At the beginning of his poem John Shade (the poet in VN’s novel Pale Fire, 1962) says that he was the shadow of the waxwing slain by the false azure in the windowpane:
I was the shadow of the waxwing slain
By the false azure in the windowpane;
I was the smudge of ashen fluff--and I
Lived on, flew on, in the reflected sky. (ll. 1-4)
In Canto Three of his poem Shade calls 1958 "a year of Tempests:"
It was a year of Tempests: Hurricane
Lolita swept from Florida to Maine.
Mars glowed. Shahs married. Gloomy Russians spied.
Lang made your portrait. And one night I died. (ll. 679-682)
According to Kinbote (Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla), Shade's heart attack almost coincided with the disguised king's arrival in America:
John Shade's heart attack (Oct. 17, 1958) practically coincided with the disguised king's arrival in America where he descended by parachute from a chartered plane piloted by Colonel Montacute, in a field of hay-feverish, rank-flowering weeds, near Baltimore whose oriole is not an oriole. (note to Line 691)
At the end of his poem A nebo budushchim beremenno... ("And the sky is pregnant with the future..." 1923) Mandelshtam says that the sky is pregnant with the azure (zabremenevshee lazur'yu) and calls it al'fa i omega buri (alpha and omega of the tempest):
А ты, глубокое и сытое,
Забременевшее лазурью,
Как чешуя многоочитое,
И альфа и омега бури;
Тебе — чужое и безбровое,
Из поколенья в поколение, —
Всегда высокое и новое
Передаётся удивление.
Hazel Shade (the poet’s daughter) drowned in Lake Omega, the larger and sadder of the three conjoined lakes near New Wye:
Higher up on the same wooded hill stood, and still stands I trust, Dr. Sutton’s old clapboard house and, at the very top, eternity shall not dislodge Professor C.’s ultramodern villa from whose terrace one can glimpse to the south the larger and sadder of the three conjoined lakes called Omega, Ozero, and Zero (Indian names garbled by early settlers in such a way as to accommodate specious derivations and commonplace allusions). (note to Lines 47-48)
In his essay Pushkin (1896) Merezhkovski quotes Pushkin’s words (as quoted by Aleksandra Smirnov – or, more likely, by her daughter, the author of spurious Memoirs) about Goethe’s Faust. According to Smirnov, Pushkin compared Faust to Dante’s Divine Comedy and called it “the last word of German literature… alpha and omega of human thought from the times of Christianity:”
Вот как русский поэт понимает значение «Фауста»: «„Фауст“ стоит совсем особо. Это последнее слово немецкой литературы, это особый мир, как „Божественная Комедия“; это — в изящной форме альфа и омега человеческой мысли со времён христианства». (chapter IV)
The opening lines of Goethe’s Erlkönig, Wer reitet so spät durch Nacht und Wind? / Es ist der Vater mit seinem Kind (Who's riding so late where winds blow wild / It is the father grasping his child) are a leitmotif in Pale Fire. In his Eugene Onegin Commentary (vol. II, pp. 235-236) VN points out that gentle Zhukovski made (in 1818, Lesnoy tsar') a miserable hash of Goethe's hallucinatory Erlkönig (as Lermontov was to do, in 1840, Gornye vershiny, of the marvelous Über allen Gipfeln). On the other hand, there are readers who prefer Pushkin's Scene from Faust (1825) to the whole of Goethe's Faust, in which they distinguish a queer strain of triviality impairing the pounding of its profundities.
In his diary (the entry of Oct. 22, 1920) Alexander Blok mentions Mandelshtam who just returned to Petrograd and read his hew poems:
Гвоздь вечера — И. Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме. Он очень вырос. Сначала невыносимо слушать общегумилёвское распевание. Постепенно привыкаешь… виден артист. Его стихи возникают из снов — очень своеобразных, лежащих в областях искусства только. Гумилёв определяет его путь: от иррационального к рациональному (противуположность моему). Его «Венеция». По Гумилёву — рационально всё (и любовь и влюблённость в том числе), иррациональное лежит только в языке, в его корнях, невыразимое. (В начале было Слово, из Слова возникли мысли, слова, уже непохожие на Слово, но имеющие, однако, источником Его; и всё кончится Словом — всё исчезнет, останется одно Оно.)
and M. Lozinski (in Gumilyov’s opinion, a translator superior to Zhukovski):
М. Лозинский перевёл из Леконта де Лилля — Мухаммед Альмансур, погребённый в саване своих побед. Глыбы стихов высочайшей пробы. Гумилёв считает его переводчиком выше Жуковского.
Lozinski translated into Russian (Bozhestvennaya komediya, 1936-42) Dante’s Divine Comedy. According to Kinbote, there is Dante’s bust on a bookshelf in Shade’s study:
How glad I was that the vigils I had kept all through the spring had prepared me to observe him at his miraculous midsummer task! I had learned exactly when and where to find the best points from which to follow the contours of his inspiration. My binoculars would seek him out and focus upon him from afar in his various places of labor: at night, in the violet glow of his upstairs study where a kindly mirror reflected for me his hunched-up shoulders and the pencil with which he kept picking his ear (inspecting now and then the lead, and even tasting it); in the forenoon, lurking in the ruptured shadows of his first-floor study where a bright goblet of liquor quietly traveled from filing cabinet to lectern, and from lectern to bookshelf, there to hide if need be behind Dante's bust; on a hot day, among the vines of a small arborlike portico, through the garlands of which I could glimpse a stretch of oilcloth, his elbow upon it, and the plump cherubic fist propping and crimpling his temple. (note to Lines 47-48)
In the first line of his Sonet (“A Sonnet,” 1830) Pushkin mentions Dante and in the second line, Petrarch:
Scorn not the sonnet, critic.
Wordsworth
Суровый Дант не презирал сонета;
В нём жар любви Петрарка изливал;
Игру его любил творец Макбета;
Им скорбну мысль Камоэнс облекал.
И в наши дни пленяет он поэта:
Вордсворт его орудием избрал,
Когда вдали от суетного света
Природы он рисует идеал.
Под сенью гор Тавриды отдаленной
Певец Литвы в размер его стесненный
Свои мечты мгновенно заключал.
У нас ещё его не знали девы,
Как для него уж Дельвиг забывал
Гекзаметра священные напевы.
Scorn not the sonnet, critic.
Wordsworth
Stern Dante did not despise the sonnet;
Into it Petrarch poured out the ardor of love;
Its play the creator of Macbeth loved;
With it Camoes clothed his sorrowful thought.
Even in our days it captivates the poet:
Wordsworth chose it as an instrument,
When far from the vain world
He depicts nature's ideal.
Under the shadow of the mountains of distant Tavrida
The singer of Lithuania in its constrained measure
His dreams he in an instant enclosed.
Here the maidens did not yet know it,
When for it even Delvig forgot
The sacred melodies of the hexameter.
(tr. Ober)
In Chapter One (XLIX: 14) of EO Pushkin mentions yazyk Petrarki i lyubvi (the tongue of Petrarch and of love):
Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
Adrian waves,
O Brenta! Nay, I'll see you
and, filled anew with inspiration,
I'll hear your magic voice!
'Tis sacred to Apollo's nephews;
through the proud lyre of Albion
to me 'tis known, to me 'tis kindred.
In the voluptuousness of golden
Italy's nights at liberty I'll revel,
with a youthful Venetian,
now talkative, now mute,
swimming in a mysterious gondola;
with her my lips will find
the tongue of Petrarch and of love.
In the last line of the preceding stanza (One: XLVIII: 14) Pushkin mentions napev Torkvatovykh oktav (the strain of Torquato’s octaves):
С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя пиит.
Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые,
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной раздавался вдруг;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая...
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!
With soul full of regrets,
and leaning on the granite,
Eugene stood pensive―
as his own self the Poet has described.
’Twas stillness all; only the night
sentries to one another called,
and the far clip-clop of some droshky
from the Mil’onnaya resounded all at once;
only a boat, oars swinging,
swam on the dozing river,
and, in the distance, captivated us
a horn and a daredevil song.
But, sweeter ’mid the pastimes of the night
is the strain of Torquato’s octaves.
Torquato is the Italian poet Torquato Tasso (1544-95), the author of La Gerusalemme liberata (Jerusalem Delivered, 1581), an epic in octaves. In his poem Ne iskushay chuzhikh narechiy, no postaraysya ikh zabyt’… (“Do not tempt foreign tongues, but try to forget them…” 1933) Mandelshtam pairs Tasso with Ariosto and asks what if they are monsters with azure brains and scales of moistened eyes:
Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть:
Ведь всё равно ты не сумеешь стекло зубами укусить.
О, как мучительно дается чужого клёкота полёт —
За беззаконные восторги лихая плата стережёт.
Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный рот
В последний раз перед разлукой чужое имя не спасёт.
Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас,
Чудовища с лазурным мозгом и чешуёй из влажных глаз?
И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб,
Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.
Do not tempt foreign tongues–attempt forgetting them, alas,
Because your teeth will never bite the glass.
How painful is to share the flight of a foreign trill–
You’ll get an evil pay for an unlawful thrill,
For foreign name on that last day won’t save this
Dying flesh and these immortal thinking lips.
What if Tasso and Ariosto who are enchanting us
Are monsters with azure brains and scales of moistened eyes?
And as a punishment for pride, inveterate worshipper of sound,
You’ll get a vinegar sponge for traitor’s lips spellbound.
(tr. Ian Probstein)
In the last stanza of his poem Ariost (“Ariosto,” 1933) Mandelshtam mentions Ariosto’s lazur’ (azure):
Любезный Ариост, быть может, век пройдёт —
В одно широкое и братское лазорье
Сольём твою лазурь и наше черноморье.
...И мы бывали там. И мы там пили мёд...
In Pushkin’s poem Tucha (“The Thundercloud,” 1835) buri (Gen. of burya, tempest) rhymes with lazuri (Gen. of lazur’, azure):
Последняя туча рассеянной бури!
Одна ты несёшься по ясной лазури,
Одна ты наводишь унылую тень,
Одна ты печалишь ликующий день.
Ты небо недавно кругом облегала,
И молния грозно тебя обвивала;
И ты издавала таинственный гром
И алчную землю поила дождём.
Довольно, сокройся! Пора миновалась,
Земля освежилась, и буря промчалась,
И ветер, лаская листочки древес,
Тебя с успокоенных гонит небес.
O last cloud of the scattered storm,
Alone thou sallest along the azure clear;
Alone thou bringest the shadow sombre,
Alone thou marrest the joyful day.
Thou but recently had'st encircled the sky
When sternly the lightning was winding about thee;
Thou gavest forth mysterious thunder,
With rain hast watered the parched earth.
Enough! Hide thyself: thy time hath passed:
Earth is refreshed; the storm hath fled;
And the breeze, fondling the trees' leaves
Forth thee chases from the quieted heavens!
(tr. I. Panin)
At the end of his poem Byla pora: nash prazdnik molodoy... ("There was a time: our young festival..." 1836) written for his last Lyceum celebration (Oct. 19, 1836) Pushkin mentions novy tuchi (the new clouds) that gathered over the earth and their uragan (hurricane):
И нет его - и Русь оставил он,
Взнесенну им над миром изумленным,
И на скале изгнанником забвенным,
Всему чужой, угас Наполеон.
И новый царь, суровый и могучий,
На рубеже Европы бодро стал,
И над землёй сошлися новы тучи,
И ураган их . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
In his notes on the margins of the Second Part of Batyushkov’s Opyty v stikhakh i proze (“Essais in Verse and in Prose,” 1817) Pushkin criticizes Batyushkov’s elegy Umirayushchiy Tass (“The Dying Tasso,” 1817) and says that this is the dying Vasiliy Lvovich [Pushkin], not Torquato:
Эта элегия, конечно, ниже своей славы. ― Я не видал элегии, давшей Батюшкову повод к своему стихотворению, но сравните― “Сетования Тасса” поэта Байрона с сим тощим произведением. Тасс дышал любовью и всеми страстями, а здесь, кроме славолюбия и добродушия (см. замечание), ничего не видно. Это ― умирающий Василий Львович, а не Торквато.
Pushkin’s uncle Vasiliy Lvovich is the author of Opasnyi sosed (“The Dangerous Neighbor,” 1811). Kinbote is Shade’s dangerous neighbor.
At the end of his footnote to “The Dying Tasso” Batyushkov mentions ten’ velikogo stikhotvortsa (the shade of the great poet):
Да не оскорбится тень великого стихотворца, что сын угрюмого севера, обязанный “Иерусалиму” лучшими, сладостными минутами в жизни, осмелился принесть скудную горсть цветов в её воспоминание!
Batyushkov (1932) is a poem by Mandelshtam. Batyushkov's poem Besedka muz (“The Bower of Muses,” 1818) is alluded to by Pushkin in Chapter Six (VII: 9-10) of EO ("beneath the racemosas and the pea trees / from storms having at last found shelter"). According to Kinbote, Shade “embowers his own muse” between the two masters of the heroic couplet (Oliver Goldsmith and William Wordsworth):
The first name refers to the house in Dulwich Road that I rented from Hugh Warren Goldsworth, authority on Roman Law and distinguished judge. I never had the pleasure of meeting my landlord but I came to know his handwriting almost as well as I do Shade's. The second name denotes, of course, Wordsmith University. In seeming to suggest a midway situation between the two places, our poet is less concerned with spatial exactitude than with a witty exchange of syllables invoking the two masters of the heroic couplet, between whom he embowers his own muse. Actually, the "frame house on its square of green" was five miles west of the Wordsmith campus but only fifty yards or so distant from my east windows. (note to Lines 47-48: the frame house between Goldsworth and Wordsmith)
Inviting Shade to a glass of wine, Kinbote asks the poet if the muse has been kind to him:
"Well," I said, "has the muse been kind to you?"
"Very kind," he replied, slightly bowing his hand-propped head: "Exceptionally kind and gentle. In fact, I have here [indicating a huge pregnant envelope near him on the oilcloth] practically the entire product. A few trifles to settle and [suddenly striking the table with his fist] I've swung it, by God."
The envelope, unfastened at one end, bulged with stacked cards.
"Where is the missus?" I asked (mouth dry).
"Help me, Charlie, to get out of here," he pleaded. "Foot gone to sleep. Sybil is at a dinner meeting of her club."
"A suggestion," I said, quivering. "I have at my place half a gallon of Tokay. I'm ready to share my favorite wine with my favorite poet. We shall have for dinner a knackle of walnuts, a couple of large tomatoes, and a bunch of bananas. And if you agree to show me your 'finished product,' there will be another treat: I promise to divulge to you why I gave you, or rather who gave you, your theme."
"What theme?" said Shade absently, as he leaned on my arm and gradually recovered the use of his numb limb.
"Our blue inenubilable Zembla, and the red-caped Steinmann, and the motorboat in the sea cave, and--"
"Ah," said Shade, "I think I guessed your secret quite some time ago. But all the same I shall sample your wine with pleasure. Okay, I can manage by myself now." (note to Line 991)
In his Otvet Kateninu (“Reply to Katenin,” 1828) Pushkin quotes a line from Derzhavin’s poem Filosofy p’yanyi i trezvyi (“Philosophers, Drunk and Sober,” 1789), Ne p’yu, lyubeznyi moy sosed! (“I do not drink, my gent neighbor!”):
Напрасно, пламенный поэт,
Свой чудный кубок мне подносишь
И выпить за здоровье просишь:
Не пью, любезный мой сосед!
Товарищ милый, но лукавый,
Твой кубок полон не вином,
Но упоительной отравой:
Он заманит меня потом
Тебе во след опять за славой.
Не так ли опытный гусар,
Вербуя рекрута, подносит
Ему весёлый Вакха дар,
Пока воинственный угар
Его на месте не подкосит?
Я сам служивый ― мне домой
Пора убраться на покой.
Останься ты в строях Парнаса;
Пред делом кубок наливай
И лавр Корнеля или Тасса
Один с похмелья пожинай.
In the penultimate line Pushkin mentions lavr Kornelya ili Tassa (“the laurel of Corneille or Tasso”). Pushkin’s poem is a reply to Katenin’s Staraya byl’ (“A True Story of Old,” 1828), a parody on Pushkin’s Stansy (“Stanzas,” 1826). Pushkin’s "Stanzas" begin as follows:
V nadezhde slavy i dobra
Smotryu vperyod ya bez boyazni…
In the hope of glory and good
I look forward without fear…
Hazel Shade’s “real” name seems to be Nadezhda Botkin. An American scholar of Russian descent, Professor Vsevolod Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the tragic death of his daughter. There is nadezhda (a hope) that, when Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide (on Oct. 19, 1959, the anniversary of Pushkin's Lyceum), Botkin, like Count Vorontsov (a target of Pushkin’s epigrams, “half-milord, half-merchant, etc."), will be full again.
Shade’s murderer, Jakob Gradus is also known as Jack Degree. In a letter of May 16, 1835, to Pushkin Katenin compares Kukolnik (a mediocre poet, Gogol’s schoolmate) to Prince Shakhovskoy and says that, contrary to Boileau’s words, il est bien des degrés du médiocre au pire (there are many degrees from mediocre to worst):
Судя по твоим, увы! слишком правдоподобным словам, ты умрёшь (дай бог тебе много лет здравствовать!) Вениямином русских поэтов, юнейшим из сынов Израиля, а новое поколение безъимянное; ибо имена, подобные Кукольнику, sentent fort le Perrault. Где ему до Шаховского? У того везде кое-что хорошо. Своя Семья мила, в Аристофане целая идея, и будь всё как второй акт, вышла бы в своём роде хорошая комедия; князь не тщательный художник и не великий поэт, но вопреки Boileau:
Il est bien des degrés du médiocre au pire
сиречь до Кукольника; и какими стихами, с тех пор как они взбунтовались противу всех правил, они пишут!
Katenin quotes Pushkin’s prediction that he (Pushkin) will die Veniaminom russkikh poetov, yuneyshim iz synov Izrailya (as the Benjamin of Russian poets, the youngest if Israel’s sons).
In a letter of Sept. 9, 1830, to Pletnyov (to whom EO is dedicated) Pushkin quotes the last words of his uncle Vasiliy Lvovich (who died on Aug. 20, 1830): kak skuchny statyi Katenina! (how boring are the articles of Katenin!):
Бедный дядя Василий! знаешь ли его последние слова? приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав: как скучны статьи Катенина! и более ни слова. Каково? вот что значит умереть честным воином, на щите, le cri de guerre a la bouche!
In a letter of Apr. 11, 1831, to Pletnyov Pushkin asks Pletnyov (who was slow to reply to Pushkin’s letters) if he is still alive and calls him ten’ vozlyublennaya (the beloved shade):
Воля твоя, ты несносен: ни строчки от тебя не дождёшься. Умер ты, что ли? Если тебя уже нет на свете, то, тень возлюбленная, кланяйся от меня Державину и обними моего Дельвига.
In his poem Zaklinanie (“Invocation,” 1830) Pushkin addresses a dead mistress and calls her vozlyublennaya ten’ (the beloved shade):
Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой.
Приди, как дальная звезда,
Как лёгкой звук иль дуновенье,
Иль как ужасное виденье,
Мне всё равно, сюда! сюда!..
Beloved shade, come to me,
As at our parting -- wintry, ashen
In your last minutes' agony;
Emerge in any form or fashion:
A distant star across the sphere,
A gentle sound, a puff of air or
A most appalling wraith of terror,
I care not how: appear, appear!..
(tr. G. Gurarie)
“The beloved shade” in Pushkin’s “Invocation” and in his letter to Pletnyov combines, as it were, the poet, his mad commentator and his murderer Gradus (a member of the Shadows, a regicidal organization) in Pale Fire.
In Latin gradus means "step; rung; position; degree." In his poem Lamark ("Lamarck," 1932) Mandelshtam mentions the lowest rung on Lamarck's mobile ladder:
Если всё живое лишь помарка
За короткий выморочный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.
If all that lives is a mere blot
In a short, escheated day,
Then on Lamarck's mobile ladder
I will take the lowest rung.
In Mandelshtam's poem Lamarck mentions Mozart:
Он сказал: "Довольно полнозвучья,
Ты напрасно Моцарта любил,
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил".
He said: "Enough of harmony,-
You loved Mozart in vain:
A spidery deafness is taking over,
Here the abyss is stronger than our strength."
In Pushkin's little tragedy “Mozart and Salieri” (1830) Mozart uses the phrase nikto b (none would):
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
If all could feel like you the power
of harmony! But no: the world
could not go on then. None would
bother about the needs of lowly life;
All would surrender to free art. (Scene II)
Nikto b is Botkin in reverse. In his Pushkin speech, O naznachenii poeta (“On a Poet’s Destination,” 1921), Alexander Blok says that a poet is a son of harmony and quotes Mozart’s words (attributing them to Salieri):
Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он - сын гармонии, поэт.
What is a poet? A man who writes in verse? Of course, not. He is called a poet not because he writes in verse; but he writes in verse, that is he brings into harmony words and sounds, because he is a son of harmony, a poet.
Нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесённой в мир поэтом; борьба с нею превышает и личные и соединённые человеческие силы. "Когда бы все так чувствовали силу гармонии!" - томится одинокий Сальери. Но её чувствуют все, только смертные - иначе, чем бог - Моцарт. От знака, которым поэзия отмечает на лету, от имени, которое она даёт, когда это нужно, - никто не может уклониться, так же как от смерти. Это имя даётся безошибочно.
According to Blok, everybody feels the power of harmony, but mortals feel it differently than god (Mozart) does.
In Canto Four of his poem Shade mentions “a sustained low hum of harmony:”
Gently the day has passed in a sustained
Low hum of harmony. The brain is drained
And a brown ament, and the noun I meant
To use but did not, dry on the cement.
Maybe my sensual love for the consonne
D'appui, Echo's fey child, is based upon
A feeling of fantastically planned,
Richly rhymed life. I feel I understand
Existence, or at least a minute part
Of my existence, only through my art,
In terms of combinational delight;
And if my private universe scans right,
So does the verse of galaxies divine
Which I suspect is an iambic line. (ll. 963-976)
Shade’s poem is almost finished when the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade’s poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”). Dvoynik ("The Double") is a novel (1846) by Dostoevski and a poem (1909) by Blok. In his poem Tyomnykh uz zemnogo zatochen'ya... ("The dark bonds of earthly imprisonment..." 1910) Mandelshtam says that he is pursued by a double:
Тёмных уз земного заточенья
Я ничем преодолеть не мог,
И тяжёлым панцирем презренья
Я окован с головы до ног.
Иногда со мной бывает нежен
И меня преследует двойник:
Как и я — он так же неизбежен
И ко мне внимательно приник.
И, глухую затаив развязку,
Сам себя я вызвал на турнир:
С самого себя срываю маску
И презрительный лелею мир.
Я своей печали недостоин,
И моя последняя мечта —
Роковой и краткий гул пробоин
Моего узорного щита.
The rhyme mechta (dream) - shchita (of shield) in the poem's last stanza was borrowed from Blok's poem O, vesna! Bez kontsa i bez krayu... ("O spring! Endless and boundless..." 1907):
О, весна! без конца и без краю -
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
............
Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита...
Никогда не откроешь ты плечи...
Но над нами - хмельная мечта!
The last word in Mandelshtam's poem, shchita (Gen. of shchit, "shield"), brings to mind na shchite (on shield), the idiom used by Pushkin in his letter to Pletnyov. Like Pushkin's uncle Vasiliy Lvovich, Shade dies on shield, le cri de guerre a la bouche. Near the end of his poem Shade emits his "war cry:"
Now I shall speak of evil as none has
Spoken before. I loathe such things as jazz;
The white-hosed moron torturing a black
Bull, rayed with red; abstractist bric-a-brac;
Primitivist folk-masks; progressive schools;
Music in supermarkets; swimming pools;
Brutes, bores, class-conscious Philistines, Freud, Marx,
Fake thinkers, puffed-up poets, frauds and sharks. (ll. 923-930)
The last word in Kinbote's Commentary is Gradus:
"And you, what will you be doing with yourself, poor King, poor Kinbote?" a gentle young voice may inquire.
God will help me, I trust, to rid myself of any desire to follow the example of the other two characters in this work. I shall continue to exist. I may assume other disguises, other forms, but I shall try to exist. I may turn up yet, on another campus, as an old, happy, health heterosexual Russian, a writer in exile, sans fame, sans future, sans audience, sans anything but his art. I may join forces with Odon in a new motion picture: Escape from Zembla (ball in the palace, bomb in the palace square). I may pander to the simple tastes of theatrical critics and cook up a stage play, an old-fashioned melodrama with three principles: a lunatic who intends to kill an imaginary king, another lunatic who imagines himself to be that king, and a distinguished old poet who stumbles by chance into the line of fire, and perishes in the clash between the two figments. Oh, I may do many things! History permitting, I may sail back to my recovered kingdom, and with a great sob greet the gray coastline and the gleam of a roof in the rain. I may huddle and groan in a madhouse. But whatever happens, wherever the scene is laid, somebody, somewhere, will quietly set out--somebody has already set out, somebody still rather far away is buying a ticket, is boarding a bus, a ship, a plane, has landed, is walking toward a million photographers, and presently he will ring at my door--a bigger, more respectable, more competent Gradus. (note to Line 1000)
"A bigger, more respectable, more competent Gradus" brings to mind the real Inspector whose arrival is announced at the end of Gogol's play Revizor ("The Inspector," 1836):
Жандарм. Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. Он остановился в гостинице.
Произнесённые слова поражают как громом всех. Звук изумления единодушно взлетает из дамских уст; вся группа, вдруг переменивши положение, остаётся в окаменении.
GENDARME. The Inspector-General sent by Imperial command has arrived, and requests your attendance at once. He awaits you in the inn.
(They are thunderstruck at this announcement. The ladies utter simultaneous ejaculations of amazement; the whole group suddenly shift their positions
and remain as if petrified.)
According to Gogol, Revizor bez kontsa ("The Inspector" has no ending). Like Gogol's play, Shade's poem is not finished.
In his fragment Rim ("Rome," 1842) Gogol describes a carnival in Rome and mentions the great dead poet (il gran poeta morto) and his sonnet with a coda (sonetto colla coda):
Внимание толпы занял какой-то смельчак, шагавший на ходулях вравне с домами, рискуя всякую минуту быть сбитым с ног и грохнуться насмерть о мостовую. Но об этом, кажется, у него не было забот. Он тащил на плечах чучело великана, придерживая его одной рукою, неся в другой написанный на бумаге сонет с приделанным к нему бумажным хвостом, какой бывает у бумажного змея, и крича во весь голос: <Ecco il gran poeta morto. Ecco il suo sonetto colla coda!>
In a footnote Gogol says that in Italian poetry there is a kind of poem known as a sonnet with the tail (con la coda) and explains what a coda is:
В итальянской поэзии существует род стихотворенья, известного под именем сонета с хвостом (con la coda), - когда мысль не вместилась и ведет за собою прибавление, которое часто бывает длиннее самого сонета.
Gogol points out that a coda can be longer than the sonnet itself. Not only the last line of Shade's poem, but the entire apparatus criticus (Kinbote's Foreword, Commentary and Index) seem be a coda of Shade's poem.
In his Stikhi pamyati Andreya Belogo ("Verses in Memory of Andrey Bely," 1934) Mandelshtam mentions Gogol:
Откуда привезли? Кого? Который умер?
Где ‹будут хоронить›? Мне что-то невдомёк.
Скажите, говорят, какой-то Гоголь умер.
Не Гоголь, так себе, писатель-гоголёк.
Andrey Bely is the author of Zoloto v lazuri ("Gold in the Azure," 1903), a collection of poetry, Peterburg ("Petersburg," 1914), a novel in the Gogol tradition, and Masterstvo Gogolya ("Gogol's Artistry," 1934). In Bryusov's novel Ognennyi angel ("The Fiery Angel," 1907) set in the sixteenth-century Germany Andrey Bely is portrayed as Count Heinrich. Bryusov is the author of Zerkalo teney ("The Mirror of Shadows," 1912), a collection of poetry. According to Sergey Solovyov (the philosopher's nephew, Blok's second cousin), in the book of Russian verse Pushkin is alpha and Bryusov, omega:
Прах, вспоённый влагой снега,
Режет гения соха.
Звука Пушкинского нега!
Пушкин – альфа, ты – омега
В книге русского стиха.
In his memoir essay Bryusov (1924) Hodasevich speaks of Bryusov's collaboration with the Bolshevists and mentions nadezhda (hope) and gradusy (degrees):
Брюсову представлялось возможным прямое влияние на литературные дела; он мечтал, что большевики откроют ему долгожданную возможность «направлять» литературу твёрдыми административными мерами. Если бы это удалось, он мог бы командовать писателями, без интриг, без вынужденных союзов с ними, — единым окриком. А сколько заседаний, уставов, постановлений! А какая надежда на то, что в истории литературы будет сказано: «в таком-то году повернул русскую литературу на столько-то градусов».
And what hope that in the history of literature it will be said: “in the year of grace so-and-so he [Bryusov] has turned Russian literature to so-and-so many degrees.”