Subject
Segur, his car, Mme de V. & English tourist in Spring in Fialta
From
Date
Body
According to the narrator of VN’s story Vesna v Fialte (“Spring in
Fialta”), Segur’s yellow car (that runs at full speed into the truck of a
traveling circus) resembles zhuk (a beetle; in the English version, “a
giant scarab”):
Под платанами стояли немецкой марки мото
циклетка, старый грязный лимузин, ещё сох
ранивший идею каретности, и жёлтая, похож
ая на жука, машина: "Наша, то есть Сегюра, --
сказала Нина, добавив: -- поезжай-ка ты, Вас
енька, с нами, а?”, хотя отлично знала, что
я не могу поехать. По лаку надкрыльников п
ролёг гуаш неба и ветвей; в металле одного
из снарядоподобных фонарей мы с ней сами
отразились на миг, проходя по окату, а пот
ом, через несколько шагов, я почему-то огл
янулся и как бы увидел то, что действитель
но произошло через полтора часа: как они в
троём усаживались, в автомобильных чепца
х, улыбаясь и помахивая мне, прозрачные, к
ак призраки, сквозь которые виден цвет ми
ра, и вот дёрнулись, тронулись, уменьшилис
ь (Нинин последний десятипалый привет): но
на самом деле автомобиль стоял ещё неподв
ижно, гладкий и целый, как яйцо, а Нина со м
ной входила на стеклянную веранду отельн
ого ресторана, и через окно мы уже видели,
как (другим путём, чем пришли мы) приближа
ются Фердинанд и Сегюр.
Under the plane trees stood a motorcycle of German make, a mud-bespattered
limousine, and a yellow long-bodied Icarus that looked like a giant scarab
(“That ’s ours―Segur’s, I mean,” said Nina, adding, “Why don’t you
come with us, Victor?” although she knew very well that I could not come);
in the lacquer of its elytra a gouache of sky and branches was engulfed; in
the metal of one of the bomb-shaped lamps we ourselves were momentarily
reflected, lean filmland pedestrians passing along the
convex surface; and then, after a few steps, I glanced back and foresaw, in
an almost optical sense, as it were, what really happened an hour or so
later: the three of them wearing motoring helmets, getting in, smiling and
waving to me, transparent to me like ghosts, with the color of the world
shining through them, and then they were moving, receding, diminishing
(Nina’s last ten-fingered farewell); but actually the automobile was still
standing quite motionless, smooth and whole like an egg, and Nina under my
outstretched arm was entering a laurel-flanked doorway, and as we sat down
we could see through the window Ferdinand and Segur, who had come by another
way, slowly approaching.
Mme de Ségur (b. Rostopchin, the author of books for children in the
Bibliothèque Rose series mentioned by VN in Speak, Memory and in Ada) was
highly praised by Marina Tsvetaev:
Графиня де Сегюр - большая писательница, и
мевшая глупость вообразить себя бабушкой
и писать только для детей.
Countess de Ségur is a gifted writer who was stupid enough to imagine that
she was a grandmother and wrote only for children. (“The Tale about
Sonechka”)
In the first poem of her cycle Oka (“The Oka,” 1912) Marina Tsvetaev
compares the automobiles to zolotye mayskie zhuki (golden may bugs):
Волшебство немецкой феерии,
Томный вальс, немецкий и простой…
А луга покинутой России
Зацвели куриной слепотой.
Милый луг, тебя мы так любили,
С золотой тропинкой у Оки…
Меж стволов снуют автомобили, ―
Золотые майские жуки.
This poem (beginning: “The magic of a German fairy-tale ballet, / a
languorous waltz, German and simple…”) was included in Marina Tsvetaev’s
book Volshebnyi fonar’ (“The Magic Lantern,” 1912). In VN’s story
Segur’s car has snaryadopodobnye fonari (bomb-shaped lamps). Also, note a
motorcycle of German make mentioned by the narrator.
In VN’s story the narrator calls Ferdinand and his friend who survived in a
car crash that proved fatal for Nina “salamanders of fate, basilisks of
good fortune:”
Но камень был, как тело, тёплый, и внезапно
я понял то, чего, видя, не понимал дотоле, п
очему давеча так сверкала серебряная бум
ажка, почему дрожал отсвет стакана, почем
у мерцало море: белое небо над Фиальтой не
заметно налилось солнцем, и теперь оно бы
ло солнечное сплошь, и это белое сияние ши
рилось, ширилось, всё растворялось в нём,
все исчезало, и я уже стоял на вокзале, в М
илане, с газетой, из которой узнал, что жёл
тый автомобиль, виденный мной под платана
ми, потерпел за Фиальтой крушение, влетев
на полном ходу в фургон бродячего цирка, п
ричём Фердинанд и его приятель, неуязвимы
е пройдохи, саламандры судьбы, василиски
счастья, отделались местным и
временным повреждением чешуи, тогда как Н
ина, несмотря на своё давнее, преданное по
дражание им, оказалась всё-таки смертной.
But the stone was as warm as flesh, and suddenly I understood something I
had been seeing without understanding―why a piece of tinfoil had sparkled
so on the pavement, why the gleam of a glass had trembled on a tablecloth,
why the sea was a shimmer: somehow, by imperceptible degrees, the white sky
above Fialta had got saturated with sunshine, and now it was sun-pervaded
throughout, and this brimming white radiance grew broader and broader, all
dissolved in it, all vanished, all passed, and I stood on the station
platform of Mlech with a freshly bought newspaper, which told me that the
yellow car I had seen under the plane trees had suffered a crash beyond
Fialta, having run at full speed into the truck of a traveling circus
entering the town, a crash from which Ferdinand and his friend, those
invulnerable rogues, those salamanders of fate, those basilisks of good
fortune, had escaped with local and temporary injury to their scales, while
Nina, in spite of her long-standing, faithful imitation of them, had turned
out after all to be mortal.
In her poem Ya seychas lezhu nichkom… (“I am now lying prone…” 1913)
Marina Tsvetaev compares herself to Salamandra i Undina (Salamander and
Undine):
Я бы стала в тот же миг
― Слышите, мой ученик? ―
В золоте и в серебре
Саламандра и Ундина.
Мы бы сели на ковре
У горящего камина.
In her poem Pyotr i Pushkin (“Peter I and Pushkin,” 1931) Marina Tsvetaev
mentions vasiliska vzglyad (a basilisk’s look of the tsar Nicholas I):
Уж он бы жандармского сыска
Не крыл бы ?отечеством чувств?!
Уж он бы тебе ― василиска
Взгляд! ― не замораживал уст.
In VN’s story Ferdinand speaks of criticism and mentions Mme de V. (a
well-known literary hostess who strongly resembled a grinning horse) and, a
little later, Wouwerman’s white horse:
-- Критика!-- воскликнул он.-- Хороша крити
ка. Всякая тёмная личность мне читает мор
аль. Благодарю покорно. К моим книгам прит
рагиваются с опаской, как к неизвестному
электрическому аппарату. Их разбирают со
всех точек зрения,
кроме существенной. Вроде того, как если б
ы натуралист, толкуя о лошади, начал говор
ить о сёдлах, чепраках или M-me de V. (он назва
л даму литературного света, в самом деле о
чень похожую на оскаленную лошадь). Я тож
е хочу этой голубиной крови,-- продолжал
он тем же громким, рвущим голосом, обращая
сь к лакею, который понял его желание, пос
мотрев по направлению перста, бесцеремон
но указывавшего на стакан англичанина. Се
гюр упомянул имя общего знакомого, худо
жника, любившего писать стекло, и разгово
р принял менее оскорбительный характер. М
ежду тем англичанин вдруг решительно под
нялся, встал на стул, оттуда шагнул на под
оконник и, выпрямившись во весь свой гро
мадный рост, снял с верхнего угла оконни
цы и ловко перевел в коробок ночную бабоч
ку с бобровой спинкой.
...это, как белая лошадь Вувермана,-- сказал
Фердинанд, рассуждая о чем-то с Сегюром.
-- Tu es trés hippique ce matin,-- заметил тот.
“Criticism!” he exclaimed. “Fine criticism! Every slick jackanapes sees
fit to read me a lecture. Ignorance of my work is their bliss. My books are
touched gingerly, as one touches something that may go bang. Criticism! They
are examined from every point of view except the essential one. It is as if
a naturalist, in describing the equine genus, started to jaw about saddles
or Mme. de V.” (he named a well-known literary hostess who indeed strongly
resembled a grinning horse). “I would like some of that pigeon’s blood
too,” he continued in the same loud, ripping voice, addressing the waiter,
who understood his desire only after he had looked in the direction of the
long-nailed finger which unceremoniously pointed at the Englishman’s glass.
For some reason or other, Segur mentioned Ruby Rose, the lady who painted
flowers on her breast, and the conversation took on a less insulting
character. Meanwhile the big Englishman suddenly made up his mind, got up on
a chair, stepped from there onto the windowsill, and stretched up till he
reached that coveted corner of the frame where rested a compact furry moth,
which he deftly slipped into a pillbox.
“. . . rather like Wouwerman’s white horse,” said Ferdinand, in regard to
something he was discussing with Segur.
“Tu es très hippique ce matin,” remarked the latter.
In her memoir story Chudo s loshad’mi (“A Miracle with Horses,” 1934)
Marina Tsvetaev speaks of Ivan Rukavishnikov and his wife, a former circus
performer who was made by Lunacharski the head of all Soviet circuses.
Rukavishnikov and his wife are also mentioned by Khodasevich in his memoir
essay Belyi koridor (“The White Corridor,” 1925). In his essay Khodasevich
describes Mme Kamenev as a Soviet literary hostess who lives in Kremlin.
Khodasevich’s essay on V. V. Mayakovski (VN’s “late namesake”) is
entitled Dekol’tirovannaya loshad’ (“The Horse in a Décolleté Dress,”
1927). The author compares Mayakovski to a circus horse:
Представьте себе лошадь, изображающую ст
арую англичанку. В дамской шляпке, с цвета
ми и перьями, в розовом платье, с коротким
и рукавами и с розовым рюшем вокруг гиган
тского вороного декольтэ, она ходит на за
дних ногах, нелепо вытягивая бесконечную
шею и скаля желтые зубы.
Такую лошадь я видел в цирке осенью 1912 год
а. Вероятно, я вскоре забыл бы её, если бы н
есколько дней спустя, придя в Общество св
ободной эстетики, не увидел там огромного
юношу с лошадиными челюстями, в чёрной ру
бахе, расстёгнутой чуть ли не до пояса и о
бнажавшей гигантское лошадиное декольтэ.
Каюсь: прозвище "декольтированная лошадь"
надолго с того вечера утвердилось за юнош
ей... А юноша этот был Владимир Маяковский.
Это было его первое появление в литератур
ной среде, или одно из первых. С тех пор ло
шадиной поступью прошел он по русской лит
ературе -- и ныне, сдается мне, стоит уже пр
и конце своего пути. Пятнадцать лет -- лоша
диный век.
Khodasevich’s essay begins: “Imagine a horse that imitates an old
Englishwoman…” This horse brings to mind both Mme V. and the big
Englishman in VN’s story.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L
Fialta”), Segur’s yellow car (that runs at full speed into the truck of a
traveling circus) resembles zhuk (a beetle; in the English version, “a
giant scarab”):
Под платанами стояли немецкой марки мото
циклетка, старый грязный лимузин, ещё сох
ранивший идею каретности, и жёлтая, похож
ая на жука, машина: "Наша, то есть Сегюра, --
сказала Нина, добавив: -- поезжай-ка ты, Вас
енька, с нами, а?”, хотя отлично знала, что
я не могу поехать. По лаку надкрыльников п
ролёг гуаш неба и ветвей; в металле одного
из снарядоподобных фонарей мы с ней сами
отразились на миг, проходя по окату, а пот
ом, через несколько шагов, я почему-то огл
янулся и как бы увидел то, что действитель
но произошло через полтора часа: как они в
троём усаживались, в автомобильных чепца
х, улыбаясь и помахивая мне, прозрачные, к
ак призраки, сквозь которые виден цвет ми
ра, и вот дёрнулись, тронулись, уменьшилис
ь (Нинин последний десятипалый привет): но
на самом деле автомобиль стоял ещё неподв
ижно, гладкий и целый, как яйцо, а Нина со м
ной входила на стеклянную веранду отельн
ого ресторана, и через окно мы уже видели,
как (другим путём, чем пришли мы) приближа
ются Фердинанд и Сегюр.
Under the plane trees stood a motorcycle of German make, a mud-bespattered
limousine, and a yellow long-bodied Icarus that looked like a giant scarab
(“That ’s ours―Segur’s, I mean,” said Nina, adding, “Why don’t you
come with us, Victor?” although she knew very well that I could not come);
in the lacquer of its elytra a gouache of sky and branches was engulfed; in
the metal of one of the bomb-shaped lamps we ourselves were momentarily
reflected, lean filmland pedestrians passing along the
convex surface; and then, after a few steps, I glanced back and foresaw, in
an almost optical sense, as it were, what really happened an hour or so
later: the three of them wearing motoring helmets, getting in, smiling and
waving to me, transparent to me like ghosts, with the color of the world
shining through them, and then they were moving, receding, diminishing
(Nina’s last ten-fingered farewell); but actually the automobile was still
standing quite motionless, smooth and whole like an egg, and Nina under my
outstretched arm was entering a laurel-flanked doorway, and as we sat down
we could see through the window Ferdinand and Segur, who had come by another
way, slowly approaching.
Mme de Ségur (b. Rostopchin, the author of books for children in the
Bibliothèque Rose series mentioned by VN in Speak, Memory and in Ada) was
highly praised by Marina Tsvetaev:
Графиня де Сегюр - большая писательница, и
мевшая глупость вообразить себя бабушкой
и писать только для детей.
Countess de Ségur is a gifted writer who was stupid enough to imagine that
she was a grandmother and wrote only for children. (“The Tale about
Sonechka”)
In the first poem of her cycle Oka (“The Oka,” 1912) Marina Tsvetaev
compares the automobiles to zolotye mayskie zhuki (golden may bugs):
Волшебство немецкой феерии,
Томный вальс, немецкий и простой…
А луга покинутой России
Зацвели куриной слепотой.
Милый луг, тебя мы так любили,
С золотой тропинкой у Оки…
Меж стволов снуют автомобили, ―
Золотые майские жуки.
This poem (beginning: “The magic of a German fairy-tale ballet, / a
languorous waltz, German and simple…”) was included in Marina Tsvetaev’s
book Volshebnyi fonar’ (“The Magic Lantern,” 1912). In VN’s story
Segur’s car has snaryadopodobnye fonari (bomb-shaped lamps). Also, note a
motorcycle of German make mentioned by the narrator.
In VN’s story the narrator calls Ferdinand and his friend who survived in a
car crash that proved fatal for Nina “salamanders of fate, basilisks of
good fortune:”
Но камень был, как тело, тёплый, и внезапно
я понял то, чего, видя, не понимал дотоле, п
очему давеча так сверкала серебряная бум
ажка, почему дрожал отсвет стакана, почем
у мерцало море: белое небо над Фиальтой не
заметно налилось солнцем, и теперь оно бы
ло солнечное сплошь, и это белое сияние ши
рилось, ширилось, всё растворялось в нём,
все исчезало, и я уже стоял на вокзале, в М
илане, с газетой, из которой узнал, что жёл
тый автомобиль, виденный мной под платана
ми, потерпел за Фиальтой крушение, влетев
на полном ходу в фургон бродячего цирка, п
ричём Фердинанд и его приятель, неуязвимы
е пройдохи, саламандры судьбы, василиски
счастья, отделались местным и
временным повреждением чешуи, тогда как Н
ина, несмотря на своё давнее, преданное по
дражание им, оказалась всё-таки смертной.
But the stone was as warm as flesh, and suddenly I understood something I
had been seeing without understanding―why a piece of tinfoil had sparkled
so on the pavement, why the gleam of a glass had trembled on a tablecloth,
why the sea was a shimmer: somehow, by imperceptible degrees, the white sky
above Fialta had got saturated with sunshine, and now it was sun-pervaded
throughout, and this brimming white radiance grew broader and broader, all
dissolved in it, all vanished, all passed, and I stood on the station
platform of Mlech with a freshly bought newspaper, which told me that the
yellow car I had seen under the plane trees had suffered a crash beyond
Fialta, having run at full speed into the truck of a traveling circus
entering the town, a crash from which Ferdinand and his friend, those
invulnerable rogues, those salamanders of fate, those basilisks of good
fortune, had escaped with local and temporary injury to their scales, while
Nina, in spite of her long-standing, faithful imitation of them, had turned
out after all to be mortal.
In her poem Ya seychas lezhu nichkom… (“I am now lying prone…” 1913)
Marina Tsvetaev compares herself to Salamandra i Undina (Salamander and
Undine):
Я бы стала в тот же миг
― Слышите, мой ученик? ―
В золоте и в серебре
Саламандра и Ундина.
Мы бы сели на ковре
У горящего камина.
In her poem Pyotr i Pushkin (“Peter I and Pushkin,” 1931) Marina Tsvetaev
mentions vasiliska vzglyad (a basilisk’s look of the tsar Nicholas I):
Уж он бы жандармского сыска
Не крыл бы ?отечеством чувств?!
Уж он бы тебе ― василиска
Взгляд! ― не замораживал уст.
In VN’s story Ferdinand speaks of criticism and mentions Mme de V. (a
well-known literary hostess who strongly resembled a grinning horse) and, a
little later, Wouwerman’s white horse:
-- Критика!-- воскликнул он.-- Хороша крити
ка. Всякая тёмная личность мне читает мор
аль. Благодарю покорно. К моим книгам прит
рагиваются с опаской, как к неизвестному
электрическому аппарату. Их разбирают со
всех точек зрения,
кроме существенной. Вроде того, как если б
ы натуралист, толкуя о лошади, начал говор
ить о сёдлах, чепраках или M-me de V. (он назва
л даму литературного света, в самом деле о
чень похожую на оскаленную лошадь). Я тож
е хочу этой голубиной крови,-- продолжал
он тем же громким, рвущим голосом, обращая
сь к лакею, который понял его желание, пос
мотрев по направлению перста, бесцеремон
но указывавшего на стакан англичанина. Се
гюр упомянул имя общего знакомого, худо
жника, любившего писать стекло, и разгово
р принял менее оскорбительный характер. М
ежду тем англичанин вдруг решительно под
нялся, встал на стул, оттуда шагнул на под
оконник и, выпрямившись во весь свой гро
мадный рост, снял с верхнего угла оконни
цы и ловко перевел в коробок ночную бабоч
ку с бобровой спинкой.
...это, как белая лошадь Вувермана,-- сказал
Фердинанд, рассуждая о чем-то с Сегюром.
-- Tu es trés hippique ce matin,-- заметил тот.
“Criticism!” he exclaimed. “Fine criticism! Every slick jackanapes sees
fit to read me a lecture. Ignorance of my work is their bliss. My books are
touched gingerly, as one touches something that may go bang. Criticism! They
are examined from every point of view except the essential one. It is as if
a naturalist, in describing the equine genus, started to jaw about saddles
or Mme. de V.” (he named a well-known literary hostess who indeed strongly
resembled a grinning horse). “I would like some of that pigeon’s blood
too,” he continued in the same loud, ripping voice, addressing the waiter,
who understood his desire only after he had looked in the direction of the
long-nailed finger which unceremoniously pointed at the Englishman’s glass.
For some reason or other, Segur mentioned Ruby Rose, the lady who painted
flowers on her breast, and the conversation took on a less insulting
character. Meanwhile the big Englishman suddenly made up his mind, got up on
a chair, stepped from there onto the windowsill, and stretched up till he
reached that coveted corner of the frame where rested a compact furry moth,
which he deftly slipped into a pillbox.
“. . . rather like Wouwerman’s white horse,” said Ferdinand, in regard to
something he was discussing with Segur.
“Tu es très hippique ce matin,” remarked the latter.
In her memoir story Chudo s loshad’mi (“A Miracle with Horses,” 1934)
Marina Tsvetaev speaks of Ivan Rukavishnikov and his wife, a former circus
performer who was made by Lunacharski the head of all Soviet circuses.
Rukavishnikov and his wife are also mentioned by Khodasevich in his memoir
essay Belyi koridor (“The White Corridor,” 1925). In his essay Khodasevich
describes Mme Kamenev as a Soviet literary hostess who lives in Kremlin.
Khodasevich’s essay on V. V. Mayakovski (VN’s “late namesake”) is
entitled Dekol’tirovannaya loshad’ (“The Horse in a Décolleté Dress,”
1927). The author compares Mayakovski to a circus horse:
Представьте себе лошадь, изображающую ст
арую англичанку. В дамской шляпке, с цвета
ми и перьями, в розовом платье, с коротким
и рукавами и с розовым рюшем вокруг гиган
тского вороного декольтэ, она ходит на за
дних ногах, нелепо вытягивая бесконечную
шею и скаля желтые зубы.
Такую лошадь я видел в цирке осенью 1912 год
а. Вероятно, я вскоре забыл бы её, если бы н
есколько дней спустя, придя в Общество св
ободной эстетики, не увидел там огромного
юношу с лошадиными челюстями, в чёрной ру
бахе, расстёгнутой чуть ли не до пояса и о
бнажавшей гигантское лошадиное декольтэ.
Каюсь: прозвище "декольтированная лошадь"
надолго с того вечера утвердилось за юнош
ей... А юноша этот был Владимир Маяковский.
Это было его первое появление в литератур
ной среде, или одно из первых. С тех пор ло
шадиной поступью прошел он по русской лит
ературе -- и ныне, сдается мне, стоит уже пр
и конце своего пути. Пятнадцать лет -- лоша
диный век.
Khodasevich’s essay begins: “Imagine a horse that imitates an old
Englishwoman…” This horse brings to mind both Mme V. and the big
Englishman in VN’s story.
Alexey Sklyarenko
Search archive with Google:
http://www.google.com/advanced_search?q=site:listserv.ucsb.edu&HL=en
Contact the Editors: mailto:nabokv-l@utk.edu,nabokv-l@holycross.edu
Zembla: http://www.libraries.psu.edu/nabokov/zembla.htm
Nabokv-L policies: http://web.utk.edu/~sblackwe/EDNote.htm
Nabokov Online Journal:" http://www.nabokovonline.com
AdaOnline: "http://www.ada.auckland.ac.nz/
The Nabokov Society of Japan's Annotations to Ada: http://vnjapan.org/main/ada/index.html
The VN Bibliography Blog: http://vnbiblio.com/
Search the archive with L-Soft: https://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?A0=NABOKV-L
Manage subscription options :http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin/wa?SUBED1=NABOKV-L