Subject
Nabokov's Lips to Lips & Vinnichenko
From
Date
Body
Михаил Назаренко
Охота на Черную Пантеру
(Набоков и Винниченко)
Раскрытие подтекстов набоковского творчества – тема настолько популярная и благодатная, что серьезные упущения в комментариях представляются маловероятными. Тем более, когда текст Набокова не только содержит аллюзию на первоисточник, но и называет его прямо.
И всё же, как нам представляется, такое упущение было сделано. Речь идет о небольшой и, казалось бы, малозначащей детали из рассказа «Уста к устам» (1931).
В сборнике «Весна в Фиальте» рассказ датирован 1929‑м годом, однако Б. Бойд [2001: 436], вслед за Э. Филдом, установил, что он написан в 1931‑м. С. Давыдов [1982: 38] обнаружил в рассказе аллюзию на заметку 1932‑го года. Возможно, эта деталь была добавлена автором позднее или жизнь подражала искусству, как то ей свойственно.[1]
В рассказе Набокова описано реальное событие, скандально известное в литературных кругах. Прототипы главных героев (А. Буров, Г. Иванов, Г. Адамович) легко угадывались современниками, из‑за чего Набоков и не смог опубликовать рассказ в начале 1930‑х годов. Можно предположить, что и мелочи литературного быта имеют под собой реальную основу, тем более, что явных и скрытых цитат из журнала «Числа» (прототип «Ариона») Набоков рассыпал в тексте немало.
Название пьесы, которую идет смотреть Галатов, упомянуто в рассказе: «Меня тащат на “Черную Пантеру”. Я кстати давно не видался с Евгенией Дмитриевной...» («Актриса, приехавшая из Риги в русский Берлин на гастроль», – поясняет рассказчик). В английский перевод рассказа (1972) Набоков добавил уточнение: «An amateur poster featured Garina reclining on the sofa on the skin of a panther shot by her lover who was to shoot her later on» («Любительский плакат изображал Гарину[2] полулежащей на шкуре пантеры, застреленной ее любовником, который впоследствии должен был застрелить ее саму»; цит. по: [Давыдов 1982: 48]. С. Давыдов [там же] усматривает в этом намек на стихотворение И. Одоевцевой «Баллада о Гумилеве», которое было напечатано в «Числах» (кн. 2/3 за 1930 год): «– Я вам посвящу поэму, / Я вам расскажу про Нил, / Я вам подарю леопарда, / Которого сам убил». Но леопард – это всё же не пантера, и вряд ли Набоков сорок лет помнил детали третьестепенного стихотворения.
Между тем, Набокову ничего не нужно было придумывать – в Берлине действительно шли спектакль и фильма с таким названием. Поставлены они были по пьесе известного украинского писателя Владимира Винниченко «Черная Пантера и Белый Медведь» (1911). В 1922‑м году, когда Набоков перебрался в Берлин из Кембриджа, «Черная Пантера» была событием театрального сезона.[3] За год до того в Германии была снята фильма «Die schwarze Pantherin», которой был посвящен выпуск журнала «Illustrierter Film‑Kurier»; на обложке дан крупный план исполнительницы главной роли – русской актрисы Елены Полевицкой. Поскольку Черная Пантера – это прозвище героини, разумеется, никакой шкуры в кадре нет (см. воспроизведение обложки в кн.: [Винниченко 1991: вклейка, с. 9]. В 1922 году пьеса вошла в репертуар русского театра в Берлине (постановка И.Шмидта), и вновь главная роль досталась Полевицкой. Напомню, что именно Шмидта и Полевицкую Набоков впоследствии надеялся заинтересовать «Трагедией господина Морна» [Бойд 2001: 268‑269]. В том же 1922‑м году был напечатан и немецкий перевод драмы («Der weisse Bär und die schwarze Pantherkatze», Potsdam, 1922) [Подоляк 1953: 17‑18; Винниченко 1989].
Рецензии на театральную постановку в немецкой прессе были разгромными («цыганщина вокруг искусства, по-русски изображенная и по-немецки исполненная», «сентиментальная богемная пьеса, неприятно наивная, неудачная, художественно фальшивая») [см.: Винниченко 1989: 464‑469].[4] Ни один журналист, тем не менее, не отрицал того, что пьеса имела большой успех и автора вызывали аплодисментами.
Фамилия Гарина вряд ли произведена Набоковым из инициалов Г. Адамовича и имени «Ирина» (Одоевцева), как полагает С. Давыдов [1982: 48]. Более вероятным представляется, что Евгения Дмитриевна Гарина – это Елена Александровна Полевицкая («гарь», согласно академическому словарю 1895 г., – это «место в лесу, выжженное для пашни или под посев хлеба», иначе говоря – поле).
На содержании пьесы сейчас мы не останавливаемся. Далее мы покажем, что она возникает – на этот раз неназванной – еще в одном набоковском тексте. Пока что отметим, что популярная пьеса, которая Набокову не могла не показаться бездарной, как нельзя лучше подходила для характеристики литературных вкусов Евфратского, Галатова и др. (На скрытую связь «арионовцев» с «Черной Пантерой» указывает и псевдоним Ефратского – «Тигрин», мотивированный, на первый взгляд, только аналогией «Евфрат – Тигр».)
Но Набоков редко упоминает литературные произведения – тем более, лично ему неприятные – без того, чтобы создать тесные связи между ними и своим текстом. С. Давыдов [1982: 49] справедливо указал на то, что «Черная Пантера» – «еще одна миниатюрная “куколка” текста-матрешки».
Матрешки, как известно, подобны друг другу, отличаются лишь размерами. Жизнь легко и изящно разыгрывает те события, над описанием которых так бился Илья Борисович. Но и два встроенных в рассказ текста – собственно «Уста к устам» и «Черная пантера» – также подобны, хотя известность И.Б. и Винниченко, разумеется, в мире рассказа несравнимы.
Когда И.Б. писал первую главу своего романа, ему «мерещился» «Купеческий или Царский сад, акации, обрывы, звездная ночь» – явственно киевский пейзаж и киевская топонимика. Далее Набоков упоминает, что Долинин, герой романа и романтизированное alter ego автора,[5] «жил в России, вероятно на юге России» – видимо, там же, где И.Б., чья первая публикация состоялась в «Южном вестнике». Итак, И.Б. и Винниченко – выходцы с Украины, на Украине и происходит действие их творений. Подобно Мортусу, оговоримся: если вы заглянете в любое издание «Черной Пантеры», то увидите, что действие пьесы происходит в Париже. Однако кино- и театральная версии пьесы основаны на ее второй редакции, которая, насколько нам известно, ни разу не публиковалась; в новую версию автор для экзотики добавил сцены из жизни украинского села (любопытно бы узнать, как они сочетались с живописанием богемной жизни) и новых персонажей – украинских крестьян [Подоляк 1953: 18; Винниченко 1989: 464].
В рассказе возникает и еще один закулисный персонаж, связанный с Киевом: это Иннокентий Анненский, в начале 1890‑х годов преподававший в коллегии Павла Галагана, – тот самый Анненский, о существовании которого не подозревал И.Б., придумывая себе псевдоним.[6] Если название журнала «Арион» действительно намекает на «Аполлон» [Сконечная 2000: 727‑728], не является ли это еще одной параллелью между И.Б. и Анненским (одной из причин смерти последнего, как известно, стал его конфликт с редакцией «Аполлона»)?
Винниченко изменил финал сценической редакции пьесы: если в первом варианте героиня травила опиумом мужа и себя саму, то в новом – для большего эффекта использовала револьвер [Путинцева 1980: 169‑170]. Набоков в процитированной выше английской фразе инвертирует события, что характерно для его пародий. Обратите внимание также на созвучие Рита (имя героини Винниченко) – Ирина (героиня И.Б.) – Гарина (актриса).
Получаем такую последовательность:
1. Пьеса Винниченко: Черная Пантера, жена художника, убивает его и себя из револьвера.
1-а. Пьеса Винниченко в версии Набокова: любовник безымянной героини убивает пантеру и женщину.
2. «Уста к устам» Ильи Борисовича: Ирина «телом принадлежит другому» (в пьесе Рита так и не изменила мужу), Долинин «сделал завещание в ее пользу» и «застрелился (из маузера)». Почти точная инверсия.
3. «Уста к устам» Набокова: романтическим клише противопоставляется полнейшая недуэлеспособность всех героев. Нет ни Черной Пантеры, ни «девушки в черном», взлелеянной несчастным графоманом, но только гардеробщица, «старуха в черном».
Включение «Черной Пантеры» в интертекст рассказа позволяет лучше уяснить его положение в системе набоковского творчества. Не будем забывать, что «Уста к устам» созданы через несколько месяцев после «Камеры обскура» и за несколько месяцев до «Отчаяния». Рассказ – трагикомическая зарисовка на те же темы: истинное и ложное искусство, слепота и прозрение и др. Отношения И.Б. и Галатова на сниженном уровне повторяют отношения Кречмар-Горн («Камера обскура»). Пьеса же Винниченко оказывается своего рода архетипом событий, который, сам того не зная, повторяет в своем романе И.Б., а уж роман переходит в жизнь. (Подобно тому, как «прототипом» «Камеры» являются дешевые мелодрамы, а «Отчаяния» – многочисленные преступления ради страховки, в подражании которым Ардалион обвиняет Германа.) Стимулом, побудившим И.Б. взяться за перо, является не творчество как таковое, но жажда «теплоты и внимания со стороны читающей публики» (чего он лишен в жизни). Пьеса Винниченко, имевшая громкий успех, но уничтоженная критикой, как нельзя лучше подходила для целей Набокова. Галатов и компания тайком издеваются над романом И.Б., не осознавая, что спектакль, на который они идут, немногим от него отличается.
Можно сказать, что рассказ Набокова и драма Винниченко написаны об одном и том же – об искусстве и этике. Но там, где Набоков не видит проблемы, Винниченко пытается ее создать. Об образе художника (и лжехудожника) в творчестве Набокова написано много. Эгоцентризм и нравственная глухота художника неизбежно связаны с ничтожностью его творений; однако и в жизни художника истинного неизбежна некоторая отчужденность от близких людей. Так, Годунов-Чердынцев «никому и ничему всецело отдать душу неспособен: оборотный капитал ему был слишком нужен для своих частных дел; но зато, глядя на [Зину], он сразу добирался (чтобы через минуту скатиться опять) до таких высот нежности, страсти и жалости, до которых редкая любовь доходит»; не-художник Пнин писал Лизе Боголеповой: «[...] a genius needs to keep so much in store, and thus cannot offer you the whole of himself as I do»[7]. Но дилеммы, подобные той, которую рассматривает в «Черной Пантере» Винниченко, – должен ли художник идти на жертвы ради семьи, может ли он «служить двум богам» (семье и искусству), – для Набокова лишены смысла. Поэтому неудивительно, что в конце 1930‑х годов, уже после рождения сына, полунищий Набоков, который писал свои книги в неблагоприятных условиях «ради конкретного удовольствия», а печатался «ради значительно менее конкретных денег», снова вспомнил пьесу Винниченко.[8]
Набоков поступил по своему обыкновению: переписал пьесу Винниченко так, как она должна была быть написана. Тем самым достигался двойной эффект: подчеркивались и недостатки, присущие сочинению-прототипу, и оригинальность набоковской аранжировки.
Речь идет о пьесе Набокова «Событие» (1938).
Анализируя этот текст, исследователи и критики обращали внимание исключительно на обыгрывание писателем образов и мотивов русской литературы, прежде всего – текстов Гоголя и Чехова. Как отметил еще Ходасевич, фабула комедии является инверсией «Ревизора» (в первом действии – «пренеприятнейшее известие» о выходе из тюрьмы человека, который поклялся отомстить художнику Трощейкину; в финале «ревизор»-убийца так и не появляется – он покинул страну). Но и аллюзии на «Черную Пантеру» также организуют события, причем эта фабула тоже инвертирована: мы наблюдаем за жизнью Трощейкина и его жены после смерти их сына. С.Карлинский предположил, что Набоков обозначил тем самым параллель с «Вишневым садом» (см.: [Сконечная 2000: 760]), что вполне возможно, тем более, что Трощейкина – тезка Раневской. Однако у Чехова в пруду утонул семилетний мальчик, в то время как в «Событии» и «Черной Пантере» умирает (а не тонет) совсем маленький ребенок. Сыну Трощейкиных было два года, возраст Лесика Каневича не указан, но вероятно, ему не больше. Отсылки к Чехову и Винниченко представляются равновероятными уже в силу полигенетичности прозы Набокова, о которой подробно говорили набоковеды. Тем не менее, образ человека, который спокойно рисует чужого ребенка после смерти собственного явно выстроен как вариант будущего, которое могло бы ждать героя Винниченко – или, скорее, как более «правильный» его вариант (если вспомнить соревновательный момент, присущий набоковскому искусству).
Можно предположить, что психологическим толчком, который привел Набокова к использованию этих аллюзий, был страх за собственного сына Дмитрия, которому в предвоенном 1938 году, когда было написано «Событие», исполнилось четыре года.
Многие повороты сюжета в набоковской пьесе нарочито мелодраматичны. Восп=D
Охота на Черную Пантеру
(Набоков и Винниченко)
Раскрытие подтекстов набоковского творчества – тема настолько популярная и благодатная, что серьезные упущения в комментариях представляются маловероятными. Тем более, когда текст Набокова не только содержит аллюзию на первоисточник, но и называет его прямо.
И всё же, как нам представляется, такое упущение было сделано. Речь идет о небольшой и, казалось бы, малозначащей детали из рассказа «Уста к устам» (1931).
В сборнике «Весна в Фиальте» рассказ датирован 1929‑м годом, однако Б. Бойд [2001: 436], вслед за Э. Филдом, установил, что он написан в 1931‑м. С. Давыдов [1982: 38] обнаружил в рассказе аллюзию на заметку 1932‑го года. Возможно, эта деталь была добавлена автором позднее или жизнь подражала искусству, как то ей свойственно.[1]
В рассказе Набокова описано реальное событие, скандально известное в литературных кругах. Прототипы главных героев (А. Буров, Г. Иванов, Г. Адамович) легко угадывались современниками, из‑за чего Набоков и не смог опубликовать рассказ в начале 1930‑х годов. Можно предположить, что и мелочи литературного быта имеют под собой реальную основу, тем более, что явных и скрытых цитат из журнала «Числа» (прототип «Ариона») Набоков рассыпал в тексте немало.
Название пьесы, которую идет смотреть Галатов, упомянуто в рассказе: «Меня тащат на “Черную Пантеру”. Я кстати давно не видался с Евгенией Дмитриевной...» («Актриса, приехавшая из Риги в русский Берлин на гастроль», – поясняет рассказчик). В английский перевод рассказа (1972) Набоков добавил уточнение: «An amateur poster featured Garina reclining on the sofa on the skin of a panther shot by her lover who was to shoot her later on» («Любительский плакат изображал Гарину[2] полулежащей на шкуре пантеры, застреленной ее любовником, который впоследствии должен был застрелить ее саму»; цит. по: [Давыдов 1982: 48]. С. Давыдов [там же] усматривает в этом намек на стихотворение И. Одоевцевой «Баллада о Гумилеве», которое было напечатано в «Числах» (кн. 2/3 за 1930 год): «– Я вам посвящу поэму, / Я вам расскажу про Нил, / Я вам подарю леопарда, / Которого сам убил». Но леопард – это всё же не пантера, и вряд ли Набоков сорок лет помнил детали третьестепенного стихотворения.
Между тем, Набокову ничего не нужно было придумывать – в Берлине действительно шли спектакль и фильма с таким названием. Поставлены они были по пьесе известного украинского писателя Владимира Винниченко «Черная Пантера и Белый Медведь» (1911). В 1922‑м году, когда Набоков перебрался в Берлин из Кембриджа, «Черная Пантера» была событием театрального сезона.[3] За год до того в Германии была снята фильма «Die schwarze Pantherin», которой был посвящен выпуск журнала «Illustrierter Film‑Kurier»; на обложке дан крупный план исполнительницы главной роли – русской актрисы Елены Полевицкой. Поскольку Черная Пантера – это прозвище героини, разумеется, никакой шкуры в кадре нет (см. воспроизведение обложки в кн.: [Винниченко 1991: вклейка, с. 9]. В 1922 году пьеса вошла в репертуар русского театра в Берлине (постановка И.Шмидта), и вновь главная роль досталась Полевицкой. Напомню, что именно Шмидта и Полевицкую Набоков впоследствии надеялся заинтересовать «Трагедией господина Морна» [Бойд 2001: 268‑269]. В том же 1922‑м году был напечатан и немецкий перевод драмы («Der weisse Bär und die schwarze Pantherkatze», Potsdam, 1922) [Подоляк 1953: 17‑18; Винниченко 1989].
Рецензии на театральную постановку в немецкой прессе были разгромными («цыганщина вокруг искусства, по-русски изображенная и по-немецки исполненная», «сентиментальная богемная пьеса, неприятно наивная, неудачная, художественно фальшивая») [см.: Винниченко 1989: 464‑469].[4] Ни один журналист, тем не менее, не отрицал того, что пьеса имела большой успех и автора вызывали аплодисментами.
Фамилия Гарина вряд ли произведена Набоковым из инициалов Г. Адамовича и имени «Ирина» (Одоевцева), как полагает С. Давыдов [1982: 48]. Более вероятным представляется, что Евгения Дмитриевна Гарина – это Елена Александровна Полевицкая («гарь», согласно академическому словарю 1895 г., – это «место в лесу, выжженное для пашни или под посев хлеба», иначе говоря – поле).
На содержании пьесы сейчас мы не останавливаемся. Далее мы покажем, что она возникает – на этот раз неназванной – еще в одном набоковском тексте. Пока что отметим, что популярная пьеса, которая Набокову не могла не показаться бездарной, как нельзя лучше подходила для характеристики литературных вкусов Евфратского, Галатова и др. (На скрытую связь «арионовцев» с «Черной Пантерой» указывает и псевдоним Ефратского – «Тигрин», мотивированный, на первый взгляд, только аналогией «Евфрат – Тигр».)
Но Набоков редко упоминает литературные произведения – тем более, лично ему неприятные – без того, чтобы создать тесные связи между ними и своим текстом. С. Давыдов [1982: 49] справедливо указал на то, что «Черная Пантера» – «еще одна миниатюрная “куколка” текста-матрешки».
Матрешки, как известно, подобны друг другу, отличаются лишь размерами. Жизнь легко и изящно разыгрывает те события, над описанием которых так бился Илья Борисович. Но и два встроенных в рассказ текста – собственно «Уста к устам» и «Черная пантера» – также подобны, хотя известность И.Б. и Винниченко, разумеется, в мире рассказа несравнимы.
Когда И.Б. писал первую главу своего романа, ему «мерещился» «Купеческий или Царский сад, акации, обрывы, звездная ночь» – явственно киевский пейзаж и киевская топонимика. Далее Набоков упоминает, что Долинин, герой романа и романтизированное alter ego автора,[5] «жил в России, вероятно на юге России» – видимо, там же, где И.Б., чья первая публикация состоялась в «Южном вестнике». Итак, И.Б. и Винниченко – выходцы с Украины, на Украине и происходит действие их творений. Подобно Мортусу, оговоримся: если вы заглянете в любое издание «Черной Пантеры», то увидите, что действие пьесы происходит в Париже. Однако кино- и театральная версии пьесы основаны на ее второй редакции, которая, насколько нам известно, ни разу не публиковалась; в новую версию автор для экзотики добавил сцены из жизни украинского села (любопытно бы узнать, как они сочетались с живописанием богемной жизни) и новых персонажей – украинских крестьян [Подоляк 1953: 18; Винниченко 1989: 464].
В рассказе возникает и еще один закулисный персонаж, связанный с Киевом: это Иннокентий Анненский, в начале 1890‑х годов преподававший в коллегии Павла Галагана, – тот самый Анненский, о существовании которого не подозревал И.Б., придумывая себе псевдоним.[6] Если название журнала «Арион» действительно намекает на «Аполлон» [Сконечная 2000: 727‑728], не является ли это еще одной параллелью между И.Б. и Анненским (одной из причин смерти последнего, как известно, стал его конфликт с редакцией «Аполлона»)?
Винниченко изменил финал сценической редакции пьесы: если в первом варианте героиня травила опиумом мужа и себя саму, то в новом – для большего эффекта использовала револьвер [Путинцева 1980: 169‑170]. Набоков в процитированной выше английской фразе инвертирует события, что характерно для его пародий. Обратите внимание также на созвучие Рита (имя героини Винниченко) – Ирина (героиня И.Б.) – Гарина (актриса).
Получаем такую последовательность:
1. Пьеса Винниченко: Черная Пантера, жена художника, убивает его и себя из револьвера.
1-а. Пьеса Винниченко в версии Набокова: любовник безымянной героини убивает пантеру и женщину.
2. «Уста к устам» Ильи Борисовича: Ирина «телом принадлежит другому» (в пьесе Рита так и не изменила мужу), Долинин «сделал завещание в ее пользу» и «застрелился (из маузера)». Почти точная инверсия.
3. «Уста к устам» Набокова: романтическим клише противопоставляется полнейшая недуэлеспособность всех героев. Нет ни Черной Пантеры, ни «девушки в черном», взлелеянной несчастным графоманом, но только гардеробщица, «старуха в черном».
Включение «Черной Пантеры» в интертекст рассказа позволяет лучше уяснить его положение в системе набоковского творчества. Не будем забывать, что «Уста к устам» созданы через несколько месяцев после «Камеры обскура» и за несколько месяцев до «Отчаяния». Рассказ – трагикомическая зарисовка на те же темы: истинное и ложное искусство, слепота и прозрение и др. Отношения И.Б. и Галатова на сниженном уровне повторяют отношения Кречмар-Горн («Камера обскура»). Пьеса же Винниченко оказывается своего рода архетипом событий, который, сам того не зная, повторяет в своем романе И.Б., а уж роман переходит в жизнь. (Подобно тому, как «прототипом» «Камеры» являются дешевые мелодрамы, а «Отчаяния» – многочисленные преступления ради страховки, в подражании которым Ардалион обвиняет Германа.) Стимулом, побудившим И.Б. взяться за перо, является не творчество как таковое, но жажда «теплоты и внимания со стороны читающей публики» (чего он лишен в жизни). Пьеса Винниченко, имевшая громкий успех, но уничтоженная критикой, как нельзя лучше подходила для целей Набокова. Галатов и компания тайком издеваются над романом И.Б., не осознавая, что спектакль, на который они идут, немногим от него отличается.
Можно сказать, что рассказ Набокова и драма Винниченко написаны об одном и том же – об искусстве и этике. Но там, где Набоков не видит проблемы, Винниченко пытается ее создать. Об образе художника (и лжехудожника) в творчестве Набокова написано много. Эгоцентризм и нравственная глухота художника неизбежно связаны с ничтожностью его творений; однако и в жизни художника истинного неизбежна некоторая отчужденность от близких людей. Так, Годунов-Чердынцев «никому и ничему всецело отдать душу неспособен: оборотный капитал ему был слишком нужен для своих частных дел; но зато, глядя на [Зину], он сразу добирался (чтобы через минуту скатиться опять) до таких высот нежности, страсти и жалости, до которых редкая любовь доходит»; не-художник Пнин писал Лизе Боголеповой: «[...] a genius needs to keep so much in store, and thus cannot offer you the whole of himself as I do»[7]. Но дилеммы, подобные той, которую рассматривает в «Черной Пантере» Винниченко, – должен ли художник идти на жертвы ради семьи, может ли он «служить двум богам» (семье и искусству), – для Набокова лишены смысла. Поэтому неудивительно, что в конце 1930‑х годов, уже после рождения сына, полунищий Набоков, который писал свои книги в неблагоприятных условиях «ради конкретного удовольствия», а печатался «ради значительно менее конкретных денег», снова вспомнил пьесу Винниченко.[8]
Набоков поступил по своему обыкновению: переписал пьесу Винниченко так, как она должна была быть написана. Тем самым достигался двойной эффект: подчеркивались и недостатки, присущие сочинению-прототипу, и оригинальность набоковской аранжировки.
Речь идет о пьесе Набокова «Событие» (1938).
Анализируя этот текст, исследователи и критики обращали внимание исключительно на обыгрывание писателем образов и мотивов русской литературы, прежде всего – текстов Гоголя и Чехова. Как отметил еще Ходасевич, фабула комедии является инверсией «Ревизора» (в первом действии – «пренеприятнейшее известие» о выходе из тюрьмы человека, который поклялся отомстить художнику Трощейкину; в финале «ревизор»-убийца так и не появляется – он покинул страну). Но и аллюзии на «Черную Пантеру» также организуют события, причем эта фабула тоже инвертирована: мы наблюдаем за жизнью Трощейкина и его жены после смерти их сына. С.Карлинский предположил, что Набоков обозначил тем самым параллель с «Вишневым садом» (см.: [Сконечная 2000: 760]), что вполне возможно, тем более, что Трощейкина – тезка Раневской. Однако у Чехова в пруду утонул семилетний мальчик, в то время как в «Событии» и «Черной Пантере» умирает (а не тонет) совсем маленький ребенок. Сыну Трощейкиных было два года, возраст Лесика Каневича не указан, но вероятно, ему не больше. Отсылки к Чехову и Винниченко представляются равновероятными уже в силу полигенетичности прозы Набокова, о которой подробно говорили набоковеды. Тем не менее, образ человека, который спокойно рисует чужого ребенка после смерти собственного явно выстроен как вариант будущего, которое могло бы ждать героя Винниченко – или, скорее, как более «правильный» его вариант (если вспомнить соревновательный момент, присущий набоковскому искусству).
Можно предположить, что психологическим толчком, который привел Набокова к использованию этих аллюзий, был страх за собственного сына Дмитрия, которому в предвоенном 1938 году, когда было написано «Событие», исполнилось четыре года.
Многие повороты сюжета в набоковской пьесе нарочито мелодраматичны. Восп=D