Subject
five balls & ugol in The Event; China & ugolok in The Wanderers;
five whores & ugly in The Waltz Invention
five whores & ugly in The Waltz Invention
From
Date
Body
In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) the portrait-painter Troshcheykin asks Antonina Pavlovna (the mother of Troshcheykin’s wife Lyubov’) to place a varicolored ball that she found in her room syuda: v ugol (here, in the corner):
Входит Антонина Павловна Опояшина, мать Любови, с пёстрым мячом в руках. Это аккуратная, даже несколько чопорная женщина, с лорнетом, сладковато-рассеянная.
Антонина Павловна. Здравствуйте, мои дорогие. Почему-то это попало ко мне. Спасибо, Алёша, за чудные цветочки.
Трощейкин (он не поднимает головы от работы во всю эту сцену). Поздравляю, поздравляю. Сюда: в угол. (Act One)
At the end of his poem Prochti i katay v Parizh i v Kitay (“Read and Go to Paris and to China,” 1927) Mayakovski says that, like a ball in a boy’s hand, the Earth is round and has no corner (zemlya krugla, net na ney ugla):
Разевают дети рот.
— Мы же
ехали вперёд,
а приехали туда же.
Это странно,
страшно даже.
Маяковский,
ждём ответа.
Почему случилось это? —
А я ему:
— Потому,
что земля кругла,
нет на ней угла —
вроде мячика
в руке у мальчика.
Troshcheykin is working on a painting Mal’chik s pyat’yu myachami (“The Boy with Five Balls”). The action in “The Event” takes place on Antonina Pavlovna’s fiftieth birthday. Two days later Troshcheykin’s and Lyubov’s little son (who died three years ago, at the age of two) would have been five. At Antonina Pavlovna’s birthday party, when Lyubov’s mother reads to the guests her fairy tale, Troshcheykin tells his wife that they are completely alone and Lyubov’ replies that these are dva odinochestva (two solitudes) and both are sovsem krugly (absolutely round):
Трощейкин. Нам нужно бежать...
Любовь. Да, да, да!
Трощейкин. ...бежать, -- а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки. Я чувствую, что надвигается...
Любовь. Опасность? Но какая? О, если б ты мог понять!
Трощейкин. Опасность, столь же реальная, как наши руки, плечи, щёки. Люба, мы совершенно одни.
Любовь. Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня!
Трощейкин. Одни на этой узкой освещённой сцене. Сзади -- театральная ветошь всей нашей жизни, замёрзшие маски второстепенной комедии, а спереди -- тёмная глубина и глаза, глаза, глаза, глядящие на нас, ждущие нашей гибели. (Act Two)
Lyubov’ agrees with her husband that they must bezhat’ (flee). But it is Barbashin (a dangerous man of whom Troshcheykin is mortally afraid, but with whom Lyubov’ is still in love) who, according to Meshaev the Second (Meshaev the First’s twin brother who lives in the country and who is late for the birthday party), left the city and went abroad forever. At the end of Griboedov’s play in verse Gore ot uma (“Woe from Wit,” 1824) Chatski says:
Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорблённому есть чувству уголок!
Карету мне! Карету!
Away from Moscow ! Catch me being here again!
I flee, without looking back, and go around the world in search
Of a place with room for outraged feeling! . .
The coach! The coach! (Act Four, scene 14)
Chatski uses the word ugolok (a diminutive of ugol, “corner”). Earlier in the play Chatski tells Sophia (Famusov’s daughter): My v tyomnom ugolke i, kazhetsya, chto v etom! (“How oft we sat together in a dark corner, and what harm might there be in that!”). In a letter to Katenin Griboedov calls Sophia ferz’ (chess Queen) and Molchalin (Famusov’s secretary with whom Sophia is in love) her Sakhar Medovich (Sugar-Honey). Troshcheykin compares the famous writer (one of the guests at Antonina Pavlovna’s birthday party) to ferz’ and all other guests, to peshki (the pawns). According to the famous writer, he is an antidulcinist (enemy of sweet meal).
In VN’s play in verse Skital’tsy (“The Wanderers,” 1923) Colville (the inn-keeper, Sylvia’s father) also mentions ugolok:
Колвил
Осмелюсь понаведаться: отколе
изволите вы ехать?
Проезжий
Да не всё ли
тебе равно? И много ль проку в том,
что еду я, положим, из Китая,--
где в ноябре белеют, расцветая,
вишнёвые сады, пока в твоём
косом дворце огонь, со стужей споря,
лобзает очарованный очаг?..
Колвил
Вы правы, да, вы правы... Я -- червяк
в чехольчике... Не видел я ни моря,
ни синих стран, сияющих за ним,--
но любопытством детским я дразним...
Тяжёлый жёлтый фолиант на рынке
для Сильвии задумчивой моей
я раз купил; в нем странные картинки,
изображенья сказочных зверей,
гигантских птиц, волов золоторогих,
людей цветных иль чёрных, одноногих
иль с головой, растущей из пупа...
Отец не слеп, а дочка не глупа:
как часто с ней, склонившись напряженно,
мы с книгою садимся в уголке,
и, пальчиком её сопровожденный,
по лестницам и галереям строк,
дивясь, бредёт морщинистый мой палец,
как волосатый сгорбленный скиталец,
вводимый бледным, маленьким пажом
в прохлады короля страны чудесной!..
Но я не чувствую, что здесь мне тесно,
когда в тиши читаю о чужом
чарующем причудливом пределе;
довольствуюсь отчизною. Тепло,
легко мне здесь, где угли эти рдели
уж столько зим, метелицам назло...
In reply to Colville’s question where he goes from, the Passer-by says that he goes iz Kitaya (from China) where the cherry orchards are in bloom in November. Vishnyovyi sad (“The Cherry Orchard,” 1904) is a play by Chekhov. While Aleksey Maksimovich Troshcheykin is a namesake of Gorky (whose penname means “bitter”), Antonina Pavlovna’s name and patronymic hint at Chekhov. A leitmotif in Chekhov’s play Tri sestry (“The Three Sisters,” 1901) is v Moskvu (“to Moscow”)! As he speaks to his wife, Troshcheykin compares himself and the members of his family to Chekhov’s three sisters:
Нет, я тебя совершенно не понимаю. И ты себя не понимаешь. Дело не в этом, а в том, что мы разлагаемся в захолустной обстановке, как три сестры. Ничего, ничего... Всё равно, через годик придётся из города убираться, хочешь не хочешь. Не знаю, почему мой итальянец не отвечает... (Act One)
In Mayakovski’s poem “Read and Go to Paris and to China” the voyage begins and ends in Moscow. According to VN’s “late namesake,” the Earth begins from the Kremlin:
Начинается земля,
как известно, от Кремля.
During their round-the-world trip the little globetrotters in Mayakovski’s poem visit Paris, New York, San-Francisco, Japan and China. In Japan the children see gora-vulkan (the mountain-volcano):
На острове
гора гулка,
дымит,
гудит гора-вулкан.
И вдруг
проснётся поутру
и хлынет
лавой на дом.
Gora-vulkan in Mayakovski’s poem is Fujiyama. In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) Waltz compares the mountain that he blew up to konus (a cone) and to Fujiyama:
Вальс. Какая перемена вида! Был конус, Фудзияма, а теперь нечто вроде Столовой Горы. Я выбрал её не только по признаку изящной красоты, а также потому, что она была необитаема: камни, молочай, ящерицы... Ящерицы, впрочем, погибли. (Act One)
According to Waltz, the mountain that he blew up was uninhabited: kamni, molochay, yashcheritsy (stones, spurge, lizards). In his poem Krym (“The Crimea,” 1921) VN mentions puchki gustye molochaya (the thick fascicles of spurge) and Bahchisaraya topolya (the poplars of Bahchisaray):
В краю неласковом скучая,
все помню: плавные поля,
пучки густые молочая,
вкус тёплых ягод кизиля.
Любил я странствовать по Крыму...
Бахчисарая тополя
встают навстречу пилигриму,
слегка верхами шевеля.
In Erivanskiy pokhod (“The Erevan Campaign,” 1827) Griboedov describes the Caucasian mountains and says that odin konus (one cone) resembles Töpe-Kermen (a mountain in the Crimea near Bahchisaray):
К востоку синеются дальние горы; один конус похож на Тепе-Кермен.
The author of Gore ot uma, Griboedov composed two waltzes. In “The Waltz Invention” the Colonel calls Waltz gore-izobretatel’ (that wretched inventor):
Министр. Я хочу, чтобы тотчас, тотчас был доставлен сюда этот Сильвио!
Полковник. Какой Сильвио?
Министр. Не переспрашивать! Не играть скулами! Изобра... изобру... изобри...
Полковник. А, вы хотите опять видеть этого горе-изобретателя? Слушаюсь. (Уходит.) (Act One)
The Minister of War calls Salvator Waltz “Silvio.” Silvio is the main character in Pushkin’s story Vystrel (“The Shot,” 1830). In “The Crimea” VN mentions Pushkin (the author of “The Fountain of Bahchisaray,” 1823) who suddenly stood beside the author and distinctly smiled to him:
И посетил я по дороге
чертог увядший. Лунный луч
белел на каменном пороге.
В сенях воздушных капал ключ
очарованья, ключ печали,
и сказки вечные журчали
в ночной прозрачной тишине,
и звёзды сыпались над садом.
Вдруг Пушкин встал со мною рядом
и ясно улыбнулся мне...
The line i zvyozdy sypalis’ nad sadom (and the stars fell down over the garden) brings to mind the dark garden and the falling stars mentioned by Vera (Lyubov’s younger sister) in “The Event:”
Вера. Мы сидели с тобой в тёмном саду, и падали звёзды, и мы обе были в белых платьях, как привидения, и табак на клумбе был, как привидение, и ты говорила, что не можешь больше, что Леня тебя выжимает: вот так.
Любовь. Ещё бы. У него был ужасающий характер. Сам признавался, что не характер, а харакири. Бесконечно, бессмысленно донимал ревностью, настроениями, всякими своими заскоками. А всё-таки это было самое-самое лучшее моё время. (Act One)
According to Lyubov', Barbashin himself confessed that he had a terrible temper, ne kharakter, a kharakiri (“hara-kiri, rather than character”).
In “The Waltz Invention” the Colonel (whom Waltz wants to wear the costume of a samurai) mentions hara-kiri:
Перед тем как произвести харакири, я ещё раз поднимаю голос и твёрдо повторяю: отправьте этого человека в сумасшедший дом.
Before committing hara-kiri, I again raise my voice and firmly repeat: send this man [Waltz] to a mad house. (Act Two)
In VN’s novel Podvig (“Glory,” 1932) Vadim (Martin’s friend at Cambridge who loves obscene couplets) mentions hara-kiri (loved by the Japanese) and Philip of Spain (who was an old fox):
Та же была стужа в спальне, те же переклички курантов, и тот же вваливался Вадим, с тою же на устах рифмованной азбукой, построенной на двустишиях, каждое из коих начиналось веским утверждением “Японцы любят харакири” или: “Филипп Испанский был пройдоха”, — а кончалось строкой на ту же букву, не менее дидактической, но гораздо более непристойной. (Chapter XXIV)
In Gogol’s story Zapiski sumasshedshego (“The Notes of a Madman,” 1835) Poprishchin mentions Philip II:
Сначала я объявил Мавре, кто я. Когда она услышала, что перед нею испанский король, то всплеснула руками и чуть не умерла от страха. Она, глупая, еще никогда не видала испанского короля. Я, однако же, старался ес успокоить и в милостивых словах старался ее уверить в благосклонности, и что я вовсе не сержусь за то, что она мне иногда дурно чистила сапоги. Ведь это черный народ. Им нельзя говорить о высоких материях. Она испугалась оттого, что находится в уверенности, будто все короли в Испании похожи на Филиппа II. Но я растолковал ей, что между мною и Филиппом нет никакого сходства и что у меня нет ни одного капуцина...
At first I told Mavra who I am. When she learned that the king of Spain stood before her, she struck her hands together over her head, and nearly died of alarm. The stupid thing had never seen the king of Spain before! I comforted her, however, at once by assuring her that I was not angry with her for having hitherto cleaned my boots badly. Women are stupid things; one cannot interest them in lofty subjects. She was frightened because she thought all kings of Spain were like Philip II. But I explained to her that there was a great difference between me and him and that I don’t have any Capuchins.
In his diary mad Poprishchin mentions Kitay (China):
Я открыл, что Китай и Испания совершенно одна и та же земля, и только по невежеству считают их за разные государства. Я советую всем нарочно написать на бумаге Испания, то и выйдет Китай.
I discovered that Spain and China are one and the same land, and it is only through ignorance that people regard them as separate countries. I advice everyone urgently to write down the word “Spain” on a sheet of paper; he will see that it is quite the same as China.
Ni odnogo kaputsina (not a single Capuchin) in Poprishchin’s diary brings to mind the one-legged prostitute from Boulevard des Capucines in Paris mentioned by Mayakovski s in his article Kak delat’ stikhi (“How are Verses Made,” 1926):
Проститутка на бульваре Капуцинов в Париже. Проститутка, любить которую считается особенно шикарным потому, что она одноногая, - другая нога отрезана, кажется, трамваем.
In “The Waltz Invention” one of the five whores procured by Son (in the English version, Trance) has no arms:
Изабелла. А вот она умеет играть на рояле ногами и даже тасовать колоду карт.
Сухощавая. Я родилась такой. Любители очень ценят...
Вальс. Сон, да ведь она безрукая!
Сон. Вы просили разнообразия. Не знаю, чем вам не потрафил... (Act Three)
According to Isabella, the armless whore can play the piano and even shuffle cards in a pack with her feet.
In Gogol’s story Poprishchin reads the correspondence of dogs. The name of Lyubov’s former mid-wife, Eleonora Schnap, hints at Shnap, the borzoi dog of Chekhov’s wife Olga Knipper. The name of Troshcheykin’s model, Mme Vagabundov, seems to hint a German movie Ein Kind, ein Hund, ein Vagabund (“ A Child, a Dog, a Tramp”). According to Troshcheykin, Mme Vagabundov is extremely pleased that she is being portrayed in a white dress against the Spanish background:
А мадам Вагабундова чрезвычайно довольна, что пишу её в белом платье на испанском фоне, и не понимает, какой это страшный кружевной гротеск... (Act One)
The name Sobakevich (of one of the landowners in Gogol’s Dead Souls) comes from sobaka (dog). As he speaks to Chichikov, Sobakevich mentions ugol (i. e. twenty five rubles):
- Посидите одну минуточку, я вам сейчас скажу одно приятное для вас слово. - Тут Собакевич подсел поближе и сказал ему тихо на ухо, как будто секрет: - Хотите угол?
- То есть двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, копейки не прибавлю.
“Oh, sit down just for a moment. I have something more agreeable to say.” And, drawing closer to his guest, Sobakevich whispered in his ear, as though communicating to him a secret: “How about an ugol?”
“You mean twenty-five roubles? No, no, no!” exclaimed Chichikov. “I won’t give you even a quarter of that. I won’t advance another kopeck.” (chapter V)
In “The Waltz Invention” Waltz asks the architect Grib to build for him a fairy tale palace and mentions ugly (dwellings of the poor) in which he lived in his youth:
Гриб. Вам нужен дворец.
Вальс. Да, дворец. Отлично. Я люблю громадные, белые, солнечные здания. Вы для меня должны построить нечто сказочное, со сказочными удобствами. Колонны, фонтаны, окна в полнеба, хрустальные потолки... И вот ещё, -- давняя моя мечта... чтоб было такое приспособление, -- не знаю, электрическое, что ли, -- я в технике слаб, -- словом, проснёшься, нажмёшь кнопку, и кровать тихо едет и везёт тебя прямо к ванне... И еще я хочу, чтоб во всех стенах были краны с разными ледяными напитками... Всё это я давно-давно заказал судьбе, -- знаете, когда жил в душных, шумных, грязных углах... лучше не вспоминать. (Act Three)
The name Barboshin (of the private detective whom Troshcheykin hired in order to protect himself from Barbashin) hints at Barbos (a common dog name). Barboshin asks Troshcheykin for papiroska (a cigarette):
Барбошин. Скажите, господин, у вас не найдётся папироски? (Act Three)
In “The Waltz Invention” one of the whores says that her father was a Russian prince and asks Waltz to give her papiroska:
Вальс (к одной из двух, помоложе). Как ваше имя?
Та. Изабелла. Но клиенты меня зовут просто Белка.
Вальс. Боже мой... (Ко второй.) А ваше?
Вторая. Ольга. Мой отец был русский князь. Дайте папироску.
Вальс. Я не курю. Сколько вам лет?
Изабелла. Мне семнадцать, а сестра на год старше. (Act Three)
In his memoir essay Torgovlya ("Commerce," 1937) Khodasevich quotes a poem that he composed walking behind a prostitute who had a papiroska in her teeth:
Впереди меня шла нарумяненная проститутка, в блестящих туфельках, с папиросой в зубах. На ходу она крепко, ритмически раскачивала тугими бедрами, причём правым как-то особенно поддавала с некоторой задержкой, так что в общем походка её слагалась в ритмическую фигуру, образуемую анапестом правого бедра и ямбом левого. Идя за нею, невольно в лад сочинил я стихи - как бы от её имени:
Ходит пёс
Барбос,
Его нос
Курнос,
Мне вчерась
Матрос
Папирос
Принёс.
In Khodasevich’s poem Barbos (a dog) is mentioned. Khodasevich’s essay on Mayakovski is entitled Dekol’tirovannaya loshad’ (“The Horse in a Décolleté Dress,” 1927). In his poem “Read and Go to Paris and to China” Mayakovski says that if we are like horses, the natives of Japan are like ponies:
Легко представить можете
жителя Японии:
если мы — как лошади,
то они —
как пони.
In “The Event” the portrait-painter Troshcheykin forgets the saying ne tak strashen chyort kak ego malyuyut (the devil is not as terrible as he is painted) and does not recognize the devil when he appears in disguise of the ridiculous sleuth Barboshin. The devil is a character in Gogol’s story Noch’ pered Rozhdestvom (“The Christmas Eve,” 1832). Merezhkovski’s essay on Gogol’ (the author of Portret, “The Portrait,” 1835) is entitled Gogol’ i chyort (“Gogol and the Devil,” 1906).
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
Входит Антонина Павловна Опояшина, мать Любови, с пёстрым мячом в руках. Это аккуратная, даже несколько чопорная женщина, с лорнетом, сладковато-рассеянная.
Антонина Павловна. Здравствуйте, мои дорогие. Почему-то это попало ко мне. Спасибо, Алёша, за чудные цветочки.
Трощейкин (он не поднимает головы от работы во всю эту сцену). Поздравляю, поздравляю. Сюда: в угол. (Act One)
At the end of his poem Prochti i katay v Parizh i v Kitay (“Read and Go to Paris and to China,” 1927) Mayakovski says that, like a ball in a boy’s hand, the Earth is round and has no corner (zemlya krugla, net na ney ugla):
Разевают дети рот.
— Мы же
ехали вперёд,
а приехали туда же.
Это странно,
страшно даже.
Маяковский,
ждём ответа.
Почему случилось это? —
А я ему:
— Потому,
что земля кругла,
нет на ней угла —
вроде мячика
в руке у мальчика.
Troshcheykin is working on a painting Mal’chik s pyat’yu myachami (“The Boy with Five Balls”). The action in “The Event” takes place on Antonina Pavlovna’s fiftieth birthday. Two days later Troshcheykin’s and Lyubov’s little son (who died three years ago, at the age of two) would have been five. At Antonina Pavlovna’s birthday party, when Lyubov’s mother reads to the guests her fairy tale, Troshcheykin tells his wife that they are completely alone and Lyubov’ replies that these are dva odinochestva (two solitudes) and both are sovsem krugly (absolutely round):
Трощейкин. Нам нужно бежать...
Любовь. Да, да, да!
Трощейкин. ...бежать, -- а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки. Я чувствую, что надвигается...
Любовь. Опасность? Но какая? О, если б ты мог понять!
Трощейкин. Опасность, столь же реальная, как наши руки, плечи, щёки. Люба, мы совершенно одни.
Любовь. Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня!
Трощейкин. Одни на этой узкой освещённой сцене. Сзади -- театральная ветошь всей нашей жизни, замёрзшие маски второстепенной комедии, а спереди -- тёмная глубина и глаза, глаза, глаза, глядящие на нас, ждущие нашей гибели. (Act Two)
Lyubov’ agrees with her husband that they must bezhat’ (flee). But it is Barbashin (a dangerous man of whom Troshcheykin is mortally afraid, but with whom Lyubov’ is still in love) who, according to Meshaev the Second (Meshaev the First’s twin brother who lives in the country and who is late for the birthday party), left the city and went abroad forever. At the end of Griboedov’s play in verse Gore ot uma (“Woe from Wit,” 1824) Chatski says:
Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорблённому есть чувству уголок!
Карету мне! Карету!
Away from Moscow ! Catch me being here again!
I flee, without looking back, and go around the world in search
Of a place with room for outraged feeling! . .
The coach! The coach! (Act Four, scene 14)
Chatski uses the word ugolok (a diminutive of ugol, “corner”). Earlier in the play Chatski tells Sophia (Famusov’s daughter): My v tyomnom ugolke i, kazhetsya, chto v etom! (“How oft we sat together in a dark corner, and what harm might there be in that!”). In a letter to Katenin Griboedov calls Sophia ferz’ (chess Queen) and Molchalin (Famusov’s secretary with whom Sophia is in love) her Sakhar Medovich (Sugar-Honey). Troshcheykin compares the famous writer (one of the guests at Antonina Pavlovna’s birthday party) to ferz’ and all other guests, to peshki (the pawns). According to the famous writer, he is an antidulcinist (enemy of sweet meal).
In VN’s play in verse Skital’tsy (“The Wanderers,” 1923) Colville (the inn-keeper, Sylvia’s father) also mentions ugolok:
Колвил
Осмелюсь понаведаться: отколе
изволите вы ехать?
Проезжий
Да не всё ли
тебе равно? И много ль проку в том,
что еду я, положим, из Китая,--
где в ноябре белеют, расцветая,
вишнёвые сады, пока в твоём
косом дворце огонь, со стужей споря,
лобзает очарованный очаг?..
Колвил
Вы правы, да, вы правы... Я -- червяк
в чехольчике... Не видел я ни моря,
ни синих стран, сияющих за ним,--
но любопытством детским я дразним...
Тяжёлый жёлтый фолиант на рынке
для Сильвии задумчивой моей
я раз купил; в нем странные картинки,
изображенья сказочных зверей,
гигантских птиц, волов золоторогих,
людей цветных иль чёрных, одноногих
иль с головой, растущей из пупа...
Отец не слеп, а дочка не глупа:
как часто с ней, склонившись напряженно,
мы с книгою садимся в уголке,
и, пальчиком её сопровожденный,
по лестницам и галереям строк,
дивясь, бредёт морщинистый мой палец,
как волосатый сгорбленный скиталец,
вводимый бледным, маленьким пажом
в прохлады короля страны чудесной!..
Но я не чувствую, что здесь мне тесно,
когда в тиши читаю о чужом
чарующем причудливом пределе;
довольствуюсь отчизною. Тепло,
легко мне здесь, где угли эти рдели
уж столько зим, метелицам назло...
In reply to Colville’s question where he goes from, the Passer-by says that he goes iz Kitaya (from China) where the cherry orchards are in bloom in November. Vishnyovyi sad (“The Cherry Orchard,” 1904) is a play by Chekhov. While Aleksey Maksimovich Troshcheykin is a namesake of Gorky (whose penname means “bitter”), Antonina Pavlovna’s name and patronymic hint at Chekhov. A leitmotif in Chekhov’s play Tri sestry (“The Three Sisters,” 1901) is v Moskvu (“to Moscow”)! As he speaks to his wife, Troshcheykin compares himself and the members of his family to Chekhov’s three sisters:
Нет, я тебя совершенно не понимаю. И ты себя не понимаешь. Дело не в этом, а в том, что мы разлагаемся в захолустной обстановке, как три сестры. Ничего, ничего... Всё равно, через годик придётся из города убираться, хочешь не хочешь. Не знаю, почему мой итальянец не отвечает... (Act One)
In Mayakovski’s poem “Read and Go to Paris and to China” the voyage begins and ends in Moscow. According to VN’s “late namesake,” the Earth begins from the Kremlin:
Начинается земля,
как известно, от Кремля.
During their round-the-world trip the little globetrotters in Mayakovski’s poem visit Paris, New York, San-Francisco, Japan and China. In Japan the children see gora-vulkan (the mountain-volcano):
На острове
гора гулка,
дымит,
гудит гора-вулкан.
И вдруг
проснётся поутру
и хлынет
лавой на дом.
Gora-vulkan in Mayakovski’s poem is Fujiyama. In VN’s play Izobretenie Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) Waltz compares the mountain that he blew up to konus (a cone) and to Fujiyama:
Вальс. Какая перемена вида! Был конус, Фудзияма, а теперь нечто вроде Столовой Горы. Я выбрал её не только по признаку изящной красоты, а также потому, что она была необитаема: камни, молочай, ящерицы... Ящерицы, впрочем, погибли. (Act One)
According to Waltz, the mountain that he blew up was uninhabited: kamni, molochay, yashcheritsy (stones, spurge, lizards). In his poem Krym (“The Crimea,” 1921) VN mentions puchki gustye molochaya (the thick fascicles of spurge) and Bahchisaraya topolya (the poplars of Bahchisaray):
В краю неласковом скучая,
все помню: плавные поля,
пучки густые молочая,
вкус тёплых ягод кизиля.
Любил я странствовать по Крыму...
Бахчисарая тополя
встают навстречу пилигриму,
слегка верхами шевеля.
In Erivanskiy pokhod (“The Erevan Campaign,” 1827) Griboedov describes the Caucasian mountains and says that odin konus (one cone) resembles Töpe-Kermen (a mountain in the Crimea near Bahchisaray):
К востоку синеются дальние горы; один конус похож на Тепе-Кермен.
The author of Gore ot uma, Griboedov composed two waltzes. In “The Waltz Invention” the Colonel calls Waltz gore-izobretatel’ (that wretched inventor):
Министр. Я хочу, чтобы тотчас, тотчас был доставлен сюда этот Сильвио!
Полковник. Какой Сильвио?
Министр. Не переспрашивать! Не играть скулами! Изобра... изобру... изобри...
Полковник. А, вы хотите опять видеть этого горе-изобретателя? Слушаюсь. (Уходит.) (Act One)
The Minister of War calls Salvator Waltz “Silvio.” Silvio is the main character in Pushkin’s story Vystrel (“The Shot,” 1830). In “The Crimea” VN mentions Pushkin (the author of “The Fountain of Bahchisaray,” 1823) who suddenly stood beside the author and distinctly smiled to him:
И посетил я по дороге
чертог увядший. Лунный луч
белел на каменном пороге.
В сенях воздушных капал ключ
очарованья, ключ печали,
и сказки вечные журчали
в ночной прозрачной тишине,
и звёзды сыпались над садом.
Вдруг Пушкин встал со мною рядом
и ясно улыбнулся мне...
The line i zvyozdy sypalis’ nad sadom (and the stars fell down over the garden) brings to mind the dark garden and the falling stars mentioned by Vera (Lyubov’s younger sister) in “The Event:”
Вера. Мы сидели с тобой в тёмном саду, и падали звёзды, и мы обе были в белых платьях, как привидения, и табак на клумбе был, как привидение, и ты говорила, что не можешь больше, что Леня тебя выжимает: вот так.
Любовь. Ещё бы. У него был ужасающий характер. Сам признавался, что не характер, а харакири. Бесконечно, бессмысленно донимал ревностью, настроениями, всякими своими заскоками. А всё-таки это было самое-самое лучшее моё время. (Act One)
According to Lyubov', Barbashin himself confessed that he had a terrible temper, ne kharakter, a kharakiri (“hara-kiri, rather than character”).
In “The Waltz Invention” the Colonel (whom Waltz wants to wear the costume of a samurai) mentions hara-kiri:
Перед тем как произвести харакири, я ещё раз поднимаю голос и твёрдо повторяю: отправьте этого человека в сумасшедший дом.
Before committing hara-kiri, I again raise my voice and firmly repeat: send this man [Waltz] to a mad house. (Act Two)
In VN’s novel Podvig (“Glory,” 1932) Vadim (Martin’s friend at Cambridge who loves obscene couplets) mentions hara-kiri (loved by the Japanese) and Philip of Spain (who was an old fox):
Та же была стужа в спальне, те же переклички курантов, и тот же вваливался Вадим, с тою же на устах рифмованной азбукой, построенной на двустишиях, каждое из коих начиналось веским утверждением “Японцы любят харакири” или: “Филипп Испанский был пройдоха”, — а кончалось строкой на ту же букву, не менее дидактической, но гораздо более непристойной. (Chapter XXIV)
In Gogol’s story Zapiski sumasshedshego (“The Notes of a Madman,” 1835) Poprishchin mentions Philip II:
Сначала я объявил Мавре, кто я. Когда она услышала, что перед нею испанский король, то всплеснула руками и чуть не умерла от страха. Она, глупая, еще никогда не видала испанского короля. Я, однако же, старался ес успокоить и в милостивых словах старался ее уверить в благосклонности, и что я вовсе не сержусь за то, что она мне иногда дурно чистила сапоги. Ведь это черный народ. Им нельзя говорить о высоких материях. Она испугалась оттого, что находится в уверенности, будто все короли в Испании похожи на Филиппа II. Но я растолковал ей, что между мною и Филиппом нет никакого сходства и что у меня нет ни одного капуцина...
At first I told Mavra who I am. When she learned that the king of Spain stood before her, she struck her hands together over her head, and nearly died of alarm. The stupid thing had never seen the king of Spain before! I comforted her, however, at once by assuring her that I was not angry with her for having hitherto cleaned my boots badly. Women are stupid things; one cannot interest them in lofty subjects. She was frightened because she thought all kings of Spain were like Philip II. But I explained to her that there was a great difference between me and him and that I don’t have any Capuchins.
In his diary mad Poprishchin mentions Kitay (China):
Я открыл, что Китай и Испания совершенно одна и та же земля, и только по невежеству считают их за разные государства. Я советую всем нарочно написать на бумаге Испания, то и выйдет Китай.
I discovered that Spain and China are one and the same land, and it is only through ignorance that people regard them as separate countries. I advice everyone urgently to write down the word “Spain” on a sheet of paper; he will see that it is quite the same as China.
Ni odnogo kaputsina (not a single Capuchin) in Poprishchin’s diary brings to mind the one-legged prostitute from Boulevard des Capucines in Paris mentioned by Mayakovski s in his article Kak delat’ stikhi (“How are Verses Made,” 1926):
Проститутка на бульваре Капуцинов в Париже. Проститутка, любить которую считается особенно шикарным потому, что она одноногая, - другая нога отрезана, кажется, трамваем.
In “The Waltz Invention” one of the five whores procured by Son (in the English version, Trance) has no arms:
Изабелла. А вот она умеет играть на рояле ногами и даже тасовать колоду карт.
Сухощавая. Я родилась такой. Любители очень ценят...
Вальс. Сон, да ведь она безрукая!
Сон. Вы просили разнообразия. Не знаю, чем вам не потрафил... (Act Three)
According to Isabella, the armless whore can play the piano and even shuffle cards in a pack with her feet.
In Gogol’s story Poprishchin reads the correspondence of dogs. The name of Lyubov’s former mid-wife, Eleonora Schnap, hints at Shnap, the borzoi dog of Chekhov’s wife Olga Knipper. The name of Troshcheykin’s model, Mme Vagabundov, seems to hint a German movie Ein Kind, ein Hund, ein Vagabund (“ A Child, a Dog, a Tramp”). According to Troshcheykin, Mme Vagabundov is extremely pleased that she is being portrayed in a white dress against the Spanish background:
А мадам Вагабундова чрезвычайно довольна, что пишу её в белом платье на испанском фоне, и не понимает, какой это страшный кружевной гротеск... (Act One)
The name Sobakevich (of one of the landowners in Gogol’s Dead Souls) comes from sobaka (dog). As he speaks to Chichikov, Sobakevich mentions ugol (i. e. twenty five rubles):
- Посидите одну минуточку, я вам сейчас скажу одно приятное для вас слово. - Тут Собакевич подсел поближе и сказал ему тихо на ухо, как будто секрет: - Хотите угол?
- То есть двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, копейки не прибавлю.
“Oh, sit down just for a moment. I have something more agreeable to say.” And, drawing closer to his guest, Sobakevich whispered in his ear, as though communicating to him a secret: “How about an ugol?”
“You mean twenty-five roubles? No, no, no!” exclaimed Chichikov. “I won’t give you even a quarter of that. I won’t advance another kopeck.” (chapter V)
In “The Waltz Invention” Waltz asks the architect Grib to build for him a fairy tale palace and mentions ugly (dwellings of the poor) in which he lived in his youth:
Гриб. Вам нужен дворец.
Вальс. Да, дворец. Отлично. Я люблю громадные, белые, солнечные здания. Вы для меня должны построить нечто сказочное, со сказочными удобствами. Колонны, фонтаны, окна в полнеба, хрустальные потолки... И вот ещё, -- давняя моя мечта... чтоб было такое приспособление, -- не знаю, электрическое, что ли, -- я в технике слаб, -- словом, проснёшься, нажмёшь кнопку, и кровать тихо едет и везёт тебя прямо к ванне... И еще я хочу, чтоб во всех стенах были краны с разными ледяными напитками... Всё это я давно-давно заказал судьбе, -- знаете, когда жил в душных, шумных, грязных углах... лучше не вспоминать. (Act Three)
The name Barboshin (of the private detective whom Troshcheykin hired in order to protect himself from Barbashin) hints at Barbos (a common dog name). Barboshin asks Troshcheykin for papiroska (a cigarette):
Барбошин. Скажите, господин, у вас не найдётся папироски? (Act Three)
In “The Waltz Invention” one of the whores says that her father was a Russian prince and asks Waltz to give her papiroska:
Вальс (к одной из двух, помоложе). Как ваше имя?
Та. Изабелла. Но клиенты меня зовут просто Белка.
Вальс. Боже мой... (Ко второй.) А ваше?
Вторая. Ольга. Мой отец был русский князь. Дайте папироску.
Вальс. Я не курю. Сколько вам лет?
Изабелла. Мне семнадцать, а сестра на год старше. (Act Three)
In his memoir essay Torgovlya ("Commerce," 1937) Khodasevich quotes a poem that he composed walking behind a prostitute who had a papiroska in her teeth:
Впереди меня шла нарумяненная проститутка, в блестящих туфельках, с папиросой в зубах. На ходу она крепко, ритмически раскачивала тугими бедрами, причём правым как-то особенно поддавала с некоторой задержкой, так что в общем походка её слагалась в ритмическую фигуру, образуемую анапестом правого бедра и ямбом левого. Идя за нею, невольно в лад сочинил я стихи - как бы от её имени:
Ходит пёс
Барбос,
Его нос
Курнос,
Мне вчерась
Матрос
Папирос
Принёс.
In Khodasevich’s poem Barbos (a dog) is mentioned. Khodasevich’s essay on Mayakovski is entitled Dekol’tirovannaya loshad’ (“The Horse in a Décolleté Dress,” 1927). In his poem “Read and Go to Paris and to China” Mayakovski says that if we are like horses, the natives of Japan are like ponies:
Легко представить можете
жителя Японии:
если мы — как лошади,
то они —
как пони.
In “The Event” the portrait-painter Troshcheykin forgets the saying ne tak strashen chyort kak ego malyuyut (the devil is not as terrible as he is painted) and does not recognize the devil when he appears in disguise of the ridiculous sleuth Barboshin. The devil is a character in Gogol’s story Noch’ pered Rozhdestvom (“The Christmas Eve,” 1832). Merezhkovski’s essay on Gogol’ (the author of Portret, “The Portrait,” 1835) is entitled Gogol’ i chyort (“Gogol and the Devil,” 1906).
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L