Subject
Galatea in Solus Rex; Galatov in Lips to Lips; Keats in Pale Fire
From
Date
Body
In VN’s story Solus Rex (1940) Prince Fig, as he speaks to K, says that he
seeks only drob’ prekrasnogo (the fractions of beauty), leaving tseloe (the
integers) to the good burghers, and mentions Galatea (the statue carved of
ivory by Pygmalion, which then came to life):
"Что ж, молвa \xa8C поэзия прaвды. Ты ещё мaльчик
\xa8C и довольно крaсивый мaльчик в придaчу, - тa
к что многого ты сейчaс не поймёшь. Я тебе
только одно зaмечу: все люди в сущности рaз
врaтны, но когдa это делaется под шумок, ког
дa второпях, скaжем, обжирaешься вaреньем в
тёмном углу или Бог знaет что поручaешь со
бственному вообрaжению, - о, это не в счёт,
это преступлением не зовётся; когдa же чел
овек откровенно и трудолюбиво удовлетвор
яет желaния, нaвязaнные ему требовaтельным
телом, - тогдa люди нaчинaют трубить о беспу
тстве! И ещё: если бы в моем случaе это зaко
нное удовлетворение просто сводилось все
к одному и тому же однообрaзному приёму, о
бщественное мнение с этим бы примирилось,
- рaзве что пожурило бы меня зa слишком чaст
ую смену любовниц… но, Боже мой, кaкой подн
имaется шум оттого, что я не придерживaюсь
кaнонов рaспутствa, a собирaю мед повсюду, л
юблю всё \xa8C и тюльпaн и простую трaвку, - пот
ому что, видишь ли, - докончил принц, улыбaя
сь и щурясь, - я собственно ищу только дроб
ь прекрaсного, целое предостaвляю добрым б
юргерaм, a этa дробь может нaйтись в бaлерин
е и в грузчике, в пожилой крaсaвице и в моло
дом всaднике". "Дa, - скaзaл Кр., - я понимaю. Вы
\xa8C художник, скульптор, вы ищете форму…"
Принц придержaл коня и зaхохотaл.
"Ну, знaешь, дело тут не в скульптуре, - à moins
que tu ne confonde la galanterie avec la Galatée, - что, впрочем,
в твоём возрaсте простительно.
"Well, hearsay is the poetry of truth. You are still a boy―quite a pretty
boy to boot―so there are many things you won't understand right now. I
shall offer you only this observation: all people are basically naughty, but
when it is done under the rose, when, for instance, you hasten to gorge
yourself on jam in a dark corner, or send your imagination on God knows what
errands, all that doesn't count; nobody considers it a crime. Yet when a
person frankly and assiduously satisfies the appetites inflicted upon him by
his imperious body, then, oh then, people begin to denounce intemperance!
And another consideration: if, in my case, that legitimate satisfaction were
limited simply to one and the same unvarying method, popular opinion would
become resigned, or at most would reproach me for changing my mistresses too
often. But God, what a ruckus they raise because I do not stick to the code
of debauchery but gather my honey wherever I find it! And mark, I am fond of
everything―whether a tulip or a plain little grass stalk―because you see,"
concluded the prince, smiling and slitting his eyes, "I really seek only the
fractions of beauty, leaving the integers to the good burghers, and those
fractions can be found in a ballet girl as well as in a docker, in a
middle-aged Venus as well as in a young horseman."
"Yes," said K, "I understand. You are an artist, a sculptor, you worship
form...."
The prince reined in his horse and guffawed.
"Oh, well, it isn't exactly a matter of sculpture―à moins que tu ne
confondes la galanterie avec la Galatée―which, however, is pardonable at
your age.
La Galatée mentioned by Prince Fig (in the original, Prints Dulya) brings
to mind Galatov, in VN’s story Usta k ustam (Lips to Lips, 1931) the
unscrupulous editor of Arion. Galatov was modeled on G. Ivanov, the editor
of Chisla (Numbers, the magazine in which in 1930 G. Ivanov had published
his adverse review of Sirin’s early novels and stories). In his poem Dusha
cherstva. I s kazhdym dnyom cherstvey… (“The soul is hard. And it gets
harder every day…” 1928) G. Ivanov complains that he has no power anymore
to unite in one creation the odd parts of beauty:
Душа черства. И с каждым днём черствей.
― Я гибну. Дай мне руку. Нет ответа.
Ещё я вслушиваюсь в шум ветвей,
Ещё люблю игру теней и света...
Да, я ещё живу. Но что мне в том,
Когда я больше не имею власти
Соединить в создании одном
Прекрасного разрозненные части.
The soul is hard. And it gets harder every day.
“I perish. Give me your hand.” No reply.
I still listen attentively to the noise of branches,
I still love the play of shadows and light…
Yes, I still live. But what does it matter to me
When I have no power anymore
To unite in one creation
The odd parts of beauty.
In Pale Fire (1962), a novel that has a lot in common with Solus Rex and
Ultima Thule (1942), the two stories that look as if they were the chapters
of an unfinished novel (VN’s last Russian novel), VN proves that he still
can unite in one creation the odd parts of beauty. According to Keats, “a
thing of beauty is a joy forever” (Endymion’s first line that in VN’s
novel Look at the Harlequins! Basilevski translated as Vsegda nas raduet
krasivaya veshchitsa*). Keats is the author of On First Looking into
Chapman’s Homer, a sonnet alluded to by Shade in Canto One of his poem.
Keats’ Ode on a Grecian Urn ends in the lines:
"Beauty is truth, truth beauty,―that is all
Ye know on earth, and all ye need to know."
In Ultima Thule Sineusov (the artist who just lost his wife) mentions a
convict’s task: “to find and gather all these parts, so as to re-create
that gravy boat or soup tureen:”
Камни, как кукушкины яйца, кусок черепицы
в виде пистолетной обоймы, осколок топазо
вого стекл, что-то вроде мочального хвост
а, совершенно сухое, мои слёзы, микроскопи
ческая бусинка, коробочка из-под папирос,
с желтобородым матросом в середине спаса
тельного круга, камень, похожий на ступню
помпеянца, чья-то косточка или шпатель, же
стянка из-под керосина, осколок стекла гр
анатового, ореховая скорлупа, безотносит
ельная ржавка, фарфоровый иверень, ― и где
-то ведь непременно должны были быть оста
льные, дополнительные к нему части, и я во
ображал вечную муку, каторжное задание, к
оторое служило бы лучшим наказанием таки
м, как я, при жизни слишком далеко забегав
шим мыслью, а именно: найти и собрать все э
ти части, чтобы составить опять тот соусн
ик, ту супницу, ― горбатые блуждания по ди
ко туманным побережьям, а ведь если страш
но повезёт то можно в первое же, а не трилл
ионное утро целиком восстановить посудин
у ― и вот он, этот наимучительнейший вопро
с везения, лотерейного счастья, ― того сам
ого билета, без которого может быть не даё
тся благополучия в вечности.
Pebbles like cuckoo eggs, a piece of tile shaped like a pistol clip, a
fragment of topaz-colored glass, something quite dry resembling a whisk of
bast, my tears, a microscopic bead, an empty cigarette package with a
yellow-bearded sailor in the center of a life buoy, a stone like a
Pompeian’s foot, some creature’s small bone or a spatula, a kerosene can,
a shiver of garnet-red glass, a nutshell, a nondescript rusty thingum
related to nothing, a shard of porcelain, of which the companion fragments
must inevitably exist somewhere ― and I imagined an eternal torment, a
convict’s task, that would serve as the best punishment for such as I,
whose thoughts had ranged too far during their life span: namely, to find
and gather all these parts, so as to re-create that gravy boat or soup
tureen ― hunchbacked wanderings along wild, misty shores. And, after all,
if one is supremely lucky, one might restore the dish on the first morning
instead of the trillionth ― and there it is, that most agonizing question
of luck, of Fortune’s Wheel, of the right lottery ticket, without which a
given soul might be denied eternal felicity beyond the grave.
In his poem Vsyo neizmenno i vsyo izmenilos’ (“Everything is unchangeable
and everything has changed…” 1947) G. Ivanov mentions volya (freedom):
Всё неизменно и всё изменилось
В утреннем холоде странной свободы.
Долгие годы мне многое снилось,
Вот я проснулся ― и где эти годы!
Вот я иду по осеннему полю,
Всё как всегда, и другое, чем прежде:
Точно меня отпустили на волю
И отказали в последней надежде.
Everything is unchangeable and everything has changed
In the morning chill of a strange freedom.
Many years I’ve been dreaming of many things,
Now I woke up and where those years are!
Here I walk along the autumn field,
Everything is as always and different than before:
It is as though I was set free
But refused the last hope.
The poem’s last word is nadezhda (hope). It seems that Vsevolod Botkin (the
American scholar of Russian descent) went mad and became Shade, Kinbote and
Gradus after the suicide of his daughter Nadezhda (Hazel Shade of Shade’s
poem). As to G. Ivanov, a good poet who wrote bad prose, he has ceased to be
“naught” but, unlike VN (the author of Lolita whom Ivanov envied), never
quite became “unit.” He has remained a kind of “human fraction”
(chelovecheskaya drob’).
дуля + воля + поле + слава + вино = доля + пуля
+ ловелас + Иванов
вино = воин = овин
дуля - fig
воля - freedom
поле - field
слава - fame, glory (Slava, 1942, is a poem by VN)
вино - wine
доля - part
пуля - bullet
ловелас - Lovelace, lady-killer
Иванов - Ivanov
воин - warrior, soldier
овин - barn
*A pretty bauble always gladdens us. Just like Galatov in Lips to Lips,
Basilevski in LATH (1974) is a recognizable portrait of G. Ivanov.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
seeks only drob’ prekrasnogo (the fractions of beauty), leaving tseloe (the
integers) to the good burghers, and mentions Galatea (the statue carved of
ivory by Pygmalion, which then came to life):
"Что ж, молвa \xa8C поэзия прaвды. Ты ещё мaльчик
\xa8C и довольно крaсивый мaльчик в придaчу, - тa
к что многого ты сейчaс не поймёшь. Я тебе
только одно зaмечу: все люди в сущности рaз
врaтны, но когдa это делaется под шумок, ког
дa второпях, скaжем, обжирaешься вaреньем в
тёмном углу или Бог знaет что поручaешь со
бственному вообрaжению, - о, это не в счёт,
это преступлением не зовётся; когдa же чел
овек откровенно и трудолюбиво удовлетвор
яет желaния, нaвязaнные ему требовaтельным
телом, - тогдa люди нaчинaют трубить о беспу
тстве! И ещё: если бы в моем случaе это зaко
нное удовлетворение просто сводилось все
к одному и тому же однообрaзному приёму, о
бщественное мнение с этим бы примирилось,
- рaзве что пожурило бы меня зa слишком чaст
ую смену любовниц… но, Боже мой, кaкой подн
имaется шум оттого, что я не придерживaюсь
кaнонов рaспутствa, a собирaю мед повсюду, л
юблю всё \xa8C и тюльпaн и простую трaвку, - пот
ому что, видишь ли, - докончил принц, улыбaя
сь и щурясь, - я собственно ищу только дроб
ь прекрaсного, целое предостaвляю добрым б
юргерaм, a этa дробь может нaйтись в бaлерин
е и в грузчике, в пожилой крaсaвице и в моло
дом всaднике". "Дa, - скaзaл Кр., - я понимaю. Вы
\xa8C художник, скульптор, вы ищете форму…"
Принц придержaл коня и зaхохотaл.
"Ну, знaешь, дело тут не в скульптуре, - à moins
que tu ne confonde la galanterie avec la Galatée, - что, впрочем,
в твоём возрaсте простительно.
"Well, hearsay is the poetry of truth. You are still a boy―quite a pretty
boy to boot―so there are many things you won't understand right now. I
shall offer you only this observation: all people are basically naughty, but
when it is done under the rose, when, for instance, you hasten to gorge
yourself on jam in a dark corner, or send your imagination on God knows what
errands, all that doesn't count; nobody considers it a crime. Yet when a
person frankly and assiduously satisfies the appetites inflicted upon him by
his imperious body, then, oh then, people begin to denounce intemperance!
And another consideration: if, in my case, that legitimate satisfaction were
limited simply to one and the same unvarying method, popular opinion would
become resigned, or at most would reproach me for changing my mistresses too
often. But God, what a ruckus they raise because I do not stick to the code
of debauchery but gather my honey wherever I find it! And mark, I am fond of
everything―whether a tulip or a plain little grass stalk―because you see,"
concluded the prince, smiling and slitting his eyes, "I really seek only the
fractions of beauty, leaving the integers to the good burghers, and those
fractions can be found in a ballet girl as well as in a docker, in a
middle-aged Venus as well as in a young horseman."
"Yes," said K, "I understand. You are an artist, a sculptor, you worship
form...."
The prince reined in his horse and guffawed.
"Oh, well, it isn't exactly a matter of sculpture―à moins que tu ne
confondes la galanterie avec la Galatée―which, however, is pardonable at
your age.
La Galatée mentioned by Prince Fig (in the original, Prints Dulya) brings
to mind Galatov, in VN’s story Usta k ustam (Lips to Lips, 1931) the
unscrupulous editor of Arion. Galatov was modeled on G. Ivanov, the editor
of Chisla (Numbers, the magazine in which in 1930 G. Ivanov had published
his adverse review of Sirin’s early novels and stories). In his poem Dusha
cherstva. I s kazhdym dnyom cherstvey… (“The soul is hard. And it gets
harder every day…” 1928) G. Ivanov complains that he has no power anymore
to unite in one creation the odd parts of beauty:
Душа черства. И с каждым днём черствей.
― Я гибну. Дай мне руку. Нет ответа.
Ещё я вслушиваюсь в шум ветвей,
Ещё люблю игру теней и света...
Да, я ещё живу. Но что мне в том,
Когда я больше не имею власти
Соединить в создании одном
Прекрасного разрозненные части.
The soul is hard. And it gets harder every day.
“I perish. Give me your hand.” No reply.
I still listen attentively to the noise of branches,
I still love the play of shadows and light…
Yes, I still live. But what does it matter to me
When I have no power anymore
To unite in one creation
The odd parts of beauty.
In Pale Fire (1962), a novel that has a lot in common with Solus Rex and
Ultima Thule (1942), the two stories that look as if they were the chapters
of an unfinished novel (VN’s last Russian novel), VN proves that he still
can unite in one creation the odd parts of beauty. According to Keats, “a
thing of beauty is a joy forever” (Endymion’s first line that in VN’s
novel Look at the Harlequins! Basilevski translated as Vsegda nas raduet
krasivaya veshchitsa*). Keats is the author of On First Looking into
Chapman’s Homer, a sonnet alluded to by Shade in Canto One of his poem.
Keats’ Ode on a Grecian Urn ends in the lines:
"Beauty is truth, truth beauty,―that is all
Ye know on earth, and all ye need to know."
In Ultima Thule Sineusov (the artist who just lost his wife) mentions a
convict’s task: “to find and gather all these parts, so as to re-create
that gravy boat or soup tureen:”
Камни, как кукушкины яйца, кусок черепицы
в виде пистолетной обоймы, осколок топазо
вого стекл, что-то вроде мочального хвост
а, совершенно сухое, мои слёзы, микроскопи
ческая бусинка, коробочка из-под папирос,
с желтобородым матросом в середине спаса
тельного круга, камень, похожий на ступню
помпеянца, чья-то косточка или шпатель, же
стянка из-под керосина, осколок стекла гр
анатового, ореховая скорлупа, безотносит
ельная ржавка, фарфоровый иверень, ― и где
-то ведь непременно должны были быть оста
льные, дополнительные к нему части, и я во
ображал вечную муку, каторжное задание, к
оторое служило бы лучшим наказанием таки
м, как я, при жизни слишком далеко забегав
шим мыслью, а именно: найти и собрать все э
ти части, чтобы составить опять тот соусн
ик, ту супницу, ― горбатые блуждания по ди
ко туманным побережьям, а ведь если страш
но повезёт то можно в первое же, а не трилл
ионное утро целиком восстановить посудин
у ― и вот он, этот наимучительнейший вопро
с везения, лотерейного счастья, ― того сам
ого билета, без которого может быть не даё
тся благополучия в вечности.
Pebbles like cuckoo eggs, a piece of tile shaped like a pistol clip, a
fragment of topaz-colored glass, something quite dry resembling a whisk of
bast, my tears, a microscopic bead, an empty cigarette package with a
yellow-bearded sailor in the center of a life buoy, a stone like a
Pompeian’s foot, some creature’s small bone or a spatula, a kerosene can,
a shiver of garnet-red glass, a nutshell, a nondescript rusty thingum
related to nothing, a shard of porcelain, of which the companion fragments
must inevitably exist somewhere ― and I imagined an eternal torment, a
convict’s task, that would serve as the best punishment for such as I,
whose thoughts had ranged too far during their life span: namely, to find
and gather all these parts, so as to re-create that gravy boat or soup
tureen ― hunchbacked wanderings along wild, misty shores. And, after all,
if one is supremely lucky, one might restore the dish on the first morning
instead of the trillionth ― and there it is, that most agonizing question
of luck, of Fortune’s Wheel, of the right lottery ticket, without which a
given soul might be denied eternal felicity beyond the grave.
In his poem Vsyo neizmenno i vsyo izmenilos’ (“Everything is unchangeable
and everything has changed…” 1947) G. Ivanov mentions volya (freedom):
Всё неизменно и всё изменилось
В утреннем холоде странной свободы.
Долгие годы мне многое снилось,
Вот я проснулся ― и где эти годы!
Вот я иду по осеннему полю,
Всё как всегда, и другое, чем прежде:
Точно меня отпустили на волю
И отказали в последней надежде.
Everything is unchangeable and everything has changed
In the morning chill of a strange freedom.
Many years I’ve been dreaming of many things,
Now I woke up and where those years are!
Here I walk along the autumn field,
Everything is as always and different than before:
It is as though I was set free
But refused the last hope.
The poem’s last word is nadezhda (hope). It seems that Vsevolod Botkin (the
American scholar of Russian descent) went mad and became Shade, Kinbote and
Gradus after the suicide of his daughter Nadezhda (Hazel Shade of Shade’s
poem). As to G. Ivanov, a good poet who wrote bad prose, he has ceased to be
“naught” but, unlike VN (the author of Lolita whom Ivanov envied), never
quite became “unit.” He has remained a kind of “human fraction”
(chelovecheskaya drob’).
дуля + воля + поле + слава + вино = доля + пуля
+ ловелас + Иванов
вино = воин = овин
дуля - fig
воля - freedom
поле - field
слава - fame, glory (Slava, 1942, is a poem by VN)
вино - wine
доля - part
пуля - bullet
ловелас - Lovelace, lady-killer
Иванов - Ivanov
воин - warrior, soldier
овин - barn
*A pretty bauble always gladdens us. Just like Galatov in Lips to Lips,
Basilevski in LATH (1974) is a recognizable portrait of G. Ivanov.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L