According to Cincinnatus (the main character in VN’s novel “Invitation to a Beheading,” 1935), vsadnik (a rider) is not responsible for drozh’ konya (the shivering of his horse):
Я спрашиваю, - сказал Цинциннат, - я спрашиваю не из любопытства. Правда, трусы всегда любопытны. Но уверяю вас... Пускай не справляюсь с ознобом и так далее, - это ничего.
Всадник не отвечает за дрожь коня. Я хочу знать когда - вот почему: смертный приговор возмещается точным знанием смертного часа. Роскошь большая, но заслуженная. Меня же оставляют в том неведении, которое могут выносить только живущие на воле. И ещё: в голове у меня множество начатых и в разное время прерванных работ... Заниматься ими я просто не стану, если срок до казни всё равно недостаточен для их стройного завершения. Вот почему.
‘It is not out of curiosity that I ask,’ said Cincinnatus. ‘It is true that cowards are always inquisitive. But I assure you . . . Even if I can’t control my chills and so forth — that does not mean everything. A rider is not responsible for the shivering of his horse. I want to know why for this reason: the compensation for a death sentence is knowledge of the exact hour when one is to die. A great luxury, but one that is well earned. However, I am being left in that ignorance which is tolerable only to those living at liberty. And furthermore, I have in my head many projects that were begun and interrupted at various times ... I simply shall not pursue them if the time remaining before my execution is not sufficient for their orderly conclusion. This is why . . .’ (Chapter One)
In Canto Three of his poem Poltava (1829) Pushkin describes the battle of Poltava and mentions Peter’s kon’ (horse) that drozhit (shivers), pochuya rokovoy ogon’ (having sensed the fatal fire):
Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
«За дело, с богом!» Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Пётр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза.
Идёт. Ему коня подводят.
Ретив и смирен верный конь.
Почуя роковой огонь,
Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могущим седоком.
180 Then Peter’s sonorous, inspired
Voice somehow rose above the din:
“To battle! God is with us!” Peter
Emerged, surrounded by a crowd
Of favorites, from his tent. His eyes
185 Ablaze, his face inspiring awe,
He quickly moves, magnificent,
Like bolts of lightning cast by God.
He’s going. Someone brings his horse.
His steed is ardent and resolved,
190 Atremble as his nostrils sense
The battle flames. Through martial dust
He flies, his eyes attentive, sly,
And proudly bears his mighty burden.
(tr. I. Eubanks)
In Canto Two of “Poltava” Pushkin describes the beheading of Kochubey and Iskra. One of the main characters in Pushkin’s poem is Hetman Mazepa. In Vozrazhenie kritikam “Poltavy” (“A Reply to the Critics of Poltava,” 1830) Pushkin mentions Byron’s poem Mazeppa (1819) and says that Byron (who knew Mazepa only as portrayed by Voltaire in his “History of Charles XII”) was impressed by the picture of a man who is tied naked to a wild horse and tears along the steppes:
Кстати о Полтаве критики упомянули однако ж о Байроновом Мазепе; но как они понимали его! Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой Истории Карла XII. Он поражён был только картиной человека, привязанного к дикой лошади и несущегося по степям. Картина конечно, поэтическая, и за то посмотрите, что он из неё сделал. Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, мучительного лица, которое проявляется во всех почти произведениях Байрона, но которого (на беду одному из моих критиков), как нарочно в "Мазепе" именно и нет. Байрон и не думал о нём: он выставил ряд картин одна другой разительнее - вот и всё; но какое пламенное создание! какая широкая, быстрая кисть! Если ж бы ему под перо попалась история обольщённой дочери и казнённого отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета.
In Byron’s poem The Prisoner of Chillon (1816) the hero says that he had made friendship with spiders:
And half I felt as they were come
To tear me from a second home:
With spiders I had friendship made
And watch'd them in their sullen trade,
Had seen the mice by moonlight play,
And why should I feel less than they?
In Cincinnatus’s cell there is a spider, official friend of the jailed:
Работая лапами, спустился на нитке паук с потолка, - официальный друг заключенных.
Feet working, a spider — official friend of the jailed — lowered itself on a thread from the ceiling. (Chapter One)
VN finished the first draft of Priglashenie na kazn’ in a couple of weeks. According to Pushkin, he wrote “Poltava” in a couple of days:
Прочитав в первый раз в «Войнаровском» сии стихи:
Жену страдальца Кочубея
И обольщённую их дочь,
я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства.
Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною. Но в описании Мазепы пропустить столь разительную историческую черту было еще непростительнее. Однако ж какой отвратительный предмет! ни одного доброго, благосклонного чувства! ни одной утешительной черты! соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость... Дельвиг дивился, как я мог заняться таковым предметом. Сильные характеры и глубокая, трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, вот что увлекло меня. «Полтаву» написал я в несколько дней, долее не мог бы ею заниматься и бросил бы всё.
Pushkin’s poem Mednyi vsadnik (“The Bronze Horseman,” 1833) brings to mind Vsadnik bez golovy, the Russian title of Captain Mayne Reid’s novel The Headless Horseman (1865). On Demonia (aka Antiterra, Earth’s twin planet on which VN’s novel Ada, 1969, is set) The Headless Horseman is a poem by Pushkin:
The year 1880 (Aqua was still alive — somehow, somewhere!) was to prove to be the most retentive and talented one in his long, too long, never too long life. He was ten. His father had lingered in the West where the many-colored mountains acted upon Van as they had on all young Russians of genius. He could solve an Euler-type problem or learn by heart Pushkin’s ‘Headless Horseman’ poem in less than twenty minutes. With white-bloused, enthusiastically sweating Andrey Andreevich, he lolled for hours in the violet shade of pink cliffs, studying major and minor Russian writers — and puzzling out the exaggerated but, on the whole, complimentary allusions to his father’s volitations and loves in another life in Lermontov’s diamond-faceted tetrameters. He struggled to keep back his tears, while AAA blew his fat red nose, when shown the peasant-bare footprint of Tolstoy preserved in the clay of a motor court in Utah where he had written the tale of Murat, the Navajo chieftain, a French general’s bastard, shot by Cora Day in his swimming pool. What a soprano Cora had been! Demon took Van to the world-famous Opera House in Telluride in West Colorado and there he enjoyed (and sometimes detested) the greatest international shows — English blank-verse plays, French tragedies in rhymed couplets, thunderous German musical dramas with giants and magicians and a defecating white horse. He passed through various little passions — parlor magic, chess, fluff-weight boxing matches at fairs, stunt-riding — and of course those unforgettable, much too early initiations when his lovely young English governess expertly petted him between milkshake and bed, she, petticoated, petititted, half-dressed for some party with her sister and Demon and Demon’s casino-touring companion, bodyguard and guardian angel, monitor and adviser, Mr Plunkett, a reformed card-sharper. (1.28)
Darkbloom (‘Notes to Ada’): The Headless Horseman: Mayne Reid’s title is ascribed here to Pushkin, author of The Bronze Horseman.
In his Table Talk (1830-1836) Pushkin mentions the horoscope of poor Ivan VI composed by Leonhard Euler (a Swiss mathematician who lived in St. Petersburg):
Когда родился Иоанн Антонович, то императрица Анна Иоанновна послала к Эйлеру приказание составить гороскоп новорожденному. Эйлер сначала отказывался, но принуждён был повиноваться. Он занялся гороскопом вместе с другим академиком. Они составили его по всем правилам астрологии, хоть и не верили ей. Заключение, выведенное ими, испугало обоих математиков — и они послали императрице другой гороскоп, в котором предсказывали новорожденному всякие благополучия. Эйлер сохранил, однако ж, первый и показывал его графу К.Г. Разумовскому, когда судьба несчастного Иоанна Антоновича совершилась.
Rodrig Ivanovich (the director of the prison) shows to Cincinnatus a photohoroscope of his daughter Emmie:
Во всяком случае, вы не откажетесь от второго стаканчика чаю, - игриво произнес Родриг Иванович, а потом, подумав и почавкав, обратился к Цинциннату:
- Эй вы, там. Можете пока посмотреть альбом. Дитя, дай ему альбом. Это к её (жест ножом) возвращению в школу наш дорогой гость сделал ей... сделал ей... Виноват, Пётр Петрович, я забыл, как вы это назвали?
- Фотогороскоп, - скромно ответил м-сье Пьер.
‘In any case, you won’t refuse another tumbler of tea,’ said Rodrig Ivanovich playfully, and then, after a moment of reflection and some champing, he addressed Cincinnatus.
‘Hey, you there. You can look at the album meanwhile. Child, give him the album. For her’ (gesture with the knife) ‘return to school our dear guest has made her — has made her a — Pardon me, Pyotr Petrovich, I’ve forgotten what you called it.’
‘A photohoroscope,’ M’sieur Pierre replied modestly. (Chapter XV)
Photography is a hobby of M'sieur Pierre and of Fedotik, a character of Chekhov's play Tri sestry ("The Three Sisters," 1901). The action in Chekhov's play begins on the nameday of Irina, the youngest of the three sisters. In Act Two Irina works at the Telegraph office. Leaving the fortress, Cincinnatus walks past the festive-looking white bungalows of the telegraph employees, perpetually celebrating somebody’s imeniny (nameday), and comes out on Telegraph Street.
Cincinnatus tells Rodrig Ivanovich that trusy (cowards) are always inquisitive. In his Table Talk Pushkin quotes Potyomkin's instructions to his beloved nephew, N. N. Raevski: staraysya ispytat' ne trus li ty (try to test yourself are you a coward or not):
Любимый из племянников князя Потёмкина был покойный Н. Н. Раевский. Потёмкин для него написал несколько наставлений; Н. Н. их потерял и помнил только первые строки: Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врождённую смелость частым обхождением с неприятелем.
In a letter of Feb. 18, 1889, to Leontiev-Shcheglov (a fellow writer who nicknamed Chekhov "Potyomkin") Chekhov says that he is not Potyomkin, but Cincinnatus:
Голова моя занята мыслями о лете и даче. Денно и нощно мечтаю о хуторе. Я не Потёмкин, а Цинцинат. Лежанье на сене и пойманный на удочку окунь удовлетворяют моё чувство гораздо осязательнее, чем рецензии и аплодирующая галерея. Я, очевидно, урод и плебей.
In Chekhov's story Zhizn' v voprosakh i vosklitsaniyakh ("Life as a Series of Questions and Exclamations," 1882) Emmochka (Emmie) is mentioned:
Старость. Едем на воды? Выходи за него, дочь моя! Глуп? Полно! Плохо пляшет, но ноги прелестны! Сто рублей за... поцелуй?! Ах, ты, чертёнок! Хе-хе-хе! Рябчика хочешь, девочка? Ты, сын, того... безнравствен! Вы забываетесь, молодой человек! Пст! пст! пст! Ллюблю музыку! Шям... Шям... панского! «Шута» читаешь? Хе-хе-хе! Внучатам конфеток несу! Сын мой хорош, но я был лучше! Где ты, то время? Я и тебя, Эммочка, в завещании не забыл! Ишь я какой! Папашка, дай часы! Водянка? Неужели? Царство небесное! Родня плачет? А к ней идёт траур! От него пахнет! Мир праху твоему, честный труженик!
Old Age. Shall we visit the spa? Marry him, my child! He’s stupid? Enough! She dances badly, but what legs! A hundred roubles… for a kiss?! Ah, you little devil! He-he-he! Shall I give you a fritillary, little girl? Look, son, you’re, how shall I say, immoral! You have forgotten your manners young man! Shh! Shh! Shh! I lyove music! Cham… cham… champagne! Are you reading Punch? He-he-he! I’ve brought sweeties for the grandchildren! My son is excellent, but I was better! Where are they now, the snows of yesteryear? I haven’t forgotten you either, Emmochka, in my will! That’s what I’m like! Papa, let me have your watch. Dropsy? Really? Rest in peace! The family are in tears! That mourning dress looks well on her! There’s a smell from him! Peace to your ashes, laborer in the vineyard!
The founder of the State in which Cincinnatus lives, Kapitan Sonnyi (Captain Somnus) seems to blend Captain Mayne Reid with kolodnik sonnyi (slumbering clogged convict) mentioned by Pushkin in Chapter One (XLVII: 12) of Eugene Onegin:
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зелёный из тюрьмы
Перенесён колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.
How oft in summertide, when limpid
and luminous is the nocturnal sky
above the Neva,8 and the gay
glass of the waters
does not reflect Diana's visage —
rememorating intrigues of past years,
rememorating a past love,
impressible, carefree again,
the breath of the benignant night
we mutely quaffed!
As to the greenwood from a prison
a slumbering clogged convict is transferred,
so we'd be carried off in fancy
to the beginning of young life.
VN’s novel Mashen’ka (“Mary,” 1926) has for epigraph ll. 6-7 of this stanza:
Vospomnya prezhnikh let romany,
Vospomnya prezhnyuyu lyubov’
Rememorating intrigues of past years,
rememorating a past love.
In VN’s novel Look at the Harlequins! (1974) Other Books by the Narrator include Tamara (1925), a novel that corresponds to VN’s “Mary” and brings to mind Tamariny Sady (Tamara Gardens) in “Invitation to a Beheading.” In VN’s autobiography Speak, Memory (1951) Tamara is the name of the author’s first love. Describing in SM his childhood games with his cousin Yuri Rausch, VN mentions Captain Mayne Reid and his novel.
Cincinnatus and his antagonist, M'sieur Pierre, are both thirty. Pushkin wrote "Poltava" (and Chekhov visited Sakhalin, the site of a penal colony in the Tsarist Russia) at the age of thirty.