In Canto Three of his poem Shade (the poet in VN’s novel Pale Fire, 1962) describes his visit to Mrs. Z. who mentioned Shade’s poem about Mon Blon that appeared in the Blue Review:
"I can't believe," she said, "that it is you!
I loved your poem in the Blue Review.
That one about Mon Blon. I have a niece
Who's climbed the Matterhorn. The other piece
I could not understand. I mean the sense.
Because, of course, the sound--But I'm so dense!" (ll. 781-786)
In his Commentary Kinbote (Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) writes:
An image of Mont Blanc's "blue-shaded buttresses and sun-creamed domes" is fleetingly glimpsed through the cloud of that particular poem which I wish I could quote but do not have at hand. The "white mountain" of the lady's dream, caused by a misprint to tally with Shade's "white fountain," makes a thematic appearance here, blurred as it were by the lady's grotesque pronunciation. (note to Line 782)
Shade’s “white fountain” brings to mind Pushkin’s poem Bakhchisarayskiy fontan (“The Fountain of Bakhchisaray,” 1823). In his essay Sud’ba Pushkina (“The Fate of Pushkin,” 1897) Vladimir Solovyov quotes Pushkin’s sonnet Poetu (“To a Poet,” 1828) and the lines from Byron’s Manfred (1816-17), in which Mont Blanc (“the monarch of mountains”) is mentioned:
Уже в сонете "Поэту" высота самосознания смешивается с высокомерием и требование бесстрастия - с обиженным и обидным выражением отчуждения.
Ты - царь, живи один!
Это взято, кажется, из Байрона: the solitude of kings. Но ведь одиночество царей состоит не в том, что они живут одни,- чего, собственно, и не бывает,- а в том, что они среди других имеют единственное положение. Это есть одиночество горных вершин.
Монблан - монарх соседних гор:
Они его венчали.
("Манфред" Байрона). (chapter VII)
Mont Blanc is the monarch of mountains;
They crown'd him long ago (Manfred, Act One, scene 1).
According to Mrs. Z., her niece climbed the Matterhorn. In his memoirs Nachalo veka (“In the Beginning of the Century,” 1933) Andrey Bely mentions Anna Goncharov, the first woman who climbed Mont Blanc:
Особенно памятна А. С. Гончарова, любимица, даже гордость отца, утверждавшего: некогда он заинтересовал Анну Сергеевну вопросами психологии, да так, что она, поехав в Париж и окончив Сорбонну, стала доктором философии, была лично знакома с Шарко, с Рише и с Бутру; она, первая из женщин, взошла на Монблан; и после этого триумфа - явилась в Москву; часто бывала у нас; она - та самая Гончарова, то есть из семьи жены Пушкина; и, даже: разглядывая портреты сестер Гончаровых, отчетливо можно было восстановить все черты фамильного сходства, взяв исходною точкою лицо сестры Натальи Николаевны, жены Дантеса; те же гладкие темные волосы, так же на уши зачесанные; и та же, так сказать, носолобость; то есть отсутствие грани меж носом и лбом; казалось: лицо бежит в нос; нос огромный у Анны Сергеевны, умный и хищный; глаза - оживленные, темные; только: она являла уродливейшую карикатуру даже не на Наталью Николаевну, а на некрасивую сестру ее; эта была бы ангелом красоты перед Анной Сергеевною; редко я видел лицо некрасивей; спасала огромная одушевленность и брызжущая интеллектуальность; являяся к нам, она часами умнейше трещала с отцом на труднейшие философские темы; отец оживлялся; он очень ценил Гончарову; когда-то он принимал живейшее участие в спешном образовании двоюродного брата А. С, робкого Павла Николаевича Батюшкова, поступившего в университет и часто являвшегося к нам; П. Н. - внучок поэта Батюшкова; Гончарова и Батюшков в начале девятьсотых годов отдались теософии; пока же слова такого не было в лексиконе у Анны Сергеевны; но слово "психология" склонялось во всех падежах; и склонялось во всех падежах слово "гипнотизм"; Анна Сергеевна мне была приятна умом и той ласковостью, с которой она относилась ко мне; скоро она подарила мне в прекрасном переплете "Из царства пернатых" профессора Кайгородова; и с той поры подымается во мне не прекращающееся несколько лет увлечение птицами; Анна Сергеевна покровительствовала моему увлечению естествознанием и от времени до времени подаривала за книгою книгу, посвященную царствам природы.
Kinbote’s Zembla is a land of reflections, of “resemblers.” According to Bely (whose penname means “white”), Anna Goncharov bore a strong resemblance to Ekaterina Goncharov, Pushkin’s sister-in-law who married d’Anthès (the poet’s murderer). Pushkin’s fatal duel took place near Chyornaya Rechka (the Black River). In his poem Bal v zhenskoy gimnazii (“The Ball at the School for Girls,” 1922) Sasha Chyorny (whose penname means “black”) calls a jealous schoolboy nemoy Monblan prezren’ya (the mute Mont Blanc of contempt):
В простенке - бледный гимназист,
Немой Монблан презренья.
Мундир до пяток, стан как хлыст,
А в сердце - лава мщенья.
Он презирает потолок,
Оркестр, паркет и люстры,
И рот кривится поперёк
Усмешкой Заратустры.
Мотив презренья стар как мир...
Вся жизнь в тумане сером:
Его коричневый кумир
Танцует с офицером! (1)
According to V. Solovyov, the idea ty – tsar’, zhivi odin! (“You are a king, live alone!”) expressed by Pushkin in his sonnet “To a Poet” was borrowed from Byron (“the solitude of kings”). In Byron’s poem The Prophecy of Dante (1819) Dante (the poet who was expelled from Florence and wrote The Divine Comedy in exile) mentions the solitude of kings in which he feels “without the power that makes them bear a crown:”
A wanderer, while even wolves can find a den,
Ripped from all kindred, from all home, all things
That make communion sweet, and soften pain—
To feel me in the solitude of kings
Without the power that makes them bear a crown— (Canto the First, ll. 163-167)
Korona (crown) is one of the words in a series of misprints mentioned by Kinbote in his Commentary:
Translators of Shade's poem are bound to have trouble with the transformation, at one stroke, of "mountain" into "fountain:" it cannot be rendered in French or German, or Russian, or Zemblan; so the translator will have to put it into one of those footnotes that are the rogue's galleries of words. However! There exists to my knowledge one absolutely extraordinary, unbelievably elegant case, where not only two, but three words are involved. The story itself is trivial enough (and probably apocryphal). A newspaper account of a Russian tsar's coronation had, instead of korona (crown), the misprint vorona (crow), and when next day this apologetically "corrected," it got misprinted a second time as korova (cow). The artistic correlation between the crown-crow-cow series and the Russian korona-vorona-korova series is something that would have, I am sure, enraptured my poet. I have seen nothing like it on lexical playfields and the odds against the double coincidence defy computation. (note to Line 803)
In his poem Anemony ("Anemones," 1911) Sasha Chyorny says that he is stubbornly correcting opechatki (the misprints) v bezumnoy knige bytiya (in the crazy book of being):
Сорвавши белые перчатки
И корчась в гуще жития,
Упорно правлю опечатки
В безумной книге бытия.
In the poem’s first line Sasha Chyorny mentions belye perchatki (the white gloves). In his Foreword to Shade’s poem Kinbote quotes a Zemblan saying “the lost glove is happy:”
As mentioned, I think, in my last note to the poem, the depth charge of Shade's death blasted such secrets and caused so many dead fish to float up, that I was forced to leave New Wye soon after my last interview with the jailed killer. The writing of the commentary had to be postponed until I could find a new incognito in quieter surroundings, but practical matters concerning the poem had to be settled at once. I took a plane to New York, had the manuscript photographed, came to terms with one of Shade's publishers, and was on the point of clinching the deal when, quite casually, in the midst of a vast sunset (we sat in a cell of walnut and glass fifty stories above the progression of scarabs), my interlocutor observed: "You'll be happy to know, Dr. Kinbote, that Professor So-and-so [one of the members of the Shade committee] has consented to act as our adviser in editing the stuff."
Now "happy" is something extremely subjective. One of our sillier Zemblan proverbs says: the lost glove is happy. Promptly I refastened the catch of my briefcase and betook myself to another publisher.
In his autobiography Speak, Memory (1951) VN mentions a white kid glove lost by his languid and melancholy English governess, Miss Norcott:
There was lovely, black-haired, aquamarine-eyed Miss Norcott, who lost a white kid glove at Nice or Beaulieu, where I vainly looked for it on the shingly beach among the colored pebbles and the glaucous lumps of sea-changed bottle glass. Lovely Miss Norcott was asked to leave at once, one night at Abbazia. She embraced me in the morning twilight of the nursery, pale-mackintoshed and weeping like a Babylonian willow, and that day I remained inconsolable, despite the hot chocolate that the Petersons’ old Nanny had made especially for me and the special bread and butter, on the smooth surface of which my aunt Nata, adroitly capturing my attention, drew a daisy, then a cat, and then the little mermaid whom I had just been reading about with Miss Norcott and crying over, too, so I started to cry again. (Chapter Four, 4)
Miss Norcott's aquamarine eyes bring to mind the girl's bue eyes in Sasha Chyony's Mamina pesnya ("Mother's Song"):
Синий-синий василек,
Ты любимый мой цветок!
У шумящей желтой ржи
Ты смеешься у межи,
И букашки над тобой
Пляшут радостной гурьбой.
Кто синее василька?
Задремавшая река?
Глубь небесной бирюзы?
Или спинка стрекозы?
Нет, о нет же... Всех синей
Глазки девочки моей.
Смотрит в небо по часам,
Убегает к василькам,
Пропадает у реки,
Где стрекозы так легки -
И глаза её, ей-ей,
С каждым утром всё синей.
Siniy-siniy vasilyok (the blue cornflower) in the poem's first line is concolorous with Mrs. Z.'s Blue Review.