Subject
amputation of an arctic,
Nina's Pushkinian feet & Mount St. George in Spring in Fialta
Nina's Pushkinian feet & Mount St. George in Spring in Fialta
From
Date
Body
In VN’s story Vesna v Fialte (“Spring in Fialta,” 1936), when the narrator and Nina (who, according to a mincing émigré poet, has pushkinskie nozhki, “small Pushkinian feet”) kiss for the first time, somebody loses his/her valenok (arctic) in the deep snow:
Но взрывом веселья мгновенно разлучая нас, в сумраке началась снежная свалка, и кто-то, спасаясь, падая, хрустя, хохоча с запышкой, влез на сугроб, побежал, охнул сугроб, произвёл ампутацию валенка.
But suddenly parting us by its explosion of gaiety, the theme of a snowball fight started in the dark, and someone, fleeing, falling, crunching, laughing, and panting, climbed a drift, tried to run, and uttered a horrible groan: deep snow had performed the amputation of an arctic.
In Pushkin’s Eugene Onegin (1823-31) Tatiana dreams a wondrous dream in which a large bear appears from under a snowdrift and follows Tatiana who loses (or almost loses) her small wet shoe in the deep snow:
Татьяна в лес; медведь за нею;
Снег рыхлый по колено ей;
То длинный сук её за шею
Зацепит вдруг, то из ушей
Златые серьги вырвет силой;
То в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок…
Tatiana enters wood; bear follows;
up to her knee comes porous snow;
now by the neck a long branch
suddenly catches her, or out of her ears
tears by force their golden pendants;
now in the crumbly snow, off her winsome small foot,
sticks fast a small wet shoe… (Five: XIV: 1-7)
In Tatiana’s dream the bear, when she has fallen into the snow, snatches her up and carries her to a humble hut in the wood where she sees Onegin surrounded by monsters. In the last sentence of VN’s story the narrator calls Ferdinand and his friend who survived in a car crash that proved fatal for Nina “salamanders of fate, basilisks of good fortune” (i. e. monsters in human disguise):
Но камень был, как тело, тёплый, и внезапно я понял то, чего, видя, не понимал дотоле, почему давеча так сверкала серебряная бумажка, почему дрожал отсвет стакана, почему мерцало море: белое небо над Фиальтой незаметно налилось солнцем, и теперь оно было солнечное сплошь, и это белое сияние ширилось, ширилось, всё растворялось в нём, все исчезало, и я уже стоял на вокзале, в Милане, с газетой, из которой узнал, что жёлтый автомобиль, виденный мной под платанами, потерпел за Фиальтой крушение, влетев на полном ходу в фургон бродячего цирка, причём Фердинанд и его приятель, неуязвимые пройдохи, саламандры судьбы, василиски счастья, отделались местным и
временным повреждением чешуи, тогда как Нина, несмотря на своё давнее, преданное подражание им, оказалась всё-таки смертной.
But the stone was as warm as flesh, and suddenly I understood something I had been seeing without understanding—why a piece of tinfoil had sparkled so on the pavement, why the gleam of a glass had trembled on a tablecloth, why the sea was a shimmer: somehow, by imperceptible degrees, the white sky above Fialta had got saturated with sunshine, and now it was sun-pervaded throughout, and this brimming white radiance grew broader and broader, all dissolved in it, all vanished, all passed, and I stood on the station platform of Mlech with a freshly bought newspaper, which told me that the yellow car I had seen under the plane trees had suffered a crash beyond Fialta, having run at full speed into the truck of a traveling circus entering the town, a crash from which Ferdinand and his friend, those invulnerable rogues, those salamanders of fate, those basilisks of good fortune, had escaped with local and temporary injury to their scales, while Nina, in spite of her long-standing, faithful imitation of them, had turned out after all to be mortal.
In her poem Ya seychas lezhu nichkom… (“I am now lying prone…” 1913) Marina Tsvetaev compares herself to Salamandra i Undina (Salamander and Undine):
Я бы стала в тот же миг
— Слышите, мой ученик? —
В золоте и в серебре
Саламандра и Ундина.
Мы бы сели на ковре
У горящего камина.
And in her poem Pyotr i Pushkin (“Peter I and Pushkin,” 1931) Marina Tsvetaev mentions vasiliska vzglyad (a basilisk’s look) of the tsar Nicholas I:
Уж он бы жандармского сыска
Не крыл бы «отечеством чувств»!
Уж он бы тебе — василиска
Взгляд! — не замораживал уст.
The name Nina rhymes with Undina (but also with Marina, Irina, Valentina…). In Pushkin’s EO (Five: XXVII: 13-14) Monsieur Triquet (one of the guests at Tatiana’s name-day party, a resourceful poet) in the stanza he found in an old almanac in place of “belle Niná” boldly put “belle Tatianá.” In VN’s story the narrator and Nina first met at a name-day party:
Я познакомился с Ниной очень уже давно, в тысяча девятьсот семнадцатом, должно быть, судя по тем местам, где время износилось. Было это в какой-то именинный вечер в гостях у моей тётки, в её Лужском имении, чистой деревенской зимой (как помню первый знак приближения к нему: красный амбар посреди белого поля). Я только что кончил лицей; Нина уже обручилась: ровесница века, она, несмотря на малый рост и худобу, а может быть благодаря им, была на вид значительно старше своих лет, точно так же, как в тридцать два казалась намного моложе. Её тогдашний жених, боевой офицер из аккуратных, красавец собой, тяжеловатый и положительный, взвешивавший всякое слово на всегда вычищенных и выверенных весах, говоривший ровным ласковым баритоном, делавшимся ещё более ровным и ласковым, когда он обращался к ней; словом, один из тех людей, все мнение о которых исчерпывается ссылкой на их совершенную порядочность (прекрасный товарищ, идеал секунданта), и которые, если уже влюбляются, то не просто любят, а боготворят, успешно теперь работает инженером в какой-то очень далекой тропической стране, куда за ним она не последовала.
My introductory scene with Nina had been laid in Russia quite a long time ago, around 1917 I should say, judging by certain left-wing theater rumblings backstage. It was at some birthday party at my aunt’s on her country estate, near Luga, in the deepest folds of winter (how well I remember the first sign of nearing the place: a red barn in a white wilderness). I had just graduated from the Imperial Lyceum; Nina was already engaged: although she was of my age and of that of the century, she looked twenty at least, and this in spite or perhaps because of her neat slender build, whereas at thirty-two that very slightness of hers made her look younger. Her fiancé was a guardsman on leave from the front, a handsome heavy fellow, incredibly well bred and stolid, who weighed every word on the scales of the most exact common sense and spoke in a velvety baritone, which grew even smoother when he addressed her; his decency and devotion probably got on her nerves; and he is now a successful if somewhat lonesome engineer in a most distant tropical country.
Nina’s fiancé is ideal sekundanta (“an ideal second;” in the English version the parenthesis is omitted). In Chapter Six of Pushkin’s EO Onegin and Lenski (Olga’s fiancé) fight a duel. On the night preceding the duel Lenski composes his last poem, dozing off gently at the fashionable word “ideal.” In the description of the Onegin-Lenski duel Pushkin predicted his own destiny. The name of Pushkin’s adversary in his fatal duel was George d’Anthès. On the other hand, Georgiy (“George,” 1921) is Marina Tvetaev’s cycle of seven poems dedicated to her husband Sergey Efron. At the beginning of VN’s story the narrator mentions gora svyatogo Georgiya (Mount St. George) near Fialta:
Далеко, в бледном просвете, в неровной раме синеватых домов, с трудом поднявшихся с колен и ощупью ищущих опоры (кладбищенский кипарис тянется за ними), расплывчато очерченная гора св. Георгия менее чем когда-либо похожа на цветные снимки с неё, которые тут же туриста ожидают (с тысяча девятьсот десятого года, примерно, судя по шляпам дам и молодости извозчиков), теснясь в застывшей карусели своей стойки между оскалом камня в аметистовых кристаллах и морским рококо раковин.
Far away, in a watery vista between the jagged edges of pale bluish houses, which have tottered up from their knees to climb the slope (a cypress indicating the way), the blurred Mount St. George is more than ever remote from its likeness on the picture postcards which since 1910, say (those straw hats, those youthful cabmen), have been courting the tourist from the sorry-go-round of their prop, among amethyst-toothed lumps of rock and the mantelpiece dreams of seashells.
Leo Tolstoy died in 1910. In VN’s story there are many allusions to Tolstoy’s Anna Karenin (see my previous posts on Spring in Fialta).
According to Victor (the narrator’s name in the English version), he came to Fialta on the Capparabella express. As pointed out by D. B. Johnson, the name of the express can also hint at Cappadocia (the native land of St. George). One is tempted to assume that the destination of the Capparabella express is Teheran (the city where Griboedov was assassinated; in his Journey to Arzrum , 1835, Pushkin describes his meeting in June, 1829, the cart drawn by two bullocks carrying Griboedov’s body to Tiflis). Half a year before his death Griboedov married Nina Chavchavadze (a sixteen-year-old Georgian Princess). In his essay written for the hundred anniversary of Griboedov’s death Khodasevich points out that Nina resembled Murillo’s Madonna:
С такими мыслями доехал он до Тифлиса. Там жила княжна Нина Чавчавадзе. Она была похожа на мадонну Мурильо, и ей шёл всего только 16-й год. А Грибоедову было тридцать три.
K Madonne Muril’yo v Parizhe (“To Murillo’s Madonna in Paris,” 1858) is a poem by Apollon Grigoriev (the author of Venezia la Bella). A long poem in 48 sonnets, Venezia la Bella (1857) brings to mind Pushkin’s Eugene Onegin (like sonnets, the Onegin stanza has 14 lines) and Pushkin’s sonnet Madona (1830) addressed to his bride:
Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.
В простом углу моём, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный спаситель —
Она с величием, он с разумом в очах —
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
Чистейшей прелести чистейший образец.
At the beginning of his essay on Griboedov Khodasevich quotes “one of the deepest and most touching Russian epitaphs” written by the poet’s widow on her husband’s tombstone:
Одна из самых глубоких и трогательных русских эпитафий начертана вдовой Грибоедова над его могилой:
"Ум и дела твои бессмертны в памяти русских, но для чего пережила тебя любовь моя?"
“Your mind and deeds will never die in the memory of the Russians, but why did my love survive you?”
In VN’s story the narrator speaks of Nina’s husband (a fashionable author) and mentions epitafiya da anekdot (“the epitaph and an anecdote,” omitted in the English version) that history will keep:
Молва о таких, как он, носится резво, но вскоре тяжелеет охлаждаясь до полузабвения, а уж история только и сохранит, что эпитафию да анекдот.
The fame of his likes circulates briskly but soon grows heavy and stale; and as for history it will limit his life story to the dash between two dates.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
Но взрывом веселья мгновенно разлучая нас, в сумраке началась снежная свалка, и кто-то, спасаясь, падая, хрустя, хохоча с запышкой, влез на сугроб, побежал, охнул сугроб, произвёл ампутацию валенка.
But suddenly parting us by its explosion of gaiety, the theme of a snowball fight started in the dark, and someone, fleeing, falling, crunching, laughing, and panting, climbed a drift, tried to run, and uttered a horrible groan: deep snow had performed the amputation of an arctic.
In Pushkin’s Eugene Onegin (1823-31) Tatiana dreams a wondrous dream in which a large bear appears from under a snowdrift and follows Tatiana who loses (or almost loses) her small wet shoe in the deep snow:
Татьяна в лес; медведь за нею;
Снег рыхлый по колено ей;
То длинный сук её за шею
Зацепит вдруг, то из ушей
Златые серьги вырвет силой;
То в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок…
Tatiana enters wood; bear follows;
up to her knee comes porous snow;
now by the neck a long branch
suddenly catches her, or out of her ears
tears by force their golden pendants;
now in the crumbly snow, off her winsome small foot,
sticks fast a small wet shoe… (Five: XIV: 1-7)
In Tatiana’s dream the bear, when she has fallen into the snow, snatches her up and carries her to a humble hut in the wood where she sees Onegin surrounded by monsters. In the last sentence of VN’s story the narrator calls Ferdinand and his friend who survived in a car crash that proved fatal for Nina “salamanders of fate, basilisks of good fortune” (i. e. monsters in human disguise):
Но камень был, как тело, тёплый, и внезапно я понял то, чего, видя, не понимал дотоле, почему давеча так сверкала серебряная бумажка, почему дрожал отсвет стакана, почему мерцало море: белое небо над Фиальтой незаметно налилось солнцем, и теперь оно было солнечное сплошь, и это белое сияние ширилось, ширилось, всё растворялось в нём, все исчезало, и я уже стоял на вокзале, в Милане, с газетой, из которой узнал, что жёлтый автомобиль, виденный мной под платанами, потерпел за Фиальтой крушение, влетев на полном ходу в фургон бродячего цирка, причём Фердинанд и его приятель, неуязвимые пройдохи, саламандры судьбы, василиски счастья, отделались местным и
временным повреждением чешуи, тогда как Нина, несмотря на своё давнее, преданное подражание им, оказалась всё-таки смертной.
But the stone was as warm as flesh, and suddenly I understood something I had been seeing without understanding—why a piece of tinfoil had sparkled so on the pavement, why the gleam of a glass had trembled on a tablecloth, why the sea was a shimmer: somehow, by imperceptible degrees, the white sky above Fialta had got saturated with sunshine, and now it was sun-pervaded throughout, and this brimming white radiance grew broader and broader, all dissolved in it, all vanished, all passed, and I stood on the station platform of Mlech with a freshly bought newspaper, which told me that the yellow car I had seen under the plane trees had suffered a crash beyond Fialta, having run at full speed into the truck of a traveling circus entering the town, a crash from which Ferdinand and his friend, those invulnerable rogues, those salamanders of fate, those basilisks of good fortune, had escaped with local and temporary injury to their scales, while Nina, in spite of her long-standing, faithful imitation of them, had turned out after all to be mortal.
In her poem Ya seychas lezhu nichkom… (“I am now lying prone…” 1913) Marina Tsvetaev compares herself to Salamandra i Undina (Salamander and Undine):
Я бы стала в тот же миг
— Слышите, мой ученик? —
В золоте и в серебре
Саламандра и Ундина.
Мы бы сели на ковре
У горящего камина.
And in her poem Pyotr i Pushkin (“Peter I and Pushkin,” 1931) Marina Tsvetaev mentions vasiliska vzglyad (a basilisk’s look) of the tsar Nicholas I:
Уж он бы жандармского сыска
Не крыл бы «отечеством чувств»!
Уж он бы тебе — василиска
Взгляд! — не замораживал уст.
The name Nina rhymes with Undina (but also with Marina, Irina, Valentina…). In Pushkin’s EO (Five: XXVII: 13-14) Monsieur Triquet (one of the guests at Tatiana’s name-day party, a resourceful poet) in the stanza he found in an old almanac in place of “belle Niná” boldly put “belle Tatianá.” In VN’s story the narrator and Nina first met at a name-day party:
Я познакомился с Ниной очень уже давно, в тысяча девятьсот семнадцатом, должно быть, судя по тем местам, где время износилось. Было это в какой-то именинный вечер в гостях у моей тётки, в её Лужском имении, чистой деревенской зимой (как помню первый знак приближения к нему: красный амбар посреди белого поля). Я только что кончил лицей; Нина уже обручилась: ровесница века, она, несмотря на малый рост и худобу, а может быть благодаря им, была на вид значительно старше своих лет, точно так же, как в тридцать два казалась намного моложе. Её тогдашний жених, боевой офицер из аккуратных, красавец собой, тяжеловатый и положительный, взвешивавший всякое слово на всегда вычищенных и выверенных весах, говоривший ровным ласковым баритоном, делавшимся ещё более ровным и ласковым, когда он обращался к ней; словом, один из тех людей, все мнение о которых исчерпывается ссылкой на их совершенную порядочность (прекрасный товарищ, идеал секунданта), и которые, если уже влюбляются, то не просто любят, а боготворят, успешно теперь работает инженером в какой-то очень далекой тропической стране, куда за ним она не последовала.
My introductory scene with Nina had been laid in Russia quite a long time ago, around 1917 I should say, judging by certain left-wing theater rumblings backstage. It was at some birthday party at my aunt’s on her country estate, near Luga, in the deepest folds of winter (how well I remember the first sign of nearing the place: a red barn in a white wilderness). I had just graduated from the Imperial Lyceum; Nina was already engaged: although she was of my age and of that of the century, she looked twenty at least, and this in spite or perhaps because of her neat slender build, whereas at thirty-two that very slightness of hers made her look younger. Her fiancé was a guardsman on leave from the front, a handsome heavy fellow, incredibly well bred and stolid, who weighed every word on the scales of the most exact common sense and spoke in a velvety baritone, which grew even smoother when he addressed her; his decency and devotion probably got on her nerves; and he is now a successful if somewhat lonesome engineer in a most distant tropical country.
Nina’s fiancé is ideal sekundanta (“an ideal second;” in the English version the parenthesis is omitted). In Chapter Six of Pushkin’s EO Onegin and Lenski (Olga’s fiancé) fight a duel. On the night preceding the duel Lenski composes his last poem, dozing off gently at the fashionable word “ideal.” In the description of the Onegin-Lenski duel Pushkin predicted his own destiny. The name of Pushkin’s adversary in his fatal duel was George d’Anthès. On the other hand, Georgiy (“George,” 1921) is Marina Tvetaev’s cycle of seven poems dedicated to her husband Sergey Efron. At the beginning of VN’s story the narrator mentions gora svyatogo Georgiya (Mount St. George) near Fialta:
Далеко, в бледном просвете, в неровной раме синеватых домов, с трудом поднявшихся с колен и ощупью ищущих опоры (кладбищенский кипарис тянется за ними), расплывчато очерченная гора св. Георгия менее чем когда-либо похожа на цветные снимки с неё, которые тут же туриста ожидают (с тысяча девятьсот десятого года, примерно, судя по шляпам дам и молодости извозчиков), теснясь в застывшей карусели своей стойки между оскалом камня в аметистовых кристаллах и морским рококо раковин.
Far away, in a watery vista between the jagged edges of pale bluish houses, which have tottered up from their knees to climb the slope (a cypress indicating the way), the blurred Mount St. George is more than ever remote from its likeness on the picture postcards which since 1910, say (those straw hats, those youthful cabmen), have been courting the tourist from the sorry-go-round of their prop, among amethyst-toothed lumps of rock and the mantelpiece dreams of seashells.
Leo Tolstoy died in 1910. In VN’s story there are many allusions to Tolstoy’s Anna Karenin (see my previous posts on Spring in Fialta).
According to Victor (the narrator’s name in the English version), he came to Fialta on the Capparabella express. As pointed out by D. B. Johnson, the name of the express can also hint at Cappadocia (the native land of St. George). One is tempted to assume that the destination of the Capparabella express is Teheran (the city where Griboedov was assassinated; in his Journey to Arzrum , 1835, Pushkin describes his meeting in June, 1829, the cart drawn by two bullocks carrying Griboedov’s body to Tiflis). Half a year before his death Griboedov married Nina Chavchavadze (a sixteen-year-old Georgian Princess). In his essay written for the hundred anniversary of Griboedov’s death Khodasevich points out that Nina resembled Murillo’s Madonna:
С такими мыслями доехал он до Тифлиса. Там жила княжна Нина Чавчавадзе. Она была похожа на мадонну Мурильо, и ей шёл всего только 16-й год. А Грибоедову было тридцать три.
K Madonne Muril’yo v Parizhe (“To Murillo’s Madonna in Paris,” 1858) is a poem by Apollon Grigoriev (the author of Venezia la Bella). A long poem in 48 sonnets, Venezia la Bella (1857) brings to mind Pushkin’s Eugene Onegin (like sonnets, the Onegin stanza has 14 lines) and Pushkin’s sonnet Madona (1830) addressed to his bride:
Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.
В простом углу моём, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный спаситель —
Она с величием, он с разумом в очах —
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
Чистейшей прелести чистейший образец.
At the beginning of his essay on Griboedov Khodasevich quotes “one of the deepest and most touching Russian epitaphs” written by the poet’s widow on her husband’s tombstone:
Одна из самых глубоких и трогательных русских эпитафий начертана вдовой Грибоедова над его могилой:
"Ум и дела твои бессмертны в памяти русских, но для чего пережила тебя любовь моя?"
“Your mind and deeds will never die in the memory of the Russians, but why did my love survive you?”
In VN’s story the narrator speaks of Nina’s husband (a fashionable author) and mentions epitafiya da anekdot (“the epitaph and an anecdote,” omitted in the English version) that history will keep:
Молва о таких, как он, носится резво, но вскоре тяжелеет охлаждаясь до полузабвения, а уж история только и сохранит, что эпитафию да анекдот.
The fame of his likes circulates briskly but soon grows heavy and stale; and as for history it will limit his life story to the dash between two dates.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L