Subject
Valerio, Anna Pimenovna Nepraslinov, Thunderbolt in Ada
From
Date
Body
With the simple and, combinationally speaking, neat, thought that, after all, there was but one sky (white, with minute multicolored optical sparks), Demon hastened to enter the lobby and catch the lift which a ginger-haired waiter had just entered, with breakfast for two on a wiggle-wheel table and the Manhattan Times among the shining, ever so slightly scratched, silver cupolas. Was his son still living up there, automatically asked Demon, placing a piece of nobler metal among the domes. Si, conceded the grinning imbecile, he had lived there with his lady all winter.
'Then we are fellow travelers,' said Demon inhaling not without gourmand anticipation the smell of Monaco's coffee, exaggerated by the shadows of tropical weeds waving in the breeze of his brain. (2.8)
The name of the ginger-haired waiter is Valerio. In her memoir essay Dom u starogo Pimena ("The House at Old Pimen," 1934) Marina Tsvetaev quotes a line from Lermontov's poem Valerik (1840), Pod nebom mesta mnogo vsem ("Under the sky there's a lot of room for everybody"), that her father used to repeat to his children:
«Под небом места много всем» — вот его однострочное, детям по каждому поводу высказываемое исповедание.
The hero of Dom u starogo Pimena is the historian Ilovayski (1832-1921), author of the famous text-book, father of Ivan Tsvetaev's first wife. In her memoir essay Marina Tsvetaev says that she took into exile Ilovayski's book about Marina Mnishek, a Polish beauty after whom her mother (Ivan Tsvetaev's second wife) had named her:
Есть у меня на память о нём, с собой, его книга о моей соименнице, а отчасти и соплеменнице Марине, в честь которой меня и назвала мать.
The beloved of Grigoriy Otrepiev (False Dmitri I), Marina Mnishek is a character in Pushkin's Boris Godunov (1825). On Van's seventh birthday (January 1, 1877) Demon made himself up as the hero of Pushkin's drama:
Van, whose finger had been gliding endlessly to and fro along the mute but soothingly smooth edge of the mahogany desk, now heard with horror the sob that shook Demon's entire frame, and then saw a deluge of tears flowing down those hollow tanned cheeks. In an amateur parody, at Van's birthday party fifteen years ago, his father had made himself up as Boris Godunov and shed strange, frightening, jet-black tears before rolling down the steps of a burlesque throne in death's total surrender to gravity. (2.11)
Tron (Russ., throne) is part of patron (Russ., cartridge). Cartridge is the solution of Van's "suicidal" charade:
Down. My first is a vehicle that twists dead daisies around its spokes; my second is Oldmanhattan slang for 'money'; and my whole makes a hole. (ibid.)
On the other hand, patron means "patron saint." According to Marina Tsvetaev, Pimen (the chronicler in Pushkin's Boris Godunov) is patron (the patron saint) of all chroniclers (see a quotation below).
When she comes from Ardis to Manhattan, Ada wears a hoar-glossed coat of sea-otter fur:
As if she had just escaped from a burning palace and a perishing kingdom, she wore over her rumpled nightdress a deep-brown, hoar-glossed coat of sea-otter fur, the famous kamchatstkiy bobr of ancient Estotian traders, also known as 'lutromarina' on the Lyaska coast: 'my natural fur,' as Marina used to say pleasantly of her own cape, inherited from a Zemski granddam, when, at the dispersal of a winter ball, some lady wearing vison or coypu or a lowly manteau de castor (beaver, nemetskiy bobr) would comment with a rapturous moan on the bobrovaya shuba. 'Staren'kaya (old little thing),' Marina used to add in fond deprecation (the usual counterpart of the Bostonian lady's coy 'thank you' ventriloquizing her banal mink or nutria in response to polite praise - which did not prevent her from denouncing afterwards the 'swank' of that 'stuck-up actress,' who, actually, was the least ostentatious of souls). Ada's bobri (princely plural of bobr) were a gift from Demon, who as we know, had lately seen in the Western states considerably more of her than he had in Eastern Estotiland when she was a child. (2.6)
In Dom u starogo Pimena Marina Tsvetaev describes the last occasion when she saw Ilovayski who wore (in May!) a bobrovaya shuba. Ilovayski came to ask Ivan Tsvetaev if there would be a cloakroom in the Museum of Alexander III (to be opened soon) because he feared that his expensive fur coat could be stolen:
Д. И. Иловайского я в последний раз видела, точней — слышала, накануне открытия Музея Александра III, в мае 1912 года, у нас в доме, в неурочно поздний час. Не дожидаясь прислуги, живущей через двор и, наверное, уже спящей, Сережа Эфрон, за которого я только что вышла замуж, открывает. Скрип парадного, какое-то ворчание, из которого выясняются слова: «Значит, дома нет?» И, проходя в залу: «А гардероб — будет?» Молчание, затем покашливанье вопрошаемого. Вопрошающий, настойчивее: «Гардероб, говорю, будет? Под расписку, спрашиваю, сдают?» Выглянув из столовой, вижу, как Сережа, с всё ещё любезной улыбкой слегка подаётся от неуклонно, с бесстрастием Рока надвигающейся на него шубы, в которой (май!) узнаю Д. И. Иловайского. «А то (похлопывая себя по широченному, как у рясы, рукаву) она у меня небось бобровая, как бы (с желчной иронией) по случаю торжества-то — не лишиться! Тоже мода пошла, перекинет через ручку и «будьте покойны-с», с одной улыбкой-с, без всякой расписки-с... А кто его знает — служитель или грабитель переодетый? На лбу ведь не написано, а если и написано — так ложь. Нет, нумер нужен, нумер!» Спрятавшись за самовар, гляжу дальше. Пауза и, прищурившись: «А вас я что-то не припомню... В прихожей-то было за Андрюшу принял, а теперь вижу — нет: ещё выше и худощавее (и, неодобрительно) и годами будто ещё моложе...» — «Я муж зятя... то есть зять дочери — Марины... Я хотел сказать: Ивана Владимировича. Муж». Иловайский, недоверчиво: «Муж? — и уже бесстрастно: — А-а-а... Так передайте, молодой человек, Ивану Владимировичу, что приходил его тесть от Старого Пимена, про гардероб узнавал».
И, перепутав родного внука с чужим зятем — уже сказанием! уже привидением! — метя бобровой шубой дубовые половицы, темнеющей залой, за эти несколько минут совсем стемневшей — как снеговое поле, снеговым полем своей волчьей доли, скрипящим парадным, деревянными мостками, лайнувшей калиткой, мимо первых фонарей — последней зари — домой, к своему патрону — Пимену, к патрону всех летописцев — Пимену, к Старому Пимену, что на Малой Димитровке, к Малому Димитрию, к Димитрию Убиенному — в свой бездетный, смертный, мёртвый дом.
Ilovayski lived in Moscow near the church of Old Pimen, in the Malaya Dimitrovka street.
Pimen also brings to mind Anna Pimenovna Nepraslinov, Marina's dear housekeeper. A photograph in Kim Beauharnais' album shows the cross and the shade of boughs above her grave:
Then the cross and the shade of boughs above the grave of Marina's dear housekeeper, Anna Pimenovna Nepraslinov (1797-1883). (2.7)
As she speaks to Onegin, Tatiana mentions the humble churchyard where there's a cross and the shade of branches over her poor nurse (EO, Eight: XLVI: 12-14).
Tatiana tells Onegin that she loves him; "but to another I've been given away: / to him I shall be faithful all my life." (Eight: XLVII: 13-14)
In "My Pushkin" (1937) Marina Tsvetaev says that there is not a shade of vindictiveness in Tatiana's lesson:
Ведь в отповеди Татьяны - ни тени мстительности. Потому и получается полнота возмездия, поэтому-то Онегин и стоит "как громом пораженный". Все козыри были у неё в руках, чтобы отмстить и свести его с ума, все козыри - чтобы унизить, втоптать в землю той скамьи, сравнять с паркетом той залы, она всё это уничтожила одной только обмолвкой: Я вас люблю (к чему лукавить?)
But the retribution is complete, and Onegin stands as if by thunder struck (Eight: XLVIII: 1-2). This brings to mind Van's Thunderbolt pistol:
Van sealed the letter, found his Thunderbolt pistol in the place he had visualized, introduced one cartridge into the magazine and translated it into its chamber. Then, standing before a closet mirror, he put the automatic to his head, at the point of the pterion, and pressed the comfortably concaved trigger. (2.11)
According to Marina Tsvetaev, the woman whom Pushkin loved most was his nurse:
Из знаемого же с детства: Пушкин из всех женщин на свете больше всего любил свою няню, которая была не женщина. Из "К няне" Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину - потому-то родная - можно любить больше, чем молодую - потому что молодая и даже потому что - любимая. Такой нежности
слов у Пушкина не нашлось ни к одной.
Marina Tsvetaev compares Pushkin to Marcel Proust (who in A la Recherche du Temps Perdu speaks with great tenderness of his gentle and kind grandmother):
Такой нежности слова к старухе нашлись только у недавно умчавшегося от нас гения - Марселя Пруста. Пушкин. Пруст. Два памятника сыновности.
According to Marina Tsvetaev, Pushkin and Proust are two monuments of filial affection.
Speaking of Boris Godunov, "Cardinal Grishkin" (3.7) seems to hint at Grishka Otrepiev (not Grishka Rasputin) and the Roman Catholic priests mentioned by Pushkin (a character in the play) as he speaks to Shuyski:
Latinskie popy s nim zaodno.
The Roman priests are in agreement with him [Otrepiev].
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Visit Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
View Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Visit "Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
Manage subscription options: http://listserv.ucsb.edu/
'Then we are fellow travelers,' said Demon inhaling not without gourmand anticipation the smell of Monaco's coffee, exaggerated by the shadows of tropical weeds waving in the breeze of his brain. (2.8)
The name of the ginger-haired waiter is Valerio. In her memoir essay Dom u starogo Pimena ("The House at Old Pimen," 1934) Marina Tsvetaev quotes a line from Lermontov's poem Valerik (1840), Pod nebom mesta mnogo vsem ("Under the sky there's a lot of room for everybody"), that her father used to repeat to his children:
«Под небом места много всем» — вот его однострочное, детям по каждому поводу высказываемое исповедание.
The hero of Dom u starogo Pimena is the historian Ilovayski (1832-1921), author of the famous text-book, father of Ivan Tsvetaev's first wife. In her memoir essay Marina Tsvetaev says that she took into exile Ilovayski's book about Marina Mnishek, a Polish beauty after whom her mother (Ivan Tsvetaev's second wife) had named her:
Есть у меня на память о нём, с собой, его книга о моей соименнице, а отчасти и соплеменнице Марине, в честь которой меня и назвала мать.
The beloved of Grigoriy Otrepiev (False Dmitri I), Marina Mnishek is a character in Pushkin's Boris Godunov (1825). On Van's seventh birthday (January 1, 1877) Demon made himself up as the hero of Pushkin's drama:
Van, whose finger had been gliding endlessly to and fro along the mute but soothingly smooth edge of the mahogany desk, now heard with horror the sob that shook Demon's entire frame, and then saw a deluge of tears flowing down those hollow tanned cheeks. In an amateur parody, at Van's birthday party fifteen years ago, his father had made himself up as Boris Godunov and shed strange, frightening, jet-black tears before rolling down the steps of a burlesque throne in death's total surrender to gravity. (2.11)
Tron (Russ., throne) is part of patron (Russ., cartridge). Cartridge is the solution of Van's "suicidal" charade:
Down. My first is a vehicle that twists dead daisies around its spokes; my second is Oldmanhattan slang for 'money'; and my whole makes a hole. (ibid.)
On the other hand, patron means "patron saint." According to Marina Tsvetaev, Pimen (the chronicler in Pushkin's Boris Godunov) is patron (the patron saint) of all chroniclers (see a quotation below).
When she comes from Ardis to Manhattan, Ada wears a hoar-glossed coat of sea-otter fur:
As if she had just escaped from a burning palace and a perishing kingdom, she wore over her rumpled nightdress a deep-brown, hoar-glossed coat of sea-otter fur, the famous kamchatstkiy bobr of ancient Estotian traders, also known as 'lutromarina' on the Lyaska coast: 'my natural fur,' as Marina used to say pleasantly of her own cape, inherited from a Zemski granddam, when, at the dispersal of a winter ball, some lady wearing vison or coypu or a lowly manteau de castor (beaver, nemetskiy bobr) would comment with a rapturous moan on the bobrovaya shuba. 'Staren'kaya (old little thing),' Marina used to add in fond deprecation (the usual counterpart of the Bostonian lady's coy 'thank you' ventriloquizing her banal mink or nutria in response to polite praise - which did not prevent her from denouncing afterwards the 'swank' of that 'stuck-up actress,' who, actually, was the least ostentatious of souls). Ada's bobri (princely plural of bobr) were a gift from Demon, who as we know, had lately seen in the Western states considerably more of her than he had in Eastern Estotiland when she was a child. (2.6)
In Dom u starogo Pimena Marina Tsvetaev describes the last occasion when she saw Ilovayski who wore (in May!) a bobrovaya shuba. Ilovayski came to ask Ivan Tsvetaev if there would be a cloakroom in the Museum of Alexander III (to be opened soon) because he feared that his expensive fur coat could be stolen:
Д. И. Иловайского я в последний раз видела, точней — слышала, накануне открытия Музея Александра III, в мае 1912 года, у нас в доме, в неурочно поздний час. Не дожидаясь прислуги, живущей через двор и, наверное, уже спящей, Сережа Эфрон, за которого я только что вышла замуж, открывает. Скрип парадного, какое-то ворчание, из которого выясняются слова: «Значит, дома нет?» И, проходя в залу: «А гардероб — будет?» Молчание, затем покашливанье вопрошаемого. Вопрошающий, настойчивее: «Гардероб, говорю, будет? Под расписку, спрашиваю, сдают?» Выглянув из столовой, вижу, как Сережа, с всё ещё любезной улыбкой слегка подаётся от неуклонно, с бесстрастием Рока надвигающейся на него шубы, в которой (май!) узнаю Д. И. Иловайского. «А то (похлопывая себя по широченному, как у рясы, рукаву) она у меня небось бобровая, как бы (с желчной иронией) по случаю торжества-то — не лишиться! Тоже мода пошла, перекинет через ручку и «будьте покойны-с», с одной улыбкой-с, без всякой расписки-с... А кто его знает — служитель или грабитель переодетый? На лбу ведь не написано, а если и написано — так ложь. Нет, нумер нужен, нумер!» Спрятавшись за самовар, гляжу дальше. Пауза и, прищурившись: «А вас я что-то не припомню... В прихожей-то было за Андрюшу принял, а теперь вижу — нет: ещё выше и худощавее (и, неодобрительно) и годами будто ещё моложе...» — «Я муж зятя... то есть зять дочери — Марины... Я хотел сказать: Ивана Владимировича. Муж». Иловайский, недоверчиво: «Муж? — и уже бесстрастно: — А-а-а... Так передайте, молодой человек, Ивану Владимировичу, что приходил его тесть от Старого Пимена, про гардероб узнавал».
И, перепутав родного внука с чужим зятем — уже сказанием! уже привидением! — метя бобровой шубой дубовые половицы, темнеющей залой, за эти несколько минут совсем стемневшей — как снеговое поле, снеговым полем своей волчьей доли, скрипящим парадным, деревянными мостками, лайнувшей калиткой, мимо первых фонарей — последней зари — домой, к своему патрону — Пимену, к патрону всех летописцев — Пимену, к Старому Пимену, что на Малой Димитровке, к Малому Димитрию, к Димитрию Убиенному — в свой бездетный, смертный, мёртвый дом.
Ilovayski lived in Moscow near the church of Old Pimen, in the Malaya Dimitrovka street.
Pimen also brings to mind Anna Pimenovna Nepraslinov, Marina's dear housekeeper. A photograph in Kim Beauharnais' album shows the cross and the shade of boughs above her grave:
Then the cross and the shade of boughs above the grave of Marina's dear housekeeper, Anna Pimenovna Nepraslinov (1797-1883). (2.7)
As she speaks to Onegin, Tatiana mentions the humble churchyard where there's a cross and the shade of branches over her poor nurse (EO, Eight: XLVI: 12-14).
Tatiana tells Onegin that she loves him; "but to another I've been given away: / to him I shall be faithful all my life." (Eight: XLVII: 13-14)
In "My Pushkin" (1937) Marina Tsvetaev says that there is not a shade of vindictiveness in Tatiana's lesson:
Ведь в отповеди Татьяны - ни тени мстительности. Потому и получается полнота возмездия, поэтому-то Онегин и стоит "как громом пораженный". Все козыри были у неё в руках, чтобы отмстить и свести его с ума, все козыри - чтобы унизить, втоптать в землю той скамьи, сравнять с паркетом той залы, она всё это уничтожила одной только обмолвкой: Я вас люблю (к чему лукавить?)
But the retribution is complete, and Onegin stands as if by thunder struck (Eight: XLVIII: 1-2). This brings to mind Van's Thunderbolt pistol:
Van sealed the letter, found his Thunderbolt pistol in the place he had visualized, introduced one cartridge into the magazine and translated it into its chamber. Then, standing before a closet mirror, he put the automatic to his head, at the point of the pterion, and pressed the comfortably concaved trigger. (2.11)
According to Marina Tsvetaev, the woman whom Pushkin loved most was his nurse:
Из знаемого же с детства: Пушкин из всех женщин на свете больше всего любил свою няню, которая была не женщина. Из "К няне" Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину - потому-то родная - можно любить больше, чем молодую - потому что молодая и даже потому что - любимая. Такой нежности
слов у Пушкина не нашлось ни к одной.
Marina Tsvetaev compares Pushkin to Marcel Proust (who in A la Recherche du Temps Perdu speaks with great tenderness of his gentle and kind grandmother):
Такой нежности слова к старухе нашлись только у недавно умчавшегося от нас гения - Марселя Пруста. Пушкин. Пруст. Два памятника сыновности.
According to Marina Tsvetaev, Pushkin and Proust are two monuments of filial affection.
Speaking of Boris Godunov, "Cardinal Grishkin" (3.7) seems to hint at Grishka Otrepiev (not Grishka Rasputin) and the Roman Catholic priests mentioned by Pushkin (a character in the play) as he speaks to Shuyski:
Latinskie popy s nim zaodno.
The Roman priests are in agreement with him [Otrepiev].
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Visit Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
View Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Visit "Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
Manage subscription options: http://listserv.ucsb.edu/