Бакунин
а, не терпевшего немцев) раза два сослался
на ?замечательные? труды Чернышевского, н
о оставил не одну презрительную заметку н
а полях главного экономического труда ?де
с гроссен руссишен гелертен? (русских воо
бще Маркс не жаловал). Чернышевский отпла
тил ему тем же.
Steklov is of the opinion that with all his genius, Chernyshevski cannot
rank with Marx, in relation to whom he stands as the Barnaul craftsman
Polzunov stands to Watt. Marx himself (“that petty bourgeois to the marrow
of his bones” according to the testimony of Bakunin, who could not stand
Germans) referred once or twice to the “remarkable” writings of
Chernyshevski, but he left more than one contemptuous note in the margins of
the chief work on economics “des grossen russischen Gelehrten” (Marx in
general disliked Russians). Chernyshevski repaid him in like coin.
In the preceding paragraph of his book on Chernyshevski Fyodor (the narrator
and main character in VN’s novel) quotes Marx and puts a passage from Holy
Family into blank verse:
?Философия? Чернышевского поднимается че
рез Фейербаха к энциклопедистам. С другой
же стороны, прикладное гегелианство, пост
епенно левея, шло через того же Фейербаха
к Марксу, который в своём ?Святом семейств
е? выражается так:
…ума большого
не надобно, чтобы заметить связь
между ученьем материализма
о прирожденной склонности к добру,
о равенстве способностей людских,
способностей, которые обычно
зовутся умственными, о влияньи
на человека обстоятельств внешних,
о всемогущем опыте, о власти
привычки, воспитанья, о высоком
значении промышленности всей,
о праве нравственном на наслажденье \xa8C
и коммунизмом.
Перевожу стихами, чтобы не было так скучн
о.
Chernyshevski’s “philosophy” goes back through Feuerbach, to the
Encyclopedists. On the other hand, applied Hegelianism, working gradually
left, went through that same Feuerbach to join Marx, who in his Holy Family
expresses himself thus:
…no great intelligence
Is needed to distinguish a connection
Between the teaching of materialism
Regarding inborn tendency to good;
Equality of man’s capacities―
Capacities that generally are
Termed mental; the great influence
Exterior circumstances have on man;
Omnipotent experience; sway of habit
And of upbringing; the extreme importance
Of industry; the moral right to pleasure,
And communism.
I have put it into blank verse so it would be less boring.
One of the characters in “The Event,” Mme Vagabundov (Troshcheykin’s
model) speaks in verse. According to Troshcheykin, Mme Vagabundov is
extremely pleased that she is being portrayed in a white dress against the
Spanish background:
Трощейкин. Видишь ли, они должны гореть, б
росать на него отблеск, но сперва я хочу з
акрепить отблеск, а потом приняться за ег
о источники. Надо помнить, что искусство д
вижется всегда против солнца. Ноги, видиш
ь, уже совсем перламутровые. Нет, мальчик
мне нравится! Волосы хороши: чуть-чуть с ч
ёрной курчавинкой. Есть какая-то связь ме
жду драгоценными камнями и негритянской
кровью. Шекспир это почувствовал в своем "
Отелло". Ну, так. (Смотрит на другой портре
т.) А мадам Вагабундова чрезвычайно довол
ьна, что пишу её в белом платье на испанск
ом фоне, и не понимает, какой это страшный
кружевной гротеск... Всё-таки, знаешь, я те
бя очень прошу, Люба, раздобыть мои мячи, я
не хочу, чтобы они были в бегах. (Act One)
In VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) Luzhin’s
bride tells her fiancé about painting and says that the gloomiest artist
was born in Spain, the country of sunshine:
Несколько раз она повела его в музей, пока
зала ему любимые свои картины и объяснил
а, что во Фландрии, где туманы и дождь, худ
ожники пишут ярко, а в Испании, стране сол
нца, родился самый сумрачный мастер. Гово
рила она ещё, что вон у того есть чувство с
теклянных вещей, а этот любит лилии и нежн
ые лица, слегка припухшие от небесной про
студы, и обращала его внимание на двух соб
ак, по-домашнему ищущих крошек под узким,
бедно убранным столом ?Тайной Вечери?. Луж
ин кивал и прилежно щурился, и очень долго
рассматривал огромное полотно, где худож
ник изобразил все мучение грешников в ад
у, \xa8C очень подробно, очень любопытно. Побы
вали они и в театре, и в Зоологическом сад
у, и в кинематографе, причем оказалось, чт
о Лужин никогда раньше в кинематографе не
бывал. Белым блеском бежала картина, и, на
конец, после многих приключений, дочь вер
нулась в родной дом знаменитой актрисой и
остановилась в дверях, а в комнате, не вид
я её, поседевший отец играет в шахматы с с
овершенно не изменившимся за эти годы док
тором, верным другом семьи. В темноте разд
ался отрывистый смех Лужина. ?Абсолютно н
евозможное положение фигур?, \xa8C сказал он,
но тут, к великому облегчению его жены, \xa8C в
сё переменилось, и отец, увеличиваясь, шёл
на зрительный зал и вовсю разыгрался, спе
рва расширились глаза, потом лёгкое дрожа
ние, ресницы хлопнули, ещё некоторое дрож
ание, и медленно размякли, подобрели морщ
ины, медленная улыбка бесконечной нежнос
ти появилась на его лице, продолжавшем др
ожать, \xa8C а ведь старик-то, господа, в свое в
ремя проклял дочь…
Several times she took him to the museum and showed him her favorite
pictures and explained that in Flanders, where they had rain and fog,
painters used bright colors, while it was in Spain, a country of sunshine,
that the gloomiest master of all had been born. She said also that the one
over there had a feeling for glass objects, while this one liked lilies and
tender faces slightly inflamed by colds caught in heaven, and she directed
his attention to two dogs domestically looking for crumbs beneath the
narrow, poorly spread table of 'The Last Supper.' Luzhin nodded and slit his
eyes conscientiously, and was a very long time examining an enormous canvas
on which the artist had depicted all the torments of sinners in hell ― in
great detail, very curiously. They also visited the theater and the zoo, and
the movies, at which point it turned out that Luzhin had never been to the
movies before. The picture ran on in a white glow and finally, after many
adventures, the girl returned ― now a famous actress to her parents' house,
and paused in the doorway, while in the room, not seeing her yet, her
grizzled father was playing chess with the doctor, a faithful friend of the
family who had remained completely unchanged over the years. In the darkness
came the sound of Luzhin laughing abruptly. 'An absolutely impossible
position for the pieces,' he said, but at this point, to his wife's relief,
everything changed and the father, growing in size, walked toward the
spectators and acted his part for all he was worth; his eyes widened, then
came a slight trembling, his lashes flapped, there was another bit of
trembling, and slowly his wrinkles softened, grew kinder, and a slow smile
of infinite tenderness appeared on his face, which continued to tremble ―
and yet, gentlemen, the old man had cursed his daughter in his time....
(chapter XII)
The name Vagabundov seems to hint at the German movie Ein Kind, ein Hund,
ein Vagabund (“A Child, a Dog, a Tramp”). In “The Luzhin Defense” little
Luzhin avidly reads Conan Doyle’s stories about Sherlock Holmes:
Большой том Пушкина, с портретом толстогу
бого курчавого мальчика, не открывался ни
когда. Зато были две книги \xa8C обе, подаренн
ые ему тётей, \xa8C которые он полюбил на всю ж
изнь, держал в памяти, словно под увеличит
ельным стеклом, и так страстно пережил, чт
о через двадцать лет, снова их перечитав,
он увидел в них только суховатый переска
з, сокращённое издание, как будто они отст
али от того неповторимого, бессмертного о
браза, который они в нем оставили. Но не жа
жда дальних странствий заставляла его сл
едовать по пятам Филеаса Фогга и не ребяч
ливая склонность к таинственным приключе
ниям влекла его в дом на Бэкер-стрит, где,
впрыснув себе кокаину, мечтательно играл
на скрипке долговязый сыщик с орлиным про
филем. Только гораздо позже он сам себе уя
снил, чем так волновали его эти две книги:
правильно и безжалостно развивающийся уз
ор, \xa8C Филеас, манекен в цилиндре, совершаю
щий свой сложный изящный путь с оправданн
ыми жертвами, то на слоне, купленном за ми
ллион, то на судне, которое нужно наполови
ну сжечь на топливо; и Шерлок, придавший л
огике прелесть грёзы, Шерлок, составивший
монографию о пепле всех видов сигар, и с э
тим пеплом, как с талисманом, пробирающий
ся сквозь хрустальный лабиринт возможных
дедукций к единственному сияющему вывод
у. Фокусник, которого на Рождестве пригла
сили его родители, каким-то образом слил в
себе на время Фогга и Холмса, и странное н
аслаждение, испытанное им в тот день, сгла
дило все то неприятное, что сопровождало
выступление фокусника.
A large volume of Pushkin with a picture of a thick-lipped, curly-haired boy
on it was never opened. On the other hand there were two books, both given
him by his aunt, with which he had fallen in love for his whole life,
holding them in his memory as if under a magnifying glass, and experiencing
them so intensely that twenty years later, when he read them over again, he
saw only a dryish paraphrase, an abridged edition, as if they had been
outdistanced by the unrepeatable, immortal image that he had retained. But
it was not a thirst for distant peregrinations that forced him to follow on
the heels of Phileas Fogg, nor was it a boyish inclination for mysterious
adventures that drew him to that house in Baker Street, where the lanky
detective with the hawk profile, having given himself an injection of
cocaine, would dreamily play the violin. Only much later did he clarify in
his own mind what it was that had thrilled him so about these two books; it
was that exact and relentlessly unfolding pattern: Phileas, the dummy in the
top hat, wending his complex elegant way with its justifiable sacrifices,
now on an elephant bought for a million, now on a ship of which half has to
be burned for fuel; and Sherlock endowing logic with the glamour of a
daydream, Sherlock composing a monograph on the ash of all known sorts of
cigars and with this ash as with a talisman progressing through a crystal
labyrinth of possible deductions to the one radiant conclusion. The conjuror
whom his parents engaged to perform on Christmas day somehow managed to
blend in himself briefly both Fogg and Holmes, and the strange pleasure
which Luzhin experienced on that day obliterated all the unpleasantness that
accompanied the performance. (Chapter II)
At the beginning of “The Event” the portrait painter Troshcheykin admires
his almost finished portrait of the jeweler’s son and says that the boy’s
black curly hair is particularly good (see a quote above).
Uvelichitel’noe steklo (a magnifying glass) in “The Luzhin Defense”
brings to mind Steklov, Chernyshevski’s biographer who is mentioned by
Fyodor in Chapter Four of “The Gift” (see the quote above). “Sherlock
endowing logic with the glamour of a daydream” reminds one of golaya logika
(pure logic), a phrase used by Ryovshin in “The Event:”
Рёвшин. Не сердись. Понимаешь, голая логик
а. Если он тогда покушался на вас из-за тв
оего счастья с мужем, то теперь у него про
пала бы охота.
Любовь. Особенно ввиду того, что у меня ро
манчик, -- так, что ли? Скажи, скажи ему это,
попробуй. (Act One)
Romanchik (a love affair) mentioned by Lyubov’ brings to mind the Colonel’
s words in VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938):
Полковник. Что ж, такова жизнь. Один умира
ет, а другой выезжает в свет. У меня лично
всегда бодрое настроение, каждый день нов
ый роман! (Act One)
According to the Colonel, he every day has novyi roman (a new romance).
In “The Waltz Invention” the Colonel mentions an unknown dare-devil who
fired an air-rifle to assassinate Waltz:
Министр. Меня только что известили... с неп
онятным опозданием... о дерзком покушении
на вашу особу... И вот -- я хочу вам поклясть
ся...
Вальс. Оно -- моё частое дело, и я уже приня
л меры.
Министр. Позвольте, позвольте... Какие мер
ы?.. Клянусь...
Полковник. Успокойтесь, мой дорогой, мой н
езабвенный начальник. Нам пока ничто не у
грожает. Вчера на улице безвестный смельч
ак, -- которого, к сожалению, ещё не поймал
и, но поймают, -- выстрелил из духового руж
ья, вот... в него, ну и пуля оцарапала ему го
лову.
Вальс. Заметьте: духовое ружьё. Тонкое вни
мание, остроумная шпилька. (Act Three)
In The Adventure of the Empty House (1903), by Sir Arthur Conan Doyle,
Colonel Sebastian Moran fires a specially designed air-rifle to assassinate
Sherlock Holmes. Colonel Moran is a cardsharp. In “The Waltz Invention”
Son (in the English version, Trance, the reporter who runs errands for
Waltz) mentions a conjuror who deftly slips a card:
Вальс. Зачем мне угадывать?
Сон. Да, я неправильно выразился. Конечно,
наперёд вы не можете знать, какое вам мест
о укажут, но вы можете, ― вот как фокусник
подсовывает скользком карту… Словом, есл
и у вас есть тут помощники, то не так трудн
о внушить нашим экспертам, какой пункт на
значить для взрыва, ― а там уже всё подгот
овлено… Так, что ли? (Act Two)
In Russian son means “sleep” and “dream.” The action in “The Waltz
Invention” seems to take place in a dream that Troshcheykin’s wife
Lyubov’ dreams in the “sleep of death” (mentioned by Hamlet in his famous
monologue). Having learned that Barbashin (the killer of whom Troshcheykin
is mortally afraid but with whom Lyubov’ is still in love) left the city,
Lyubov’ commits suicide on her dead son’s fifth birthday (two days after
her mother’s fiftieth birthday). Like Shakespeare’s Othello (whom
Troshcheykin mentions at the beginning of “The Event;” see a quote above),
Lyubov’ stabs herself. The name Lyubov’ means “love” and brings to mind
the lines from Pushkin’s Eugene Onegin (One: XLVII: 6-7) used by VN as the
epigraph to his first novel Mashen’ka (“Mary,” 1926):
Vospomnya prezhnikh let romany,
Vospomnya prezhnyuyu lyubov’.
Having recalled intrigues of former years,
having recalled a former love.
In EO (Five: XLI: 1-4) Pushkin mentions val’sa vikhor’ shumnyi (the
waltz’s noisy whirl):
Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
Monotonous and mad
like young life's whirl,
the waltz's noisy whirl revolves,
pair after pair flicks by.
The line cheta mel’kaet za chetoy (pair after pair flicks by) brings to
mind i v mire net chety prekrasney (and there’s no finer couple in the
world), a line in Tyutchev’s poem Bliznetsy ("The Twins," 1852):
Но есть других два близнеца \xa8C
И в мире нет четы прекрасней,
И обаянья нет ужасней,
Ей предающего сердца...
But there are two more twins:
and there's no finer couple in the world,
and there's no fascination more fearsome
for mortals surrendering their hearts to it.
According to Tyutchev, the most beautiful couple in the world is
Samoubiystvo i Lyubov' (Suicide and Love). Another couple of twins in
Tyutchev’s poem is Smert’ i Son (Death and Sleep). While Son is a
character in “The Waltz Invention,” the characters of “The Event”
include the Meshaev twins. It is Meshaev the Second (Antonina Pavlovna’s
last guest, the occultist who lives in the country and is late for the
birthday party) who at the end of the play reads Lyubov’s palm and casually
says that Barbashin left the city and went abroad forever.
The title Izobretenie Val’sa is a pun and can be read as “the invention of
the waltz.” German and Austrian peasants began dancing a dance called
Walzer around 1750. Several decades later the dance was introduced among
aristocrats. Ivan Polzunov (1728-66), a Russian inventor, and James Watt
(1736-1819), a Scottish inventor, lived in the eighteenth century.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L