Subject
wunderkind,
Sherlock Holmes & football in The Event & in The Luzhin Defense;
Anabella & Isabella in The Waltz Invention
Sherlock Holmes & football in The Event & in The Luzhin Defense;
Anabella & Isabella in The Waltz Invention
From
Date
Body
In VN’s play Sobytie (“The Event,” 1938) the portrait painter
Troshcheykin asks Vera (Lyubov’s younger sister who calls Leonid Barbashin,
the killer who five and a half years ago attempted upon the lives of
Troshcheykin and his wife, “Lyonya”), if Barbashin is a wunderkind:
Вера. Если хочешь знать моё мнение: ты это
слишком принимаешь к сердцу. Мы тут сейча
с сидели с Любой и вспоминали прошлое, -- и
пришли к заключению, что у тебя нет никако
го основания бояться Лёни Барбашина.
Трощейкин. Да что ты его всё Лёней... Кто эт
о -- вундеркинд? Вот Вишневский меня тоже у
с-по-каивал. Я хорошо его осадил. Теперь уж
на казённую помощь надеяться не приходит
ся, -- обиделась жаба. Я не трус, я боюсь не
за себя, но я вовсе не хочу, чтобы первый п
опавшийся мерзавец всадил в меня пулю. (Act
One)
In VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) little
Luzhin is shakhmatnyi wunderkind (a chess prodigy):
Уже давно началось у неё странное отчужде
ние от сына, как будто он уплыл куда-то, и л
юбила она не этого взрослого мальчика, ша
хматного вундеркинда, о котором уже писал
и газеты, а того маленького, тёплого, невы
носимого ребёнка, который, чуть что, кидал
ся плашмя на пол и кричал, стуча ногами.
It was already some time since she had begun to experience a strange feeling
of estrangement from her son, as if he had drifted away somewhere, and the
one she loved was not this grown-up boy, not the chess prodigy that the
newspapers were writing about, but that little warm insupportable child who
at the slightest provocation would throw himself flat on the floor,
screaming and drumming his feet. (chapter IV)
Он играл в Петербурге, в Москве, в Нижнем,
в Киеве, в Одессе. Появился некий Валентин
ов, что-то среднее между воспитателем и ан
трепренером. Отец носил на рукаве чёрную
повязку -- траур по жене,-- и говорил провин
циальным журналистам, что никогда бы так
основательно не осмотрел родной земли, ес
ли б его сын не был вундеркиндом.
He played in St. Petersburg, Moscow, Nizhny Novgorod, Kiev, Odessa. There
appeared a certain Valentinov, a cross between tutor and manager. Luzhin
senior wore a black armband ― mourning for his wife ― and told provincial
journalists that he
would never have made such a through survey of his native land had he not
had a prodigy for a son. (chapter V)
Стилизованности воспоминания писатель Л
ужин сам не заметил. Не заметил он и того,
что придал сыну черты скорее "музыкальног
о", нежели шахматного вундеркинда,-- что-то
болезненное, что-то ангельское,-- и глаза,
подёрнутые странной поволокой, и вьющиес
я волосы, и прозрачную белизну лица. Но те
перь было некоторое затруднение: этот оч
ищенный от всякой примеси, доведённый до
предельной нежности, образ его сына надоб
но было окружить известным бытом. Одно он
решил твердо,-- что не даст этому ребёнку
вырасти, не сделает из него того угрюмого
человека, который иногда навещал его в Бе
рлине, односложно отвечал на вопросы, сид
ел, прикрыв глаза, и уходил, оставив конве
рт с деньгами на подоконнике.
"Он умрёт молодым",-- проговорил он вслух, б
еспокойно расхаживая по комнате, вокруг о
ткрытой машинки, следившей за ним всеми б
ликами своих кнопок. "Да, он умрёт молодым,
его смерть будет неизбежна и очень трогат
ельна. Умрёт, играя в постели последнюю св
ою партию". Эта мысль ему так понравилась,
что он пожалел о невозможности начать пис
ать книгу с конца. Почему, собственно гово
ря, невозможно? Можно попробовать... Он пов
ёл было мысль обратным ходом,-- от этой тро
гательной, такой отчётливой смерти назад,
к туманному рождению героя, но вдруг встр
яхнулся, сел за стол и стал думать наново.
The writer Luzhin did not himself notice the stylized nature of his
recollection. Nor did he notice that he had endowed his son with the
features of a musical rather than a chess-playing prodigy, the result being
both sickly and angelic ― eyes strangely veiled, curly hair, and a
transparent pallor. But now he was faced with certain difficulties: this
image of his son, purged of all alien matter and carried to the limits of
tenderness, had to be surrounded with some sort of habitus. One thing he
decided for sure ― he would not let this child grow up, would not transform
him into that taciturn person who sometimes called upon him in Berlin,
replied to questions monosyllabically, sat there with his eyes half closed,
and then went away leaving an envelope with money in it on the windowsill.
'He will die young,' he said aloud, pacing restlessly about the room and
around the open typewriter, whose keys were all watching him with their
pupils of reflected light. 'Yes, he will die young, his death will be
logical and very moving. He will die in bed while playing his last game.' He
was so taken with this thought that he regretted the impossibility of
beginning the writing of the book from the end. But as a matter of fact, why
was it impossible? One could try.... He started to guide his thought
backwards ― from this touching and so distinct death back to his hero's
vague origin, but presently he thought better of it and sat down at his desk
to ponder anew. (ibid.)
Luzhin senior wants to begin the writing of The Gambit (the novella that he
never finishes) from the end. For the first time he begins with the colors:
Итак, было решено полностью им воспользов
аться, благодаря ему любая фабула приобре
тала необыкновенную живость, привкус ава
нтюры. Но самое главное ещё оставалось пр
идумать. Ведь всё это до сих пор были толь
ко краски, правда, тёплые, живые, но плывши
е отдельными пятнами; требовалось ещё най
ти определённый рисунок, резкую линию. Вп
ервые писатель Лужин, задумав книгу, нево
льно начинал с красок.
And so Luzhin the writer decided to utilize him [Valentinov] in full; thanks
to his presence any story acquired extraordinary liveliness, a smack of
adventure. But the most important part still remained to be invented.
Everything he had up to now was the coloration ― warm and vivid, no doubt,
but floating in separate spots; he had still to find a definite design, a
sharp line. For the first time the writer Luzhin had involuntarily begun
with the colors. (ibid.)
At the beginning of “The Event” Troshcheykin admires his almost finished
portrait of the jeweler’s son (who has black curly hair) and points out
that art always moves protiv solntsa (in the counter-sun direction):
Трощейкин. Видишь ли, они должны гореть, б
росать на него отблеск, но сперва я хочу з
акрепить отблеск, а потом приняться за ег
о источники. Надо помнить, что искусство д
вижется всегда против солнца. Ноги, видиш
ь, уже совсем перламутровые. Нет, мальчик
мне нравится! Волосы хороши: чуть-чуть с ч
ёрной курчавинкой. Есть какая-то связь ме
жду драгоценными камнями и негритянской
кровью. Шекспир это почувствовал в своём "
Отелло". (Act One)
Thinking over the plot of his new book, old Luzhin decides podvesti
nekotorye itogi (to do a little summing up):
"Пора подвести некоторые итоги",-- подумал
он и оглядел пустую комнату,-- скатерть, си
ние обои, натюрморт,-- как оглядывают комн
ату, где родился известный человек. И фабу
ла повести, которую старик Лужин давно ле
леял, показалась ему в этот миг только что
созданной, и он пригласил мысленно будуще
го биографа (парадоксальным образом стан
овившегося, по мере приближения к нему во
времени, всё призрачнее, всё отдалённее) п
овнимательнее осмотреть эту случайную к
омнату, где родилась повесть "Гамбит".
Time to do a little summing up, he thought and looked round the empty room
― tablecloth, blue wallpaper, still life ― the way one looks at a room
where a famous man was born. And old Luzhin mentally invited his future
biographer (who as one
came nearer to him in time became paradoxically more and more insubstantial,
more and more remote) to take a good close look at this chance room where
the novella The Gambit had been evolved. (chapter V)
In “The Event” Troshcheykin refuses to speak with Lyubov’ about their
life together and mentions podvedenie idiotskikh itogov (the idiotic summing
up):
Любовь. Я не хочу тебя мучить. Я хочу погов
орить хоть раз с тобой серьёзно.
Трощейкин. Слава богу, а то ты как дитя отн
осишься к опасности.
Любовь. Нет, я не об этой опасности собира
юсь говорить, а вообще о нашей жизни с тоб
ой.
Трощейкин. А -- нет, это -- уволь. Мне сейчас
не до женских разговоров, я знаю эти разго
воры, с подсчитыванием обид и подведением
идиотских итогов. Меня сейчас больше инте
ресует, почему не идёт этот проклятый сыщ
ик. Ах, Люба, да понимаешь ли ты, что мы нах
одимся в смертельной, смертельной... (Act
Three)
One of the characters in “The Event,” Mikhey Mikheevich Meshaev (Meshaev
the Second, Antonina Pavlovna’s last guest, the occultist who reads
Lyubov’s palm and casually says that Barbashin left the city and went
abroad forever) has the same name and patronymic as Mikhey Mikheevich
Krutitski, the main character in Ostrovski’s play Ne bylo grosha, da vdrug
altyn ("The Easy Money," 1872). Ostrovski is the author of Svoi lyudi \xa8C
sochtyomsya (“It’s a Family Affair. We’ll Settle It Among Ourselves,”
1849). In a letter to Luzhin’s father Valentinov uses the phrase svoi \xa8C
sochtyomsya:
Впрочем, Валентинов в очередном письме пр
едложил, что все расходы по содержанию сы
на возьмёт на себя, что свои -- сочтёмся (та
к и написал).
However, Valentinov proposed in one of his next letters to assume all the
costs of the boy's maintenance himself ― they would settle up later.
(chapter V)
The name Ostrovski comes from ostrov (island). In VN’s play Izobretenie
Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) Waltz wants to rule the world from
Palmora (in the English version, “the island of Palmera”):
Вальс. Как, дорогой полковник, разве я вас
ещё не посвятил в свою маленькую тайну? Ка
кая неосмотрительность! Да, уезжаю.
Полковник. И куда, смею спросить?
Вальс. А, вот в этом-то вся штука. Вы, кажет
ся, не очень сильны в географии?
Полковник. Мои успехи в этой области крит
ике не подлежат.
Вальс. Тогда вы, конечно, слыхали о неболь
шом острове Пальмора в восьмистах морски
х милях от южнейшего мыса вашей страны? Аг
а! Не знаете!
Полковник. Такого острова нет.
Вальс. Двойка с минусом, полковник. Слово
м, этот остров мной реквизирован. Мне даже
кажется по временам, что и начал-то я с ваш
ей страны именно потому, что среди ваших в
ладений есть такой самоцвет. Избавило мен
я от лишних хлопот... Нежнейший климат, веч
ная весна, радужные птички... И величина ка
к раз мне подходящая: Пальмору можно объе
хать на автомобиле по береговой дороге
в... в сколько часов, Сон?
Сон. Скажем, в пять, если не слишком торопи
ться. (Act Three)
According to the Colonel (who is not very strong at geography), such an
island does not exist. In “The Luzhin Defense” Petrishchev (Luzhin’s
former classmate whom Luzhin meets at a Russian charity ball in Berlin)
mentions their geography teacher:
?Прекрасные были времена, \xa8C крикнул Петри
щев. \xa8C Помните, помнишь, Лужин, Валентина И
ваныча? Как он с картой мира ураганом влет
ал в класс??
'Wonderful times, they were,' cried Petrishchev. 'Do you remember our
geographer, Luzhin? How he used to fly like a hurricane into the classroom,
holding a map of the world?’ (chapter XII)
According to Petrishchev, he has traveled the whole world:
?Я, знаете, объездил весь мир… Какие женщи
ны на Кубе! Или вот, например, однажды в дж
унглях…?
?Он все врёт, \xa8C раздался ленивый голос сза
ди. \xa8C Никогда он ни в каких джунглях не быв
ал?.
?Ну, зачем ты всё портишь?, \xa8C протянул Петр
ищев, оборачиваясь. ?Вы его не слушайте, \xa8C
продолжал лысый долговязый господин, обл
адатель ленивого голоса. \xa8C Он как попал из
России в Париж, так с тех пор только треть
его дня и выехал?. ?Позволь, Лужин, тебе пре
дставить?, \xa8C со смехом начал Петрищев; но Л
ужин поспешно удалялся, вобрав голову в п
лечи и от скорой ходьбы странно виляя и вз
драгивая.
You know I've traveled the whole world.... What women in Cuba! Or that time
in the jungle, for instance...'
'It's all lies,' sounded a lazy voice from behind. 'He was never in any
jungle whatsoever....'
'Now why do you spoil everything?' drawled Petrishchev, turning around.
'Don't listen to him,' continued a bald, lanky person, the owner of the lazy
voice. 'He has been living in France since the Revolution and left Paris for
the first time the day before yesterday.' 'Luzhin, allow me to introduce
you,' began Petrishchev with a laugh; but Luzhin hastily made off, tucking
his head into his shoulders and weaving strangely and quivering from the
speed of his walk. (ibid.)
Thinking about the unpleasant meeting with his classmate, Luzhin remembers
Sherlock Holmes (the hero of a book that he enjoyed in childhood):
Но это было не совсем так. Что-то осталось,
\xa8C загадка, заноза. По ночам он стал задумы
ваться над тем, почему так жутка была эта
встреча. Конечно, были всякие отдельные н
еприятности, \xa8C то, что Петрищев когда-то м
учил его в школе, а теперь вспомнил косвен
ным образом некую растерзанную книжку, и
то, что целый мир, полный экзотических соб
лазнов, оказался обманом хлыща, и уже нель
зя было впредь доверять проспектам. Но не
сама встреча была страшна, а что-то друго
е, \xa8C тайный смысл этой встречи, который сл
едовало разгадать. Он стал по ночам напря
женно думать, как бывало думал Шерлок над
сигарным пеплом, \xa8C и постепенно ему стало
казаться, что комбинация еще сложнее, чем
он думал сперва, что встреча с Петрищевым
только продолжение чего-то, и что нужно ис
кать глубже, вернуться назад, переиграть
все ходы жизни от болезни до бала.
But this was not quite so. Something remained ― a riddle, a splinter. At
nights he began to meditate over why this meeting had made him so uneasy. Of
course there were all sorts of individual unpleasantnesses ― the fact that
Petrishchev had once tormented him in school and had now referred obliquely
to a certain torn book about little Tony, and the fact that a whole world,
full of exotic temptations, had turned out to be a braggart's rigmarole, and
it would no longer be possible in future to trust travel folders. But it was
not the meeting itself that was frightening but something else ― this
meeting's secret meaning that he had to divine. He began to think intensely
at nights, the way Sherlock had been wont to do over cigar ash ― and
gradually it began to seem that the combination was even more complex than
he had at first thought, that the meeting with Petrishchev was only the
continuation of something, and that it was necessary to look deeper, to
return and replay all the moves of his life from his illness until the ball.
(ibid.)
In “The Event” Lyubov’ calls her lover Ryovshin Sherlok Kholms iz
Barnaula (“Sherlock Holmes from Barnaul”):
Любовь. Наверное, ничего нет? Или всё-таки
позанялись любительским сыском?
Рёвшин. Ну что ты опять на меня ополчаешьс
я... Ты же... вы же... знаете, что я...
Любовь. Я знаю, что вы обожаете развлекать
ся чужими делами. Шерлок Холмс из Барнаул
а.
Рёвшин. Да нет, право же...
Любовь. Вот поклянитесь мне, что вы его бо
льше не видели.
Страшный звон. Вбегает Трощейкин.
Трощейкин. Зеркало разбито! Гнусный мальч
ишка разбил мячом зеркало!
Любовь. Где? Какое?
Трощейкин. Да в передней. Поди-поди-поди. П
олюбуйся!
Любовь. Я тебя предупреждала, что после се
анса он должен сразу отправляться домой,
а не шпарить в футбол. Конечно, он сходит с
ума, когда пять мячей...
(Быстро уходит.)
Трощейкин. Говорят, отвратительная приме
та. Я в приметы не верю, но почему-то они у
меня в жизни всегда сбывались. Как неприя
тно... Ну, рассказывайте. (Act Two)
After the sitting the jeweler’s son (Troshcheykin’s model) plays football
and smashes the mirror in the entrance hall. In “The Luzhin Defense”
little Luzhin never plays football with his classmates:
Рядом стоял воспитатель и, когда серый ре
зиновый мяч, которым играли в футбол, подк
атился случайно к его ногам, учитель слов
есности, инстинктивно продолжая очароват
ельное предание, сделал вид, что хочет его
пнуть, неловко потоптался, чуть не потеря
л галошу и рассмеялся с большим добродуши
ем. Отец поддержал его за локоть, и Лужин м
ладший, улучив мгновение, вернулся в пере
днюю, где уже было совсем спокойно, и, скры
тый вешалками, блаженно зевал швейцар. Че
рез дверное стекло, между чугунных лучей
звездообразной решётки, он увидел, как от
ец вдруг снял перчатку, быстро попрощался
с воспитателем и исчез под воротами. Толь
ко тогда он выполз опять и, осторожно обхо
дя игравших, пробрался налево, под арку, г
де были сложены дрова. Там, подняв воротни
к, он сел на поленья.
Так он просидел около двухсот пятидесяти
больших перемен, до того года, когда он бы
л увезён за границу. Иногда воспитатель н
еожиданно появлялся из-за угла. ?Что ж ты,
Лужин, все сидишь кучей? Побегал бы с това
рищами?. Лужин вставал с дров, выходил из-п
од арки в четырёхугольный задний двор, де
лал несколько шагов, стараясь найти точк
у, равноотстоящую от тех трёх его однокла
ссников, которые бывали особенно свирепы
в этот час, шарахался от мяча, пущенного ч
ьим-то звучным пинком, и, удостоверившись,
что воспитатель далеко, возвращался к дро
вам.
Next to Luzhin senior stood the literature teacher and when the large gray
rubber ball the boys used for soccer happened to roll up to his feet, the
literature teacher, instinctively continuing that enchanting tradition, made
as if he wanted to kick it, but only shifted awkwardly from foot to foot and
almost lost one of his galoshes, and laughed with great good humor. The
father supported him by the elbow, and Luzhin junior, grasping the
opportunity, returned to the vestibule, where all was now quiet and where
the janitor, concealed by clothes racks, was heard yawning blissfully.
Through the glass of the door, between the cast-iron rays of the star-shaped
grille, he saw his father suddenly remove his glove, quickly take leave of
the teacher and disappear through the gate. Only then did he creep out
again, and, carefully skirting the players, make his way left to where
firewood was stacked under the archway. There, raising his collar, he sat
down on a pile of logs.
In this way he sat through approximately two hundred and fifty long
intermissions, until the year that he was taken abroad. Sometimes the
teacher would suddenly appear from around a corner. 'Why are you always
sitting in a heap, Luzhin? You should run about a bit with the other boys.'
Luzhin would get up from the woodpile, trying to find a point equidistant
from those three of his classmates who were especially fierce at this hour,
shy away from the ball propelled by someone's resounding kick and, having
reassured himself that the teacher was far off, would return to the
woodpile. (chapter II)
The parents of Luzhin’s bride try to talk her daughter out of marrying
Luzhin. Her father wants to seduce her with the Italian lakes and mentions
Isola Bella:
"Вот что,-- снова заговорил отец.-- Мы тебе п
редлагаем поехать на Итальянские озёра. П
оехать с мамой на Итальянские озёра. Ты не
можешь себе представить, какие там райски
е места. Я помню, что когда я впервые увиде
л Изола Белла..." У неё запрыгали плечи от м
елкого смеха; затем она подняла голову и п
родолжала тихо смеяться, не открывая гла
з. "Объясни, чего же ты хочешь",-- спросила м
ать и хлопнула по столу. "Во-первых,-- ответ
ила она,-- чтобы не было такого крика. Во-в
торых, чтобы Лужин совсем поправился". "Из
ола Белла это значит Прекрасный Остров,”--
торопливо продолжал отец, стараясь много
значительной ужимкой показать жене, что о
н один справится.
'Here's what,' her father began again. 'We suggest you go to the Italian
lakes. Go with Mamma to the Italian lakes. You can't imagine what heavenly
spots there are there. I remember the first time I saw Isola Bella...' Her
shoulders began to twitch from halfsuppressed laughter; then she lifted her
head and continued to laugh softly, keeping her eyes closed. 'What is it you
want?' asked her mother and banged on the table. 'First,' she replied, 'that
you stop shouting. Second, that Luzhin gets completely
well.' 'Isola Bella means Beautiful Island,' continued her father hastily,
trying with a meaningful grimace to intimate to his wife that he alone would
manage it. (chapter X)
Isola Bella brings to mind two characters in “The Waltz Invention:”
Anabella (General Berg’s beautiful daughter whom Waltz wants to take with
him to Palmora) and Isabella (one of the five whores procured by Son, the
journalist who runs errands for Waltz). When Luzhin first meets his bride at
a German spa, he remembers the face of a young prostitute whom he once saw:
Стараясь уяснить себе это впечатление че
го-то очень знакомого, он совершенно некс
тати, но с потрясающей ясностью вспомнил
лицо молоденькой проститутки с голыми пл
ечами, в чёрных чулках, стоявшей в освещён
ной пройме двери, в
тёмном переулке, в безымянном городе. И не
лепым образом ему показалось, что вот это
-- она, что вот, она явилась теперь, надев п
риличное платье, слегка подурнев, словно
она смыла какие-то обольстительные румян
а, но через это стала более доступной. Так
ово было первое впечатление, когда он уви
дел её, когда заметил с удивлением, что с н
ей говорит. И ему было немного досадно, чт
о она не совсем так хороша, как могла быть,
как мерещилась по странным признакам, рас
сеянным в его прошлом.
Trying to unravel in his mind this impression of something very familiar he
recalled quite irrelevantly but with stunning clarity the face of a
bare-shouldered, black-stockinged young prostitute, standing in a lighted
doorway in a dark side street in a
nameless town. And in some ridiculous way it seemed to him that this was
she, that she had come now, primly dressed and somewhat less pretty, as if
she had washed off some bewitching makeup but because of this had become
more accessible. This was his first impression when he saw her, when he
noticed with surprise that he was actually talking to her. It irked him a
little that she was not quite as good-looking as she might have been,
judging by odd dreamy signs strewn about in his past. (chapter VI)
Waltz’s Palmora (or “the island of Palmera”) brings to mind the palm tree
in the drawing room of the flat rented for Luzhin and his wife:
Окно в ванной комнате, снизу голубовато-и
скристое, будто подернутое морозом, оказа
лось надтреснутым в своей верхней прозра
чной части, и пришлось вставить новое сте
кло. В кухне и в людской побелили потолки.
Под сенью салонной пальмы вырос граммофо
н. Вообще же говоря, осматривая и подправл
яя эту "квартиру на барскую ногу, снятую н
а скорую руку",-- как шутил отец,-- она не м
огла отделаться от мысли, что всё это толь
ко временное, придётся, вероятно, увезти
Лужина из Берлина, развлекать его другими
странами.
The bathroom window, whose lower part was of sparkly blue-frosted glass,
turned out to be cracked in its upper, transparent part and a new pane had
to be put in. In the kitchen and servant's room the ceilings were
whitewashed anew. A phonograph grew up in the shade of the drawing room palm
tree. But generally speaking, as she inspected and arranged this apartment
'rented with a long view but at short notice' ― as her father joked ― she
could not throw off the thought that all this was only temporary, that no
doubt it would be necessary to take Luzhin away from Berlin, to amuse him
with other countries. (chapter XI)
In the apartment of the Luzhins there is a woodcut showing wunderkind (a
child prodigy) playing on an enormous piano:
Лампа оказалась в мавританском стиле, за
навески на окнах были жёлтые, что сулило п
о утрам обманный солнечный свет,-- и в прос
тенке висела гравюра: вундеркинд в ночной
рубашонке до пят играет на огромном роял
е, и отец, в сером халате, со свечой в руке,
замер, приоткрыв дверь.
The lamp turned out to be in the Mauritanian style, the curtains over the
windows were yellow, promising a deceptive sunlight in the mornings ― and a
woodcut in the wall space between the windows showed a child prodigy in a
nightgown
that reached to his heels playing on an enormous piano, while his father,
wearing a gray dressing gown and carrying a candle, stood stock-still, with
the door ajar. (ibid.)
This woodcut brings to mind the dream of Luzhin senior:
Лужин старший, Лужин, писавший книги, част
о думал о том, что может выйти из его сына.
В его книгах, \xa8C а все они, кроме забытого р
омана ?Угар?, были написаны для отроков, юн
ошей, учеников среднеучебных заведений и
продавались в крепких, красочных переплё
тах, \xa8C постоянно мелькал образ белокурого
мальчика, и взбалмошного, и задумчивого, к
оторый превращался в скрипача или живопи
сца, не теряя при этом нравственной своей
красоты. Едва уловимую особенность, отлич
авшую его сына от всех тех детей, которые,
по его мнению, должны были стать людьми, н
ичем не замечательными (если предположит
ь, что существуют такие люди), он понимал,
как тайное волнение таланта, и, твёрдо пом
ня, что покойный тесть был композитором (д
овольно, впрочем, сухим и склонным, в зрел
ые годы, к сомнительному блистанию виртуо
зности), он не раз, в приятной мечте, похож
ей на литографию, спускался ночью со свеч
ой в гостиную, где вундеркинд в белой руба
шонке до пят играет на огромном чёрном ро
яле.
Luzhin senior, the Luzhin who wrote books, often thought of how his son
would turn out. Through his books (and they all, except for a forgotten
novel called Fumes, were written for boys, youths and high school students
and came in sturdy colorful covers) there constantly flitted the image of a
fair-haired lad, 'headstrong,' 'brooding,' who later turned into a violinist
or a painter, without losing his moral beauty in the process. The barely
perceptible peculiarity that distinguished his son from all those children
who, in his opinion, were destined to become completely unremarkable people
(given that such people exist) he interpreted as the secret stir of talent,
and baring firmly in mind the fact that his deceased father-in-law had been
a composer (albeit a somewhat arid one and susceptible, in his mature years,
to the doubtful splendors of virtuosity), he more than once, in a pleasant
dream resembling a lithograph, descended with a candle at night to the
drawing room where a Wunderkind, dressed in a
white, nightshirt that came down to his heels, would be playing on an
enormous, black piano. (chapter II)
The word wunderkind occurs in VN’s novel five times. In “The Event”
Troshcheykin works on a painting Mal’chik s pyat’yu myachami (“The Boy
with Five Balls”). The action in “The Event” takes place on the fiftieth
birthday of Antonina Pavlovna Opoyashin yubov’s and Vera’s mother), a lady
writer who reads at the birthday party her fairy tale Voskresayushchiy
lebed’ (“The Resurrecting Swan”). The fairy tale’s title brings to mind
lebedinye pesni (the swan songs) of Luzhin senior:
Он сражался на турнирах с лучшими русским
и шахматистами, играл вслепую, часто игра
л один против человек двадцати любителей.
Лужин старший, много лет спустя (в те годы,
когда каждый его фельетон в эмигрантской
газете казался ему самому его лебединой п
есней, и Бог знает, сколько было этих лебе
диных песен, полных лирики и опечаток), за
думал повесть как раз о таком мальчике ша
хматисте, которого отец (по книжке \xa8C приём
ный) возит из города в город.
He battled at tournaments with the best Russian players. He often took on a
score of amateurs. Sometimes he played blind. Luzhin senior, many years
later (in the years when his every contribution to émigré newspapers
seemed to him to be his swan song ― and goodness knows how many of these
swan songs there were, full of lyricism and misprints) planned to write a
novella about precisely such a chess-playing small boy, who was taken from
city to city by his father (foster father in the novella). (chapter V)
It is Valentinov who takes little Luzhin from city to city. A man of
undoubted talent, Valentinov is also an inventor:
Он изобрёл походя удивительную металличе
скую мостовую, которая была испробована в
Петербурге, на Невском, близ Казанского с
обора.
He invented in passing an amazing metallic pavement that was tried in St.
Petersburg on the Nevsky, near Kazan Cathedral. (ibid.)
It seems to me that two days after her mother’s birthday, on her dead son’
s fifth birthday, Lyubov’ commits suicide (stabs herself, like
Shakespeare’s Othello) and in the “sleep of death” dreams of Waltz, a
madman who dreams of his Telemort (or Telethanasia, a death machine of
immense destructive power). The action in “The Waltz Invention” thus takes
place in a dream of Troshcheykin’s wife Lyubov’.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
Troshcheykin asks Vera (Lyubov’s younger sister who calls Leonid Barbashin,
the killer who five and a half years ago attempted upon the lives of
Troshcheykin and his wife, “Lyonya”), if Barbashin is a wunderkind:
Вера. Если хочешь знать моё мнение: ты это
слишком принимаешь к сердцу. Мы тут сейча
с сидели с Любой и вспоминали прошлое, -- и
пришли к заключению, что у тебя нет никако
го основания бояться Лёни Барбашина.
Трощейкин. Да что ты его всё Лёней... Кто эт
о -- вундеркинд? Вот Вишневский меня тоже у
с-по-каивал. Я хорошо его осадил. Теперь уж
на казённую помощь надеяться не приходит
ся, -- обиделась жаба. Я не трус, я боюсь не
за себя, но я вовсе не хочу, чтобы первый п
опавшийся мерзавец всадил в меня пулю. (Act
One)
In VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) little
Luzhin is shakhmatnyi wunderkind (a chess prodigy):
Уже давно началось у неё странное отчужде
ние от сына, как будто он уплыл куда-то, и л
юбила она не этого взрослого мальчика, ша
хматного вундеркинда, о котором уже писал
и газеты, а того маленького, тёплого, невы
носимого ребёнка, который, чуть что, кидал
ся плашмя на пол и кричал, стуча ногами.
It was already some time since she had begun to experience a strange feeling
of estrangement from her son, as if he had drifted away somewhere, and the
one she loved was not this grown-up boy, not the chess prodigy that the
newspapers were writing about, but that little warm insupportable child who
at the slightest provocation would throw himself flat on the floor,
screaming and drumming his feet. (chapter IV)
Он играл в Петербурге, в Москве, в Нижнем,
в Киеве, в Одессе. Появился некий Валентин
ов, что-то среднее между воспитателем и ан
трепренером. Отец носил на рукаве чёрную
повязку -- траур по жене,-- и говорил провин
циальным журналистам, что никогда бы так
основательно не осмотрел родной земли, ес
ли б его сын не был вундеркиндом.
He played in St. Petersburg, Moscow, Nizhny Novgorod, Kiev, Odessa. There
appeared a certain Valentinov, a cross between tutor and manager. Luzhin
senior wore a black armband ― mourning for his wife ― and told provincial
journalists that he
would never have made such a through survey of his native land had he not
had a prodigy for a son. (chapter V)
Стилизованности воспоминания писатель Л
ужин сам не заметил. Не заметил он и того,
что придал сыну черты скорее "музыкальног
о", нежели шахматного вундеркинда,-- что-то
болезненное, что-то ангельское,-- и глаза,
подёрнутые странной поволокой, и вьющиес
я волосы, и прозрачную белизну лица. Но те
перь было некоторое затруднение: этот оч
ищенный от всякой примеси, доведённый до
предельной нежности, образ его сына надоб
но было окружить известным бытом. Одно он
решил твердо,-- что не даст этому ребёнку
вырасти, не сделает из него того угрюмого
человека, который иногда навещал его в Бе
рлине, односложно отвечал на вопросы, сид
ел, прикрыв глаза, и уходил, оставив конве
рт с деньгами на подоконнике.
"Он умрёт молодым",-- проговорил он вслух, б
еспокойно расхаживая по комнате, вокруг о
ткрытой машинки, следившей за ним всеми б
ликами своих кнопок. "Да, он умрёт молодым,
его смерть будет неизбежна и очень трогат
ельна. Умрёт, играя в постели последнюю св
ою партию". Эта мысль ему так понравилась,
что он пожалел о невозможности начать пис
ать книгу с конца. Почему, собственно гово
ря, невозможно? Можно попробовать... Он пов
ёл было мысль обратным ходом,-- от этой тро
гательной, такой отчётливой смерти назад,
к туманному рождению героя, но вдруг встр
яхнулся, сел за стол и стал думать наново.
The writer Luzhin did not himself notice the stylized nature of his
recollection. Nor did he notice that he had endowed his son with the
features of a musical rather than a chess-playing prodigy, the result being
both sickly and angelic ― eyes strangely veiled, curly hair, and a
transparent pallor. But now he was faced with certain difficulties: this
image of his son, purged of all alien matter and carried to the limits of
tenderness, had to be surrounded with some sort of habitus. One thing he
decided for sure ― he would not let this child grow up, would not transform
him into that taciturn person who sometimes called upon him in Berlin,
replied to questions monosyllabically, sat there with his eyes half closed,
and then went away leaving an envelope with money in it on the windowsill.
'He will die young,' he said aloud, pacing restlessly about the room and
around the open typewriter, whose keys were all watching him with their
pupils of reflected light. 'Yes, he will die young, his death will be
logical and very moving. He will die in bed while playing his last game.' He
was so taken with this thought that he regretted the impossibility of
beginning the writing of the book from the end. But as a matter of fact, why
was it impossible? One could try.... He started to guide his thought
backwards ― from this touching and so distinct death back to his hero's
vague origin, but presently he thought better of it and sat down at his desk
to ponder anew. (ibid.)
Luzhin senior wants to begin the writing of The Gambit (the novella that he
never finishes) from the end. For the first time he begins with the colors:
Итак, было решено полностью им воспользов
аться, благодаря ему любая фабула приобре
тала необыкновенную живость, привкус ава
нтюры. Но самое главное ещё оставалось пр
идумать. Ведь всё это до сих пор были толь
ко краски, правда, тёплые, живые, но плывши
е отдельными пятнами; требовалось ещё най
ти определённый рисунок, резкую линию. Вп
ервые писатель Лужин, задумав книгу, нево
льно начинал с красок.
And so Luzhin the writer decided to utilize him [Valentinov] in full; thanks
to his presence any story acquired extraordinary liveliness, a smack of
adventure. But the most important part still remained to be invented.
Everything he had up to now was the coloration ― warm and vivid, no doubt,
but floating in separate spots; he had still to find a definite design, a
sharp line. For the first time the writer Luzhin had involuntarily begun
with the colors. (ibid.)
At the beginning of “The Event” Troshcheykin admires his almost finished
portrait of the jeweler’s son (who has black curly hair) and points out
that art always moves protiv solntsa (in the counter-sun direction):
Трощейкин. Видишь ли, они должны гореть, б
росать на него отблеск, но сперва я хочу з
акрепить отблеск, а потом приняться за ег
о источники. Надо помнить, что искусство д
вижется всегда против солнца. Ноги, видиш
ь, уже совсем перламутровые. Нет, мальчик
мне нравится! Волосы хороши: чуть-чуть с ч
ёрной курчавинкой. Есть какая-то связь ме
жду драгоценными камнями и негритянской
кровью. Шекспир это почувствовал в своём "
Отелло". (Act One)
Thinking over the plot of his new book, old Luzhin decides podvesti
nekotorye itogi (to do a little summing up):
"Пора подвести некоторые итоги",-- подумал
он и оглядел пустую комнату,-- скатерть, си
ние обои, натюрморт,-- как оглядывают комн
ату, где родился известный человек. И фабу
ла повести, которую старик Лужин давно ле
леял, показалась ему в этот миг только что
созданной, и он пригласил мысленно будуще
го биографа (парадоксальным образом стан
овившегося, по мере приближения к нему во
времени, всё призрачнее, всё отдалённее) п
овнимательнее осмотреть эту случайную к
омнату, где родилась повесть "Гамбит".
Time to do a little summing up, he thought and looked round the empty room
― tablecloth, blue wallpaper, still life ― the way one looks at a room
where a famous man was born. And old Luzhin mentally invited his future
biographer (who as one
came nearer to him in time became paradoxically more and more insubstantial,
more and more remote) to take a good close look at this chance room where
the novella The Gambit had been evolved. (chapter V)
In “The Event” Troshcheykin refuses to speak with Lyubov’ about their
life together and mentions podvedenie idiotskikh itogov (the idiotic summing
up):
Любовь. Я не хочу тебя мучить. Я хочу погов
орить хоть раз с тобой серьёзно.
Трощейкин. Слава богу, а то ты как дитя отн
осишься к опасности.
Любовь. Нет, я не об этой опасности собира
юсь говорить, а вообще о нашей жизни с тоб
ой.
Трощейкин. А -- нет, это -- уволь. Мне сейчас
не до женских разговоров, я знаю эти разго
воры, с подсчитыванием обид и подведением
идиотских итогов. Меня сейчас больше инте
ресует, почему не идёт этот проклятый сыщ
ик. Ах, Люба, да понимаешь ли ты, что мы нах
одимся в смертельной, смертельной... (Act
Three)
One of the characters in “The Event,” Mikhey Mikheevich Meshaev (Meshaev
the Second, Antonina Pavlovna’s last guest, the occultist who reads
Lyubov’s palm and casually says that Barbashin left the city and went
abroad forever) has the same name and patronymic as Mikhey Mikheevich
Krutitski, the main character in Ostrovski’s play Ne bylo grosha, da vdrug
altyn ("The Easy Money," 1872). Ostrovski is the author of Svoi lyudi \xa8C
sochtyomsya (“It’s a Family Affair. We’ll Settle It Among Ourselves,”
1849). In a letter to Luzhin’s father Valentinov uses the phrase svoi \xa8C
sochtyomsya:
Впрочем, Валентинов в очередном письме пр
едложил, что все расходы по содержанию сы
на возьмёт на себя, что свои -- сочтёмся (та
к и написал).
However, Valentinov proposed in one of his next letters to assume all the
costs of the boy's maintenance himself ― they would settle up later.
(chapter V)
The name Ostrovski comes from ostrov (island). In VN’s play Izobretenie
Val’sa (“The Waltz Invention,” 1938) Waltz wants to rule the world from
Palmora (in the English version, “the island of Palmera”):
Вальс. Как, дорогой полковник, разве я вас
ещё не посвятил в свою маленькую тайну? Ка
кая неосмотрительность! Да, уезжаю.
Полковник. И куда, смею спросить?
Вальс. А, вот в этом-то вся штука. Вы, кажет
ся, не очень сильны в географии?
Полковник. Мои успехи в этой области крит
ике не подлежат.
Вальс. Тогда вы, конечно, слыхали о неболь
шом острове Пальмора в восьмистах морски
х милях от южнейшего мыса вашей страны? Аг
а! Не знаете!
Полковник. Такого острова нет.
Вальс. Двойка с минусом, полковник. Слово
м, этот остров мной реквизирован. Мне даже
кажется по временам, что и начал-то я с ваш
ей страны именно потому, что среди ваших в
ладений есть такой самоцвет. Избавило мен
я от лишних хлопот... Нежнейший климат, веч
ная весна, радужные птички... И величина ка
к раз мне подходящая: Пальмору можно объе
хать на автомобиле по береговой дороге
в... в сколько часов, Сон?
Сон. Скажем, в пять, если не слишком торопи
ться. (Act Three)
According to the Colonel (who is not very strong at geography), such an
island does not exist. In “The Luzhin Defense” Petrishchev (Luzhin’s
former classmate whom Luzhin meets at a Russian charity ball in Berlin)
mentions their geography teacher:
?Прекрасные были времена, \xa8C крикнул Петри
щев. \xa8C Помните, помнишь, Лужин, Валентина И
ваныча? Как он с картой мира ураганом влет
ал в класс??
'Wonderful times, they were,' cried Petrishchev. 'Do you remember our
geographer, Luzhin? How he used to fly like a hurricane into the classroom,
holding a map of the world?’ (chapter XII)
According to Petrishchev, he has traveled the whole world:
?Я, знаете, объездил весь мир… Какие женщи
ны на Кубе! Или вот, например, однажды в дж
унглях…?
?Он все врёт, \xa8C раздался ленивый голос сза
ди. \xa8C Никогда он ни в каких джунглях не быв
ал?.
?Ну, зачем ты всё портишь?, \xa8C протянул Петр
ищев, оборачиваясь. ?Вы его не слушайте, \xa8C
продолжал лысый долговязый господин, обл
адатель ленивого голоса. \xa8C Он как попал из
России в Париж, так с тех пор только треть
его дня и выехал?. ?Позволь, Лужин, тебе пре
дставить?, \xa8C со смехом начал Петрищев; но Л
ужин поспешно удалялся, вобрав голову в п
лечи и от скорой ходьбы странно виляя и вз
драгивая.
You know I've traveled the whole world.... What women in Cuba! Or that time
in the jungle, for instance...'
'It's all lies,' sounded a lazy voice from behind. 'He was never in any
jungle whatsoever....'
'Now why do you spoil everything?' drawled Petrishchev, turning around.
'Don't listen to him,' continued a bald, lanky person, the owner of the lazy
voice. 'He has been living in France since the Revolution and left Paris for
the first time the day before yesterday.' 'Luzhin, allow me to introduce
you,' began Petrishchev with a laugh; but Luzhin hastily made off, tucking
his head into his shoulders and weaving strangely and quivering from the
speed of his walk. (ibid.)
Thinking about the unpleasant meeting with his classmate, Luzhin remembers
Sherlock Holmes (the hero of a book that he enjoyed in childhood):
Но это было не совсем так. Что-то осталось,
\xa8C загадка, заноза. По ночам он стал задумы
ваться над тем, почему так жутка была эта
встреча. Конечно, были всякие отдельные н
еприятности, \xa8C то, что Петрищев когда-то м
учил его в школе, а теперь вспомнил косвен
ным образом некую растерзанную книжку, и
то, что целый мир, полный экзотических соб
лазнов, оказался обманом хлыща, и уже нель
зя было впредь доверять проспектам. Но не
сама встреча была страшна, а что-то друго
е, \xa8C тайный смысл этой встречи, который сл
едовало разгадать. Он стал по ночам напря
женно думать, как бывало думал Шерлок над
сигарным пеплом, \xa8C и постепенно ему стало
казаться, что комбинация еще сложнее, чем
он думал сперва, что встреча с Петрищевым
только продолжение чего-то, и что нужно ис
кать глубже, вернуться назад, переиграть
все ходы жизни от болезни до бала.
But this was not quite so. Something remained ― a riddle, a splinter. At
nights he began to meditate over why this meeting had made him so uneasy. Of
course there were all sorts of individual unpleasantnesses ― the fact that
Petrishchev had once tormented him in school and had now referred obliquely
to a certain torn book about little Tony, and the fact that a whole world,
full of exotic temptations, had turned out to be a braggart's rigmarole, and
it would no longer be possible in future to trust travel folders. But it was
not the meeting itself that was frightening but something else ― this
meeting's secret meaning that he had to divine. He began to think intensely
at nights, the way Sherlock had been wont to do over cigar ash ― and
gradually it began to seem that the combination was even more complex than
he had at first thought, that the meeting with Petrishchev was only the
continuation of something, and that it was necessary to look deeper, to
return and replay all the moves of his life from his illness until the ball.
(ibid.)
In “The Event” Lyubov’ calls her lover Ryovshin Sherlok Kholms iz
Barnaula (“Sherlock Holmes from Barnaul”):
Любовь. Наверное, ничего нет? Или всё-таки
позанялись любительским сыском?
Рёвшин. Ну что ты опять на меня ополчаешьс
я... Ты же... вы же... знаете, что я...
Любовь. Я знаю, что вы обожаете развлекать
ся чужими делами. Шерлок Холмс из Барнаул
а.
Рёвшин. Да нет, право же...
Любовь. Вот поклянитесь мне, что вы его бо
льше не видели.
Страшный звон. Вбегает Трощейкин.
Трощейкин. Зеркало разбито! Гнусный мальч
ишка разбил мячом зеркало!
Любовь. Где? Какое?
Трощейкин. Да в передней. Поди-поди-поди. П
олюбуйся!
Любовь. Я тебя предупреждала, что после се
анса он должен сразу отправляться домой,
а не шпарить в футбол. Конечно, он сходит с
ума, когда пять мячей...
(Быстро уходит.)
Трощейкин. Говорят, отвратительная приме
та. Я в приметы не верю, но почему-то они у
меня в жизни всегда сбывались. Как неприя
тно... Ну, рассказывайте. (Act Two)
After the sitting the jeweler’s son (Troshcheykin’s model) plays football
and smashes the mirror in the entrance hall. In “The Luzhin Defense”
little Luzhin never plays football with his classmates:
Рядом стоял воспитатель и, когда серый ре
зиновый мяч, которым играли в футбол, подк
атился случайно к его ногам, учитель слов
есности, инстинктивно продолжая очароват
ельное предание, сделал вид, что хочет его
пнуть, неловко потоптался, чуть не потеря
л галошу и рассмеялся с большим добродуши
ем. Отец поддержал его за локоть, и Лужин м
ладший, улучив мгновение, вернулся в пере
днюю, где уже было совсем спокойно, и, скры
тый вешалками, блаженно зевал швейцар. Че
рез дверное стекло, между чугунных лучей
звездообразной решётки, он увидел, как от
ец вдруг снял перчатку, быстро попрощался
с воспитателем и исчез под воротами. Толь
ко тогда он выполз опять и, осторожно обхо
дя игравших, пробрался налево, под арку, г
де были сложены дрова. Там, подняв воротни
к, он сел на поленья.
Так он просидел около двухсот пятидесяти
больших перемен, до того года, когда он бы
л увезён за границу. Иногда воспитатель н
еожиданно появлялся из-за угла. ?Что ж ты,
Лужин, все сидишь кучей? Побегал бы с това
рищами?. Лужин вставал с дров, выходил из-п
од арки в четырёхугольный задний двор, де
лал несколько шагов, стараясь найти точк
у, равноотстоящую от тех трёх его однокла
ссников, которые бывали особенно свирепы
в этот час, шарахался от мяча, пущенного ч
ьим-то звучным пинком, и, удостоверившись,
что воспитатель далеко, возвращался к дро
вам.
Next to Luzhin senior stood the literature teacher and when the large gray
rubber ball the boys used for soccer happened to roll up to his feet, the
literature teacher, instinctively continuing that enchanting tradition, made
as if he wanted to kick it, but only shifted awkwardly from foot to foot and
almost lost one of his galoshes, and laughed with great good humor. The
father supported him by the elbow, and Luzhin junior, grasping the
opportunity, returned to the vestibule, where all was now quiet and where
the janitor, concealed by clothes racks, was heard yawning blissfully.
Through the glass of the door, between the cast-iron rays of the star-shaped
grille, he saw his father suddenly remove his glove, quickly take leave of
the teacher and disappear through the gate. Only then did he creep out
again, and, carefully skirting the players, make his way left to where
firewood was stacked under the archway. There, raising his collar, he sat
down on a pile of logs.
In this way he sat through approximately two hundred and fifty long
intermissions, until the year that he was taken abroad. Sometimes the
teacher would suddenly appear from around a corner. 'Why are you always
sitting in a heap, Luzhin? You should run about a bit with the other boys.'
Luzhin would get up from the woodpile, trying to find a point equidistant
from those three of his classmates who were especially fierce at this hour,
shy away from the ball propelled by someone's resounding kick and, having
reassured himself that the teacher was far off, would return to the
woodpile. (chapter II)
The parents of Luzhin’s bride try to talk her daughter out of marrying
Luzhin. Her father wants to seduce her with the Italian lakes and mentions
Isola Bella:
"Вот что,-- снова заговорил отец.-- Мы тебе п
редлагаем поехать на Итальянские озёра. П
оехать с мамой на Итальянские озёра. Ты не
можешь себе представить, какие там райски
е места. Я помню, что когда я впервые увиде
л Изола Белла..." У неё запрыгали плечи от м
елкого смеха; затем она подняла голову и п
родолжала тихо смеяться, не открывая гла
з. "Объясни, чего же ты хочешь",-- спросила м
ать и хлопнула по столу. "Во-первых,-- ответ
ила она,-- чтобы не было такого крика. Во-в
торых, чтобы Лужин совсем поправился". "Из
ола Белла это значит Прекрасный Остров,”--
торопливо продолжал отец, стараясь много
значительной ужимкой показать жене, что о
н один справится.
'Here's what,' her father began again. 'We suggest you go to the Italian
lakes. Go with Mamma to the Italian lakes. You can't imagine what heavenly
spots there are there. I remember the first time I saw Isola Bella...' Her
shoulders began to twitch from halfsuppressed laughter; then she lifted her
head and continued to laugh softly, keeping her eyes closed. 'What is it you
want?' asked her mother and banged on the table. 'First,' she replied, 'that
you stop shouting. Second, that Luzhin gets completely
well.' 'Isola Bella means Beautiful Island,' continued her father hastily,
trying with a meaningful grimace to intimate to his wife that he alone would
manage it. (chapter X)
Isola Bella brings to mind two characters in “The Waltz Invention:”
Anabella (General Berg’s beautiful daughter whom Waltz wants to take with
him to Palmora) and Isabella (one of the five whores procured by Son, the
journalist who runs errands for Waltz). When Luzhin first meets his bride at
a German spa, he remembers the face of a young prostitute whom he once saw:
Стараясь уяснить себе это впечатление че
го-то очень знакомого, он совершенно некс
тати, но с потрясающей ясностью вспомнил
лицо молоденькой проститутки с голыми пл
ечами, в чёрных чулках, стоявшей в освещён
ной пройме двери, в
тёмном переулке, в безымянном городе. И не
лепым образом ему показалось, что вот это
-- она, что вот, она явилась теперь, надев п
риличное платье, слегка подурнев, словно
она смыла какие-то обольстительные румян
а, но через это стала более доступной. Так
ово было первое впечатление, когда он уви
дел её, когда заметил с удивлением, что с н
ей говорит. И ему было немного досадно, чт
о она не совсем так хороша, как могла быть,
как мерещилась по странным признакам, рас
сеянным в его прошлом.
Trying to unravel in his mind this impression of something very familiar he
recalled quite irrelevantly but with stunning clarity the face of a
bare-shouldered, black-stockinged young prostitute, standing in a lighted
doorway in a dark side street in a
nameless town. And in some ridiculous way it seemed to him that this was
she, that she had come now, primly dressed and somewhat less pretty, as if
she had washed off some bewitching makeup but because of this had become
more accessible. This was his first impression when he saw her, when he
noticed with surprise that he was actually talking to her. It irked him a
little that she was not quite as good-looking as she might have been,
judging by odd dreamy signs strewn about in his past. (chapter VI)
Waltz’s Palmora (or “the island of Palmera”) brings to mind the palm tree
in the drawing room of the flat rented for Luzhin and his wife:
Окно в ванной комнате, снизу голубовато-и
скристое, будто подернутое морозом, оказа
лось надтреснутым в своей верхней прозра
чной части, и пришлось вставить новое сте
кло. В кухне и в людской побелили потолки.
Под сенью салонной пальмы вырос граммофо
н. Вообще же говоря, осматривая и подправл
яя эту "квартиру на барскую ногу, снятую н
а скорую руку",-- как шутил отец,-- она не м
огла отделаться от мысли, что всё это толь
ко временное, придётся, вероятно, увезти
Лужина из Берлина, развлекать его другими
странами.
The bathroom window, whose lower part was of sparkly blue-frosted glass,
turned out to be cracked in its upper, transparent part and a new pane had
to be put in. In the kitchen and servant's room the ceilings were
whitewashed anew. A phonograph grew up in the shade of the drawing room palm
tree. But generally speaking, as she inspected and arranged this apartment
'rented with a long view but at short notice' ― as her father joked ― she
could not throw off the thought that all this was only temporary, that no
doubt it would be necessary to take Luzhin away from Berlin, to amuse him
with other countries. (chapter XI)
In the apartment of the Luzhins there is a woodcut showing wunderkind (a
child prodigy) playing on an enormous piano:
Лампа оказалась в мавританском стиле, за
навески на окнах были жёлтые, что сулило п
о утрам обманный солнечный свет,-- и в прос
тенке висела гравюра: вундеркинд в ночной
рубашонке до пят играет на огромном роял
е, и отец, в сером халате, со свечой в руке,
замер, приоткрыв дверь.
The lamp turned out to be in the Mauritanian style, the curtains over the
windows were yellow, promising a deceptive sunlight in the mornings ― and a
woodcut in the wall space between the windows showed a child prodigy in a
nightgown
that reached to his heels playing on an enormous piano, while his father,
wearing a gray dressing gown and carrying a candle, stood stock-still, with
the door ajar. (ibid.)
This woodcut brings to mind the dream of Luzhin senior:
Лужин старший, Лужин, писавший книги, част
о думал о том, что может выйти из его сына.
В его книгах, \xa8C а все они, кроме забытого р
омана ?Угар?, были написаны для отроков, юн
ошей, учеников среднеучебных заведений и
продавались в крепких, красочных переплё
тах, \xa8C постоянно мелькал образ белокурого
мальчика, и взбалмошного, и задумчивого, к
оторый превращался в скрипача или живопи
сца, не теряя при этом нравственной своей
красоты. Едва уловимую особенность, отлич
авшую его сына от всех тех детей, которые,
по его мнению, должны были стать людьми, н
ичем не замечательными (если предположит
ь, что существуют такие люди), он понимал,
как тайное волнение таланта, и, твёрдо пом
ня, что покойный тесть был композитором (д
овольно, впрочем, сухим и склонным, в зрел
ые годы, к сомнительному блистанию виртуо
зности), он не раз, в приятной мечте, похож
ей на литографию, спускался ночью со свеч
ой в гостиную, где вундеркинд в белой руба
шонке до пят играет на огромном чёрном ро
яле.
Luzhin senior, the Luzhin who wrote books, often thought of how his son
would turn out. Through his books (and they all, except for a forgotten
novel called Fumes, were written for boys, youths and high school students
and came in sturdy colorful covers) there constantly flitted the image of a
fair-haired lad, 'headstrong,' 'brooding,' who later turned into a violinist
or a painter, without losing his moral beauty in the process. The barely
perceptible peculiarity that distinguished his son from all those children
who, in his opinion, were destined to become completely unremarkable people
(given that such people exist) he interpreted as the secret stir of talent,
and baring firmly in mind the fact that his deceased father-in-law had been
a composer (albeit a somewhat arid one and susceptible, in his mature years,
to the doubtful splendors of virtuosity), he more than once, in a pleasant
dream resembling a lithograph, descended with a candle at night to the
drawing room where a Wunderkind, dressed in a
white, nightshirt that came down to his heels, would be playing on an
enormous, black piano. (chapter II)
The word wunderkind occurs in VN’s novel five times. In “The Event”
Troshcheykin works on a painting Mal’chik s pyat’yu myachami (“The Boy
with Five Balls”). The action in “The Event” takes place on the fiftieth
birthday of Antonina Pavlovna Opoyashin yubov’s and Vera’s mother), a lady
writer who reads at the birthday party her fairy tale Voskresayushchiy
lebed’ (“The Resurrecting Swan”). The fairy tale’s title brings to mind
lebedinye pesni (the swan songs) of Luzhin senior:
Он сражался на турнирах с лучшими русским
и шахматистами, играл вслепую, часто игра
л один против человек двадцати любителей.
Лужин старший, много лет спустя (в те годы,
когда каждый его фельетон в эмигрантской
газете казался ему самому его лебединой п
есней, и Бог знает, сколько было этих лебе
диных песен, полных лирики и опечаток), за
думал повесть как раз о таком мальчике ша
хматисте, которого отец (по книжке \xa8C приём
ный) возит из города в город.
He battled at tournaments with the best Russian players. He often took on a
score of amateurs. Sometimes he played blind. Luzhin senior, many years
later (in the years when his every contribution to émigré newspapers
seemed to him to be his swan song ― and goodness knows how many of these
swan songs there were, full of lyricism and misprints) planned to write a
novella about precisely such a chess-playing small boy, who was taken from
city to city by his father (foster father in the novella). (chapter V)
It is Valentinov who takes little Luzhin from city to city. A man of
undoubted talent, Valentinov is also an inventor:
Он изобрёл походя удивительную металличе
скую мостовую, которая была испробована в
Петербурге, на Невском, близ Казанского с
обора.
He invented in passing an amazing metallic pavement that was tried in St.
Petersburg on the Nevsky, near Kazan Cathedral. (ibid.)
It seems to me that two days after her mother’s birthday, on her dead son’
s fifth birthday, Lyubov’ commits suicide (stabs herself, like
Shakespeare’s Othello) and in the “sleep of death” dreams of Waltz, a
madman who dreams of his Telemort (or Telethanasia, a death machine of
immense destructive power). The action in “The Waltz Invention” thus takes
place in a dream of Troshcheykin’s wife Lyubov’.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,dana.dragunoiu@gmail.com,shvabrin@humnet.ucla.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L