In VN’s novel Ada (1969) Mlle Larivière’s (Lucette’s governess who publishes her stuff under the penname Guillaume de Monparnasse) wrote a novel entitled Les Enfants Maudits:
He had spent most of the day fast asleep in his room, and a long, rambling, dreary dream had repeated, in a kind of pointless parody, his strenuous ‘Casanovanic’ night with Ada and that somehow ominous morning talk with her. Now that I am writing this, after so many hollows and heights of time, I find it not easy to separate our conversation, as set down in an inevitably stylized form, and the drone of complaints, turning on sordid betrayals that obsessed young Van in his dull nightmare. Or was he dreaming now that he had been dreaming? Had a grotesque governess really written a novel entitled Les Enfants Maudits? To be filmed by frivolous dummies, now discussing its adaptation? To be made even triter than the original Book of the Fortnight, and its gurgling blurbs? Did he detest Ada as he had in his dreams? He did.
Now, at fifteen, she was an irritating and hopeless beauty; a rather unkempt one, too; only twelve hours ago, in the dim toolroom he had whispered a riddle in her ear: what begins with a ‘de’ and rhymes more or less with a Silesian river ant? She was eccentric in habits and clothing. She cared nothing for sunbathing, and not a tinge of the tan that had californized Lucette could be traced on the shameless white of Ada’s long limbs and scrawny shoulder blades.
A remote cousin, no longer René’s sister, not even his half-sister (so lyrically anathematized by Monparnasse), she stepped over him as over a log and returned the embarrassed dog to Marina. The actor, who quite likely would run into some body’s fist in a forthcoming scene, made a filthy remark in broken French.
‘Du sollst nicht zuhören,’ murmured Ada to German Dack before putting him back in Marina’s lap under the ‘accursed children.’ ‘On ne parle pas comme ça devant un chien,’ added Ada, not deigning to glance at Pedro, who nevertheless got up, reconstructed his crotch, and beat her to the pool with a Nurjinski leap. (1.32)
The title of Mlle Larivière’s novel blends un enfant terrible with les poètes maudits. In his autobiography Speak, Memory (1951) VN describes his father’s visit to England in February 1916, with five other prominent representatives of the Russian press, and calls one of them, Korney Chukovski, “the enfant terrible of the group:”
My father had visited London before—the last time in February 1916, when, with five other prominent representatives of the Russian press, he had been invited by the British Government to take a look at England’s war effort (which, it was hinted, did not meet with sufficient appreciation on the part of Russia’s public opinion). On the way there, being challenged by my father and Korney Chukovski to rhyme on Afrika, the poet and novelist Aleksey Tolstoy (no relation to Count Lyov Nikolaevich) had supplied, though seasick, the charming couplet
Vizhu pal’mu i Kafrika.
Eto—Afrika.
(I see a palm and a little Kaffir. That’s Afrika.)
In England the visitors had been shown the Fleet. Dinners and speeches had followed in noble succession. The timely capture of Erzerum by the Russians and the pending introduction of conscription in England (“Will you march too or wait till March 2?” as the punning posters put it) had provided the speakers with easy topics. There had been an official banquet presided over by Sir Edward Grey, and a funny interview with George V whom Chukovski, the enfant terrible of the group, insisted on asking if he liked the works of Oscar Wilde—“dze ooarks of OOald.” The king, who was baffled by his interrogator’s accent and who, anyway, had never been a voracious reader, neatly countered by inquiring how his guests liked the London fog (later Chukovski used to cite this triumphantly as an example of British cant—tabooing a writer because of his morals). (Chapter Thirteen, 1)
At the beginning of his Foreword to “Oscar Wilde” (1922) Chukovski mentions Robert Ross, Wilde’s friend and literary executor who visited Chukovski during his stay in London in 1916:
В 1916 году, в Лондоне, меня посетил пожилой человек с веселыми молодыми глазами. Когда он назвал свое имя, я с великим уважением пожал его руку, так как это имя Роберт Росс. С детства оно было обаятельно для меня. Роберт Росс, — единственный из тысячи друзей Оскара Уайльда, — не покинул его в несчастии. Он посещал опозоренного поэта в тюрьме, он уплатил все его долги из своего скудного заработка, он взял на себя воспитание его сыновей, он многократно защищал его доброе имя, он спасал его рукописи, он издавал его книги, он ухаживал за ним во время его предсмертной болезни, он — едва ли не единственный — провожал его гроб до могилы. Порою казалось, что все светлое в жизни Оскара Уайльда шло от этого одного человека. Он был высшим воплощением героической дружбы. Уайльд называл его святым. Немного было таких гениальных друзей в истории всего человечества.
Robert Ross (who died in 1918 and to whose memory Chukovski’s book is dedicated) was a Canadian journalist. Mlle Larivière is a sensational Canadian best-selling author:
Yes! Wasn’t that a scream? Larivière blossoming forth, bosoming forth as a great writer! A sensational Canadian bestselling author! Her story ‘The Necklace’ (La rivière de diamants) had become a classic in girls’ schools and her gorgeous pseudonym ‘Guillaume de Monparnasse’ (the leaving out of the ‘t’ made it more intime) was well-known from Quebec to Kaluga. As she put it in her exotic English: ‘Fame struck and the roubles rolled, and the dollars poured’ (both currencies being used at the time in East Estotiland); but good Ida, far from abandoning Marina, with whom she had been platonically and irrevocably in love ever since she had seen her in ‘Bilitis,’ accused herself of neglecting Lucette by overindulging in Literature; consequently she now gave the child, in spurts of vacational zeal, considerably more attention than poor little Ada (said Ada) had received at twelve, after her first (miserable) term at school. (1.31)
In his book Chukovski compares Wilde to Dorian Gray (the title character of “The Picture of Dorian Gray,” 1891) and to the hero of his story “The Young King” (1891) who kneels in adoration before a picture that was brought from Venice:
Раскрасьте цветы, раскрасьте зверей и людей, сделайте облака из кисеи, а розы — из шелка, а деревья — из золота и серебра, а пену морскую — из кружев, а фавнов — из слоновой кости, — и Оскар Уайльд зарыдает от радости, созерцая такое неестественное естество, такую искусственную природу, как рыдал у него Дориан, и закричит от восторга, как кричал Молодой Король, когда видел тонкие одежды или красивые шали!
Этого короля привезли из лесов, оторвали от природы, и он позабыл о ней, о закатах и восходах, ради бирюзы, шёлковых ковров и слоновой резной кости. Ему привезли из Венеции картину и, как перед иконой, он пал перед ней на колени. Он горячими губами, как икону, целовал античную статую. (chapter VIII)
Describing Flavita (the Russian Scrabble), Van Veen (the narrator and main character in Ada) mentions Venezia Rossa:
The set our three children received in 1884 from an old friend of the family (as Marina’s former lovers were known), Baron Klim Avidov, consisted of a large folding board of saffian and a boxful of weighty rectangles of ebony inlaid with platinum letters, only one of which was a Roman one, namely the letter J on the two joker blocks (as thrilling to get as a blank check signed by Jupiter or Jurojin). It was, incidentally, the same kindly but touchy Avidov (mentioned in many racy memoirs of the time) who once catapulted with an uppercut an unfortunate English tourist into the porter’s lodge for his jokingly remarking how clever it was to drop the first letter of one’s name in order to use it as a particule, at the Gritz, in Venezia Rossa. (1.36)
According to Chukovski, Wilde worshipped Verlaine (the author of Les Poètes maudits, 1884) but was disappointed when he met the French poète maudit (whose looks were not as good as Wilde expected) in person:
И точно так же обратился в бегство, когда попал в какую-то трущобу, где копошилась беднота, — даже не поднялся по лестнице, а глянул и в ужасе бросился вон. Он боготворил поэта Верлена, но, познакомившись с ним и увидев, что тот некрасив, отказался от дальнейшего знакомства.
— Я не могу, — говорил он капризно: — нет, я никак не могу! (II)
Chapter III of Chukovski’s book has the epigraph Modo vir modo femina. In the draft Pushkin’s mock epic in octaves Domik v Kolomne (“A Small House in Kolomna,” 1830) had the same epigraph from Ovid’s Metamorphoses (IV, 279-80): Modo vir, modo femina (now a man, now a woman). In one of the rejected octaves Pushkin calls Racine bessmertnyi podrazhatel’ (the immortal imitator) and Delille parnasskiy muravey (the Parnassian ant):
О, что б сказал поэт-законодатель,
Гроза несчастных мелких рифмачей!
И ты, Расин, бессмертный подражатель,
Певец влюблённых женщин и царей!
И ты, Вольтер, философ и ругатель,
И ты, Делиль, парнасский муравей,
Что б вы сказали, сей соблазн увидя?
Наш век обидел вас, ваш стих обидя!
According to Chukovski, to love meant for Wilde to imitate:
Любить для него означало: имитировать. Он был, до странности, не-творец, не-создатель. В нём не было ничего самобытного. Это чисто женская у него черта: восприимчивость, способность усвоить, принять, впитать в свою кровь, взрастить семена чужих вдохновений и чувств. (chapter III)
In VN's story Venetsianka ("La Veneziana," 1924) Luciani's portrait of a young Venetian woman turns out to be a magnificent imitation:
Магор, бледный, как зародыш в спирту, кашлянул и сказал:
– Причин нет скрывать от вас правду, полковник. Лучиано никогда не писал вашей Венецианки. Это только изумительное подражание.
Полковник медленно встал.
– Это написал ваш сын, – продолжал Магор, и вдруг углы его рта стали дрожать и опускаться. – В Риме. Я ему достал полотно, краски. Он соблазнил меня своим дарованьем. Половина суммы, вами уплаченной, пошла ему. Ах, Боже мой…
Полковник, играя мускулами скул, посмотрел на грязный платок, которым Магор тер глаза, и понял, что бедняга не шутит.
Тогда он обернулся и посмотрел на Венецианку. На темном фоне светился ее лоб, мягко светились длинные пальцы, рысий мех прелестно спадал с плеча, в уголку губ была тайная усмешка.
– Я горжусь моим сыном, – спокойно сказал полковник.
McGore, paling like a fetus in alcohol, cleared his throat and said, "There is no reason to conceal the truth from you, Colonel. Luciani never painted your Veneziana. It is nothing more than a magnificent imitation." The Colonel slowly rose.
"It was done by your son," went on McGore, and suddenly the corners of his mouth began to tremble and drop. "In Rome. I procured the canvas and paints for him. He seduced me with his talent. Half the sum you paid went to him. Oh, dear God . . ."
The Colonel's jaw muscles contracted as he looked at the dirty handkerchief with which McGore was wiping his eyes and realized the poor fellow was not joking.
Then he turned and looked at la Veneziana. Her forehead glowed against the dark background, her long fingers glowed more gently, the lynx fur was slipping bewitchingly from her shoulder, and there was a secretly mocking smile at the corner of her lips. "I'm proud of my son," calmly said the Colonel. (chapter 10)
In VN's story Simpson murmers "Lugano, Como, Venice:"
– Лугано, Комо, Венеция… – пробормотал он, сидя на скамье под бесшумным орешником, – и тотчас же услышал тихий плеск солнечных городов, а потом – уже ближе – позвякивание бубенцов, свист голубиных крыл, высокий смех, похожий на смех Морийн, и шарканье, шарканье невидимых прохожих. Ему хотелось удержать на этом слух, – но слух его, как поток, бежал все глубже, – еще миг, и – уже не в силах остановиться в своем странном падении – он слышал не только шаги прохожих, но стук их сердец, – миллионы сердец вздувались и гремели, и, очнувшись, Симпсон понял, что все звуки, все сердца сосредоточены в сумасшедшем биении его собственного сердца.
"Lugano, Como, Venice . . . ," he murmured as he sat on the bench under a soundless hazelnut tree, and right away he heard the subdued plashing of sunny towns, and then, closer, the tinkling of bells, the whistle of pigeon wings, a high-pitched laugh akin to the laugh of Maureen, and the ceaseless shuffling of unseen passersby. He wanted to halt his hearing there, but his hearing, like a torrent, rushed ever deeper. Another instant and, unable now to halt his extraordinary plunge, he was hearing not only their footfalls but their hearts. Millions of hearts were swelling and thundering, and Simpson, coming fully to his senses, realized that all those sounds, all those hearts were concentrated in the frenzied beat of his own. (chapter 2)
In Ardis there is a portrait of Vincent Veen, Bishop of Balticomore and Como:
Van thrust his bare toe into a sneaker, retrieving the while its mate from under the bed; he hurried down, past a pleased-looking Prince Zemski and a grim Vincent Veen, Bishop of Balticomore and Como. (1.20)
Balticomore blends Baltimore (a city where E. A. Poe died) with the Baltic sea and Lake Como. According to Chukovski, Wilde's famous poem Harlot's House (1882) is in every comma a combination of E. A. Poe with Baudelaire (another poète maudit, E. A. Poe's French translator):
Он смаковал картины и рифмы, но поклонение поэтам и художникам выражалось у него как-то странно. Влюблённый в них, он начинал всячески подражать им, и если, например, садился за письменный стол в белой рясе с черным капюшоном, то лишь потому, что такую же рясу носил Бальзак; если пил абсент, то из подражания Бодлэру; стол он завёл у себя тот же, какой был у Карлейля, и даже голос был у него не собственный, а прекрасная имитация голоса Сарры Бернар. Причёску он заимствовал у Неронова бюста в Лувре. Его роман «Портрет Дориана Грэя» — изумительное подражание Бальзаку и Гюисмансу, в его сказках много Андерсена, его знаменитая поэма «Дом Блудницы» в каждой своей запятой есть сочетание Эдгара По с Бодлэром. (III)
There is modo in Quasimodo, the hunchback in Victor Hugo’s Notre-Dame de Paris (1831). The characters of Hugo’s novel include the gypsy girl Esmeralda. In their apologetic note to Lucette (written after the debauch à trois in Van’s Manhattan flat) Van and Ada call their half-sister “our Esmeralda and mermaid” and BOP (bird of paradise):
Van walked over to a monastic lectern that he had acquired for writing in the vertical position of vertebrate thought and wrote what follows:
Poor L.
We are sorry you left so soon. We are even sorrier to have inveigled our Esmeralda and mermaid in a naughty prank. That sort of game will never be played again with you, darling firebird. We apollo [apologize]. Remembrance, embers and membranes of beauty make artists and morons lose all self-control. Pilots of tremendous airships and even coarse, smelly coachmen are known to have been driven insane by a pair of green eyes and a copper curl. We wished to admire and amuse you, BOP (bird of paradise). We went too far. I, Van, went too far. We regret that shameful, though basically innocent scene. These are times of emotional stress and reconditioning. Destroy and forget.
Tenderly yours A & V.
(in alphabetic order).
‘I call this pompous, puritanical rot,’ said Ada upon scanning Van’s letter. ‘Why should we apollo for her having experienced a delicious spazmochka? I love her and would never allow you to harm her. It’s curious — you know, something in the tone of your note makes me really jealous for the first time in my fire [thus in the manuscript, for "life." Ed.] Van, Van, somewhere, some day, after a sunbath or dance, you will sleep with her, Van!’ (2.8)
“The Little Mermaid” (1837) is a fairy tale by H. C. Andersen. According to Chukovski, in Wilde’s fairy tales there is a lot of Andersen (see a quote above). After nearly a year of married life Wilde wrote about his wife ironically that she looked like a bird of paradise that that had been out in the rain:
Жаль, что В. В. Розанов, со своим чрезвычайным чутьём ко всему сексуальному в духовных проявлениях личности, прошёл мимо Оскара Уайльда. Для нас творения Уайльда есть точнейшее отражение идеального Вейнингерова Ж. Мы в каждой строке ощущаем эту его женскую сущность и в дальнейшем постараемся обнаружить её пред читателем. Правда, он женился, как все, но к жене был равнодушен до странности. С иронией писал он о ней почти через год после свадьбы: «Она похожа на райскую птицу, побывавшую под дождём»8. (III)
“Destroy and forget” (the third and last use of that phrase in Ada) at the end of Van’s and Ada’s note seems to hint at oblie ou regret, in Pushkin’s story Pikovaya dama (“The Queen of Spades,” 1833) a question with which three ladies at a ball approach Tomski (who dances a mazurka with Lizaveta Ivanovna):
Подошедшие к ним три дамы с вопросами — oubli ou regret? — прервали разговор, который становился мучительно любопытен для Лизаветы Ивановны.
Дама, выбранная Томским, была сама княжна ***. Она успела с ним изъясниться, обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим стулом.
Three ladies approaching him with the question: "oubli ou regret?" interrupted the conversation, which had become so tantalizingly interesting to Lizaveta Ivanovna.
The lady chosen by Tomski was Princess Polina herself. She succeeded in effecting a reconciliation with him during the numerous turns of the dance, after which he conducted her to her chair. (chapter IV)
In Pushkin’s story Tomski tells about his grandmother (who sixty years ago was known in Paris as la Vénus moscovite) and mentions Casanova:
С нею был коротко знаком человек очень замечательный. Вы слышали о графе Сен-Жермене, о котором рассказывают так много чудесного. Вы знаете, что он выдавал себя за Вечного Жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня, и прочая. Над ним смеялись, как над шарлатаном, а Казанова в своих Записках говорит, что он был шпион; впрочем, Сен-Жермен, несмотря на свою таинственность, имел очень почтенную наружность и был в обществе человек очень любезный.
My grandmother did not know what to do. She had shortly before become acquainted with a very remarkable man. You have heard of Count St. Germain, about whom so many marvellous stories are told. You know that he represented himself as the Wandering Jew, as the discoverer of the elixir of life, of the philosopher's stone, and so forth. Some laughed at him as a charlatan; but Casanova, in his memoirs, says that he was a spy. (chapter I)
According to Van, he spent a strenuous ‘Casanovanic’ night with Ada. Describing the debauch à trois after the dinner in Ursus (the best Franco-Estotian restaurant in Manhattan Major; in Hugo’s novel L’Homme qui rit Ursus is a an old traveling artist), Van mentions a Casanovanic situation:
What we have now is not so much a Casanovanic situation (that double-wencher had a definitely monochromatic pencil — in keeping with the memoirs of his dingy era) as a much earlier canvas, of the Venetian (sensu largo) school, reproduced (in ‘Forbidden Masterpieces’) expertly enough to stand the scrutiny of a borders vue d’oiseau. (2.8)
A Casanovanic situation brings to mind polozhenie (situation) mentioned by Marina and G. A. Vronsky (the movie man):
‘Incidentally,’ observed Marina, ‘I hope dear Ida will not object to our making him not only a poet, but a ballet dancer. Pedro could do that beautifully, but he can’t be made to recite French poetry.’
‘If she protests,’ said Vronsky, ‘she can go and stick a telegraph pole — where it belongs.’
The indecent ‘telegraph’ caused Marina, who had a secret fondness for salty jokes, to collapse in Ada-like ripples of rolling laughter (pokativshis’ so smehu vrode Adï): ‘But let’s be serious, I still don’t see how and why his wife — I mean the second guy’s wife — accepts the situation (polozhenie).’
Vronsky spread his fingers and toes.
‘Prichyom tut polozhenie (situation-shituation)? She is blissfully ignorant of their affair and besides, she knows she is fubsy and frumpy, and simply cannot compete with dashing Hélène.’ (1.32)
In a rejected octave in “A Small House in Kolomna” Pushkin mentions “Telegraph” (a literary magazine):
У нас его недавно стали гнать
(Кто первый? — можете у Телеграфа
Спросить и хорошенько все узнать).
Он годен, говорят, для эпиграфа
Да можно им порою украшать
Гробницы или мрамор кенотафа,
До наших мод, благодаря судьбе,
Мне дела нет: беру его себе.
In another rejected octave Pushkin calls Boileau (a poet and critic who “looked after” the Alexandrines) mamka (wet-nurse) and mentions Hugo s tovarishchi, druz’ya natury (Hugo with his pals, the friends of nature):
Он вынянчен был мамкою не дурой:
За ним смотрел степенный Буало,
Шагал он чинно, стянут был цезурой;
Но, пудреной пиитике назло,
Растрёпан он свободною цензурой.
Учение не в прок ему пошло:
Hugo с товарищи, друзья натуры,
Его гулять пустили без цезуры.
Van’s black wet-nurse, Ruby Black (who is mentioned by Marina’s twin sister Aqua in her last note, 1.3), brings to mind the charming couplet (Vizhu pal’mu i Kafrika. / Eto—Afrika.) supplied by sea-sick Alexey Tolstoy (the author of “Peter the First,” 1930). In her last note Aqua mentions Van’s Darkblue ancestor. At the beginning of his tale in verse “The Corsair” (1814) Byron mentions the dark-blue sea. In Footnote 6 to his book on Wilde Chukovski quotes Arthur Ransome who called Wilde “a literary corsair:”
Благосклонный к Уайльду Рэнсом пишет о его книге стихов:
— «Мильтон, Данте, Марлоу, Китс, Роберт Броунинг, Росетти, Моррис, — вот недурной каталог пострадавших от пиратства этого литературного корсара».
In VN’s novel Podvig (“Glory,” 1932) Vadim dubs Darwin (Martin’s best friend in Cambridge) Mamka (a wet-nurse) and a phrase Vadim so tovarishchi (Vadim with his pals) is used:
Раздался топот на лестнице, и, с размаху открыв дверь, вошёл Вадим. Одновременно его велосипед, который он оставил в переулке, приладив опущенную педаль к краю панели, с дребезжанием упал, - этот звон все услышали, ибо второй этаж находился на пустяковой высоте. Руки у Вадима, маленькие, с обгрызанными ногтями, были красны от холода рулевых рогов. Лицо, покрытое необыкновенно нежным и ровным румянцем, выражало оторопелое смущение; он его скрывал, быстро дыша, словно запыхался, да потягивая носом, в котором всегда было сыро. Был он одет в мятые, бледно-серые фланелевые штаны, в прекрасно сшитый коричневый пиджак и носил всегда, во всякую погоду и во всякое время, старые бальные туфли. Продолжая посапывать и растерянно улыбаться, он со всеми поздоровался и подсел к Дарвину, которого очень любил и почему-то прозвал "мамкой". У Вадима была одна постоянная прибаутка, которую он Дарвину с трудом перевел: "Приятно зреть, когда большой медведь ведет под ручку маленькую сучку", - и на последних словах голос у него становился совсем тонким. Вообще же он говорил скоро, отрывисто, издавая при этом всякие добавочные звуки, шипел, трубил, пищал, как дитя, которому не хватает ни мыслей, ни слов, а молчать невмоготу. Когда же он бывал смущен, то становился еще отрывистее и нелепее, производя смешанное впечатление застенчивого тихони и чудачливого ребенка. Был он, впрочем, милый, привязчивый, привлекательный человек, падкий на смешное и способный живо чувствовать (однажды, гораздо позже, катаясь весенним вечером с Мартыном по реке, он, при случайном, смутном, почему-то миртовом дуновении - Бог весть откуда, - сказал: "пахнет Крымом", что было совершенно верно). Англичане к нему так и льнули, а его колледжский наставник, толстый, астматический старик, специалист по моллюскам, с гортанной нежностью произносил его имя и снисходительно относился к его шалопайству. Как-то, в темную ночь, Мартын и Дарвин помогли Вадиму снять с чела табачной лавки вывеску, которая с тех пор красовалась у него в комнате. Он добыл и полицейский шлем, простым и остроумным способом: за полкроны, блеснувшие при луне, попросил добродушного полицейского пособить ему перебраться через стену и, оказавшись наверху, нагнулся и сдернул с него шлем. Он же был зачинщиком в случае с огненной колесницей, когда, празднуя годовщину порохового заговора, весь город плевался потешными огнями, и на площади бушевал костер, а Вадим со товарищи запряглись в старое ландо, которое купили за два фунта, наполнили соломой и подожгли, - с этим ландо они мчались по улицам в метели огня и чуть не спалили ратушу. Кроме всего он был отличным сквернословом, - одним из тех, которые привяжутся к рифмочке и повторяют ее без конца, любят уютные матюжки, ласкательную физиологию и обрывки каких-то анонимных стихов, приписываемых Лермонтову. Образованием он не блистал, по-английски говорил очень смешно и симпатично, но едва понятно, и была у него одна страсть, - страсть ко флоту, к миноносцам, к батальной стройности линейных кораблей, и он мог часами играть в солдатики, паля горохом из серебряной пушки. Его прибаутки, бальные туфли, застенчивость и хулиганство, нежный профиль, обведенный на свет золотистым пушком, - все это, в сочетании с великолепием титула, действовало на Арчибальда Муна неотразимо, разымчиво, вроде шампанского с соленым миндалем, которым он некогда упивался, - одинокий бледный англичанин в запотевшем пенсне, слушающий московских цыган. Но сейчас, сидя у камина с чашкой в руке, Мун грыз маслом пропитанный гренок, и Ольга Павловна рассказывала ему о газете, которую собирается выпускать в Париже её муж. Мартын же с тревогой думал, что напрасно позвал Вадима, который молчал, стесняясь Сони, и все щелкал исподтишка в Дарвина изюминками, заимствованными у кекса. Соня приумолкла тоже и задумчиво смотрела на пианолу. Дарвин с развальцем подошел к камину, выбил золу из трубки и, став спиной к огню, принялся греться. "Мамка", - тихо сказал Вадим и засмеялся. Ольга Павловна с жаром говорила о делах, который Муна нимало не трогали. За окном потемнело, где-то далеко кричали мальчишки-газетчики: "Пайпа, пайпа!" (chapter 17)
In “Darwin” there is not only dar (gift) but also Arwin, the name of one of the two seconds in Van’s pistol duel with Captain Tapper, of Wild Violet Lodge:
He was about to enter the music shop when he remembered with a start that he had not left any message for Tapper’s seconds, so he retraced his steps.
He found them sitting in the lounge and requested them to settle matters rapidly — he had more important business than that. ‘Ne grubit’ sekundantam’ (never be rude to seconds), said Demon’s voice in his mind. Arwin Birdfoot, a lieutenant in the Guards, was blond and flabby, with moist pink lips and a foot-long cigarette holder. Johnny Rafin, Esq., was small, dark and dapper and wore blue suede shoes with a dreadful tan suit. Birdfoot soon disappeared, leaving Van to work out details with Johnny, who, though loyally eager to assist Van, could not conceal that his heart belonged to Van’s adversary. (1.42)
Darkbloom (‘Note to Ada’): Tapper: ‘Wild Violet’, as well as ‘Birdfoot’ (p.242), reflects the ‘pansy’ character of Van’s adversary and of the two seconds.
Van arrives at the site of the duel in Johnny’s Paradox (a cheap ‘semi-racer’):
He shaved, disposed of two blood-stained safety blades by leaving them in a massive bronze ashtray, had a structurally perfect stool, took a quick bath, briskly dressed, left his bag with the concierge, paid his bill and at six punctually squeezed himself next to blue-chinned and malodorous Johnny into the latter’s Paradox, a cheap ‘semi-racer.’ For two or three miles they skirted the dismal bank of the lake — coal piles, shacks, boathouses, a long strip of black pebbly mud and, in the distance, over the curving bank of autumnally misted water, the tawny fumes of tremendous factories. (ibid.)
In his book on Wilde Chukovski quotes Wilde’s De Profundis (1897) in which Prince Paradox, King Paradox and even Slave Paradox are mentioned:
«Все философские системы я влагал в одну фразу, всё бытие в эпиграмму», — похвалялся он потом в De Profundis — … «Путь парадоксов — путь истины!» «Чтобы испытать действительность, её надо видеть на туго-натянутом канате. Когда истины становятся акробатами, мы можем судить о них». Принц-Парадокс, повелитель всех истин-акробатов, истин-клоунов, такой титул был ему дороже всего, и он всегда был готов щеголять своими перевернутыми мыслями:
— «Я интересуюсь лишь тем, что меня совсем не касается».
— «Я могу поверить лишь невероятному».
— «Когда люди соглашаются со мною, я вижу, что я неправ».
И так дальше, и так дальше, с тем же механическим однообразием: выворачивает, выворачивает наизнанку всевозможные общие места10.
Нет, — думал я: — это не Царь-Парадокс, это даже не раб Парадокса, это просто словесных дел мастер, изготовитель салонных афоризмов.
Wilde wrote De Profundis in Reading gaol. After his release from prison Wilde took the name Sebastian Melmoth. In VN’s novel Lolita (1955) Melmoth is Humbert Humbert’s car (that initially belonged to Charlotte Haze, Lolita’s mother). Humbert Humbert (the narrator and main character in Lolita) writes his book in prison. Humbert Humbert was imprisoned for murdering Clare Quilty (Lolita’s lover). The characters of VN’s novel The Real Life of Sebastian Knight (1941) include Clare Bishop (Sebastian’s mistress). In the Kalugano hospital (where he recovers after his duel with Tapper) Van meets Tatiana (a pretty young nurse who mentions lengthy prison terms), male nurse Dorofey and Dr Fitzbishop:
His new quarters, where heartbroken kings had tossed in transit, proved to be a replica in white of his hotel apartment — white furniture, white carpet, white sparver. Inset, so to speak, was Tatiana, a remarkably pretty and proud young nurse, with black hair and diaphanous skin (some of her attitudes and gestures, and that harmony between neck and eyes which is the special, scarcely yet investigated secret of feminine grace fantastically and agonizingly reminded him of Ada, and he sought escape from that image in a powerful response to the charms of Tatiana, a torturing angel in her own right. Enforced immobility forbade the chase and grab of common cartoons. He begged her to massage his legs but she tested him with one glance of her grave, dark eyes — and delegated the task to Dorofey, a beefy-handed male nurse, strong enough to lift him bodily out of bed. with the sick child clasping the massive nape. When Van managed once to twiddle her breasts, she warned him she would complain if he ever repeated what she dubbed more aptly than she thought ‘that soft dangle.’ An exhibition of his state with a humble appeal for a healing caress resulted in her drily remarking that distinguished gentlemen in public parks got quite lengthy prison terms for that sort of thing. However, much later, she wrote him a charming and melancholy letter in red ink on pink paper; but other emotions and events had intervened, and he never met her again). His suitcase promptly arrived from the hotel; the stick, however, could not be located (it must be climbing nowadays Wellington Mountain, or perhaps, helping a lady to go ‘brambling’ in Oregon); so the hospital supplied him with the Third Cane, a rather nice, knotty, cherry-dark thing with a crook and a solid black-rubber heel. Dr Fitzbishop congratulated him on having escaped with a superficial muscle wound, the bullet having lightly grooved or, if he might say so, grazed the greater serratus. Doc Fitz commented on Van’s wonderful recuperational power which was already in evidence, and promised to have him out of disinfectants and bandages in ten days or so if for the first three he remained as motionless as a felled tree-trunk. Did Van like music? Sportsmen usually did, didn’t they? Would he care to have a Sonorola by his bed? No, he disliked music, but did the doctor, being a concert-goer, know perhaps where a musician called Rack could be found? ‘Ward Five,’ answered the doctor promptly. Van misunderstood this as the title of some piece of music and repeated his question. Would he find Rack’s address at Harper’s music shop? Well, they used to rent a cottage way down Dorofey Road, near the forest, but now some other people had moved in. Ward Five was where hopeless cases were kept. The poor guy had always had a bad liver and a very indifferent heart, but on top of that a poison had seeped into his system; the local ‘lab’ could not identify it and they were now waiting for a report, on those curiously frog-green faeces, from the Luga people. If Rack had administered it to himself by his own hand, he kept ‘mum’; it was more likely the work of his wife who dabbled in Hindu-Andean voodoo stuff and had just had a complicated miscarriage in the maternity ward. Yes, triplets — how did he guess? Anyway, if Van was so eager to visit his old pal it would have to be as soon as he could be rolled to Ward Five in a wheelchair by Dorofey, so he’d better apply a bit of voodoo, ha-ha, on his own flesh and blood. (1.42)
In Kurochkin’s poem Vorchun Dorofey (“The Grumbler Dorofey,” 1860) Dorofey is the name of the author’s conscience. In his book on Wilde Chukovski quotes Wilde’s aphorism “Conscience and cowardice are really the same things. Conscience is the trade-name of the firm” and mentions violets and orchids:
Как, должно быть, восхищённо ужасалась милая леди Гэнсингтон, когда он у неё за столом, усеянным фиалками, так задорно и невинно высказывал, будто её орхидеи прекрасны, как прекрасны семь смертных грехов, будто семи грехам он воздвигнет семь алтарей, и что самое страшное в мире - это семь смертных добродетелей! И сколько раз так же игриво, как будто не веря себе самому, он посрамлял эти «семь смертных добродетелей», сколько писал в своих книгах:
«Совесть и трусость - одно и то же. Совесть - это вывеска фирмы».
«Я могу сочувствовать чему угодно, только не горю людскому».
«Единственный способ отделаться от искушения - это поддаться ему». (chapter VI)
In a letter to Van Ada mentions Marina’s new director of artistic conscience:
Marina’s new director of artistic conscience defines Infinity as the farthest point from the camera which is still in fair focus. She has been cast as the deaf nun Varvara (who, in some ways, is the most interesting of Chekhov’s Four Sisters). She sticks to Stan’s principle of having lore and rôle overflow into everyday life, insists on keeping it up at the hotel restaurant, drinks tea v prikusku (‘biting sugar between sips’), and feigns to misunderstand every question in Varvara’s quaint way of feigning stupidity — a double imbroglio, which annoys strangers but which somehow makes me feel I’m her daughter much more distinctly than in the Ardis era. (2.1)
Chukovski is the author of “From Chekhov to our Days” (1908), “On Chekhov” (1915) and “Chekhov” (1967). Chukovski’s poems for children include Tarakanishche (“The Monster Cockroach”), Mukha-tsokotukha (“The Clicky Fly”), Moydodyr (“Wash-’em-Clean”) and “Telephone.” At the picnic on Ada’s twelfth birthday Marina shows to Van and Lucette the exact pine and the exact spot on its rugged red trunk where in old, very old days a magnetic telephone nested:
Marina’s contribution was more modest, but it too had its charm. She showed Van and Lucette (the others knew all about it) the exact pine and the exact spot on its rugged red trunk where in old, very old days a magnetic telephone nested, communicating with Ardis Hall. After the banning of ‘currents and circuits,’ she said (rapidly but freely, with an actress’s désinvolture pronouncing those not quite proper words — while puzzled Lucette tugged at the sleeve of Van, of Vanichka, who could explain everything), her husband’s grandmother, an engineer of great genius, ‘tubed’ the Redmount rill (running just below the glade from a hill above Ardis). She made it carry vibrational vibgyors (prismatic pulsations) through a system of platinum segments. These produced, of course, only one-way messages, and the installation and upkeep of the ‘drums’ (cylinders) cost, she said, a Jew’s eye, so that the idea was dropped, however tempting the possibility of informing a picnicking Veen that his house was on fire. (1.13)
Darkbloom (‘Notes to Ada’): vibgyor: violet-indigo-blue-green-yellow-orange-red.
In his poem Radost' ("Joy") Chukovski mentions oranges that grow on aspen trees and raduga-duga (a rainbow):
Рады, рады, рады
Светлые берёзы,
И на них от радости
Вырастают розы.
Рады, рады, рады
Тёмные осины,
И на них от радости
Растут апельсины.
То не дождь пошёл из облака
И не град,
То посыпался из облака
Виноград.
И вороны над полями
Вдруг запели соловьями.
И ручьи из-под земли
Сладким мёдом потекли.
Куры стали павами,
Лысые - кудрявыми.
Даже мельница - и та
Заплясала у моста.
Так бегите же за мною
На зелёные луга,
Где над синею рекою
Встала радуга-дуга.
Мы на радугу
вска-ра-б-каемся,
Поиграем в облаках
И оттуда вниз по радуге
На салазках, на коньках!
The rhyme rozy (roses) / beryozy (birch trees) also occurs in a poem by KR quoted by Van:
'One of these days,’ he said, ‘I will ask you for a repeat performance. You will sit as you did four years ago, at the same table, in the same light, drawing the same flower, and I shall go through the same scene with such joy, such pride, such — I don’t know — gratitude! Look, all the windows are dark now. I, too, can translate when I simply have to. Listen to this:
Lights in the rooms were going out.
Breathed fragrantly the rozï.
We sat together in the shade
Of a wide-branched beryozï.’
‘Yes, "birch" is what leaves the translator in the "lurch," doesn’t it? That’s a terrible little poem by Konstantin Romanov, right? Just elected president of the Lyascan Academy of Literature, right? Wretched poet and happy husband. Happy husband!’
‘You know,’ said Van, ‘I really think you should wear something underneath on formal occasions.’
‘Your hands are cold. Why formal? You said yourself it was a family affair.’
‘Even so. You were in peril whenever you bent or sprawled.’
‘I never sprawl!’
‘I’m quite sure it’s not hygienic, or perhaps it’s a kind of jealousy on my part. Memoirs of a Happy Chair. Oh, my darling.’
‘At least,’ whispered Ada, ‘it pays off now, doesn’t it? Croquet room? Ou comme ça?’
‘Comme ça, for once,’ said Van. (1.38)