In his poem Probuzhdenie (“Wake Up,” 1931) VN says that son (the sleep) has already lost dar zabven’ya (the gift of oblivion) and son (the dream) cannot read the line to the end:
Спросонья вслушиваюсь в звон
и думаю: ещё мгновенье,-
и вновь забудусь я... Но сон
уже утратил дар забвенья,-
не может дочитать строку,
восстановить страну ночную,
обратно съехать по ледку...
Куда там! - в оттепель такую.
Звон в отопленье по утрам -
необычайно музыкальный:
удар или двойной тра-рам,
как по хрустальной наковальне.
Март, ветреник и скороход,
должно быть, облака пугает.
свет абрикосовый растёт
сквозь веки и опять сбегает.
Тут, перелившись через край,
вся нежность мира накатила:
пса молодого добрый лай,
а в комнате - твой голос милый.
In the original VN’s novel Dar (“The Gift,” 1937) ends in the words i ne konchaetsya stroka (and the line has no end):
Прощай же, книга! Для видений отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, но удаляется поэт. И всё же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама ещё звенит, и для ума внимательного нет границы там, где поставил точку я: продлённый призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, и не кончается строка.
Good-bye, my book! Like mortal eyes, imagined ones must close some day. Onegin from his knees will rise - but his creator strolls away. And yet the ear cannot right now part with the music and allow the tale to fade; the chords of fate itself continue to vibrate; and no obstruction for the sage exists where I have to put The End: the shadows of my world extend beyond the skyline of the page, blue as tomorrow's morning haze - nor does this terminate the phrase. (Chapter Five)
I ne konchaetsya stroka brings to mind Koncheyev, the poet (Fyodor's rival and imaginary interlocutor) in "The Gift," and roman ne koncha perervat' (to interrupt an uncompleted novel), a line in Pushkin's poem (1835) written after the meter and rhyme scheme of the Eugene Onegin stanza:
В мои осенние досуги,
В те дни, как любо мне писать,
Вы мне советуете, други,
Рассказ забытый продолжать.
Вы говорите справедливо,
Что странно, даже неучтиво
Роман не конча перервать,
Отдав уже его в печать,
Что должно своего героя
Как бы то ни было женить,
По крайней мере уморить,
И лица прочие пристроя,
Отдав им дружеский поклон,
Из лабиринта вывесть вон.
Вы говорите: "Слава богу,
Покамест твой Онегин жив,
Роман не кончен - понемногу
Иди вперёд; не будь ленив.
Со славы, вняв её призванью,
Сбирай оброк хвалой и бранью -
Рисуй и франтов городских
И милых барышень своих,
Войну и бал, дворец и хату,
И келью. . . . и харем
И с нашей публики меж тем
Бери умеренную плату,
За книжку по пяти рублей -
Налог не тягостный, ей-ей."
During my days of autumn leisure -
those days when I so love to write -
you, friends, advise me to go on
with my forgotten tale.
You say - and you are right -
that it is odd, and even impolite,
to interrupt an uncompleted novel
and have it published as it is;
that one must marry off one's hero in any case,
or kill him off at least, and, after having
disposed of the remaining characters
and made to them a friendly bow,
expel them from a labyrinth.
You say: thank God,
while your Onegin is still alive,
the novel is not finished; forward go
little by little, don’t be lazy.
While heeding her appeal, from Fame
Collect a tax in praise and blame.
<Depict the dandies of the town,
your amiable misses,
warfare and ball, palace and hut,
cell…………… and harem, meantime>
take from our public
a reasonable payment –
five rubles for each published part;
really, ’tis not a heavy tax.
The last paragraph of "The Gift" mimics the EO stanza. In his poem Tri klyucha (“The Three Springs,” 1827) Pushkin mentions kholodnyi klyuch zabven’ya (the cold spring of oblivion) that would quench the ardor of the heart most sweetly:
В степи мирской, печальной и безбрежной,
Таинственно пробились три ключа:
Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,
Кипит, бежит, сверкая и журча.
Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит.
Последний ключ — холодный ключ забвенья,
Он слаще всех жар сердца утолит.
Three springs in life's unbroken joyless desert
Mysteriously issue from the sands:
The spring of youth, uneven and rebellious,
Bears swift its sparkling stream through sunny lands;
Life's exiles drink the wave of inspiration
That swells the limpid fount of Castaly;
But 'tis the deep, cold wellspring of oblivion
That slakes most sweetly thirst and ecstasy.
(tr. A. Yarmolinsky)
Russian for “spring, rill,” klyuch also means “key.” At the end of “The Gift” neither Fyodor (whose keys have been stolen with his clothes), nor Zina (whose keys Marianna Nikolaevna, Zina’s mother, has left in the entrance hall) has the keys of their apartment.
In his poem May 26, 1828 Pushkin calls life dar naprasnyi, dar sluchaynyi (vain gift, chance gift) and wonders why it is sentenced to death (na kazn' osuzhdena) by secret fate:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
A gift in vain, a gift by chance,
O Life, why have you been given to me?
And why have you been sentenced to death
By inscrutable fate?
Who has called me forth from nothingness
By his hostile power,
And filled my soul with suffering
And my mind with anguishing doubt?...
There is no goal before me:
My heart is empty, my mind lies idle,
And the monotonous din of life
torments me with anguish.
In 1935 VN interrupted his work on Dar to write Priglashenie na kazn' (“Invitation to a Beheading”). At the beginning of the novel VN mentions the keys on Rodion's leather belt:
Спустя некоторое время тюремщик Родион вошёл и ему предложил тур вальса. Цинциннат согласился. Они закружились. Бренчали у Родиона ключи на кожаном поясе, от него пахло мужиком, табаком, чесноком, и он напевал, пыхтя в рыжую бороду, и скрипели ржавые суставы (не те годы, увы, опух, одышка). Их вынесло в коридор. Цинциннат был гораздо меньше своего кавалера. Цинциннат был лёгок как лист. Ветер вальса пушил светлые концы его длинных, но жидких усов, а большие, прозрачные глаза косили, как у всех пугливых танцоров. Да, он был очень мал для взрослого мужчины. Марфинька говаривала, что его башмаки ей жмут. У сгиба коридора стоял другой стражник, без имени, под ружьем, в песьей маске с марлевой пастью. Описав около него круг, они плавно вернулись в камеру, и тут Цинциннат пожалел, что так кратко было дружеское пожатие обморока.
Sometime later Rodion the jailer came in and offered to dance a waltz with him. Cincinnatus agreed. They began to whirl. The keys on Rodion's leather belt jangled; he smelled of sweat, tobacco and garlic; he hummed puffing into his red beard; and his rusty joints creaked (he was not what he used to be, alas - now he was fat and short of breath). The dance carried them into the corridor. Cincinnatus was much smaller than his partner. Cincinnatus was light as a leaf. The wind of the waltz made the tips of his long but thin mustache flutter, and his big limpid eyes looked askance, as is always the case with timorous dancers. He was indeed very small for a full-grown man. Marthe used to say that his shoes were too tight for her. At the bend in the corridor stood another guard, nameless, with a rifle and wearing a doglike mask with a gauze mouthpiece. They described a circle near him and glided back into the cell, and now Cincinnatus regretted that the swoon's friendly embrace had been so brief. (chapter I)
Describing Tatiana’s name-day party in Chapter Five of EO, Pushkin mentions the waltz's noisy whirl, odnoobraznyi i bezumnyi (monotonous and mad), like young life's whirl:
Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул её сажает,
Заводит речь о том о сём;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленье. Ленский сам
Не верит собственным глазам.
Monotonous and mad
like young life's whirl,
the waltz's noisy whirl revolves,
pair after pair flicks by.
Nearing the minute of revenge,
Onegin, chuckling secretly,
goes up to Olga, rapidly with her
twirls near the guests,
then seats her on a chair,
proceeds to speak of this and that;
a minute or two having lapsed, then
again with her he goes on waltzing;
all in amazement are. Lenski himselfnter
does not believe his proper eyes. (Five: XLI)
The characters in VN's play Izobretenie Val'sa ("The Waltz Invention," 1938) include the reporter Son (Trance in the English version) who runs errands for Waltz. The action in VN's play seems to take place in a dream that Lyubov (the wife of the portrait painter Troshcheykin, the main character in VN's play "The Event," 1938) dreams in the sleep of death after committing suicide on her dead son's fifth birthday (two days after her mother's fiftieth birthday).
The jailer Rodion and the lawyer Roman in "Invitation to a Beheading" seem to blend Rodion Romanovich Raskolnikov (the main character in Dostoevski's "Crime and Punishment," 1866) with Arina Rodionovna (Pushkin's nurse). In Pushkin’s Stikhi, sochinyonnye noch'yu vo vremya bessonnitsy ("Verses Composed at Night during the Insomnia," 1830) shyopot (whisper) rhymes with ropot (murmur, grumble):
Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздаётся близ меня,
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня...
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шёпот?
Укоризна, или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовёшь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу...
I can't sleep, the light is out;
Chasing senseless dreams in gloom.
Clocks at once, inside my room,
Somewhere next to me, resound.
Parcae's soft and mild chatter,
Sleeping twilight's noisy flutter,
Life's commotion -- so insane..
Why am I to feel this pain?
What's your meaning, boring mumble?
Disapproving, do you grumble
Of the day I spent in vain?
What has made you so compelling?
Are you calling or foretelling?
I just want to understand,
Thus I'm seeking your intent...
(Transl. M. Kneller)
The death sentence was announced to Cincinnatus in a whisper:
Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом. Все встали, обмениваясь улыбками. Седой судья, припав к его уху, подышав, сообщив, медленно отодвинулся, как будто отлипал. Засим Цинцинната отвезли обратно в крепость. Дорога обвивалась вокруг её скалистого подножья и уходила под ворота: змея в расселину. Был спокоен; однако его поддерживали во время путешествия по длинным коридорам, ибо он неверно ставил ноги, вроде ребенка, только что научившегося ступать, или точно куда проваливался, как человек, во сне увидевший, что идет по воде, но вдруг усомнившийся: да можно ли? Тюремщик Родион долго отпирал дверь Цинциннатовой камеры, - не тот ключ, - всегдашняя возня.
In accordance with the law the death sentence was announced to Cincinnatus С. in a whisper. All rose, exchanging smiles. The hoary judge put his mouth close to his ear, panted for a moment, made the announcement and slowly moved away, as though ungluing himself. Thereupon Cincinnatus was taken back to the fortress. The road wound around its rocky base and disappeared under the gate like a snake in a crevice. He was calm; however, he had to be supported during the journey through the long corridors, since he planted his feet unsteadily, like a child who has just learned to walk, or as if he were about to fall through like a man who has dreamt that he is walking on water only to have a sudden doubt: but is this possible? Rodion, the jailer, took a long time to unlock the door of Cincinnatus’s cell — it was the wrong key — and there was the usual fuss. (Chapter One)
When Marthe’s family visits Cincinnatus in the fortress, Cincinnatus's brother-in-law, the wit, suggests that Cincinnatus reads the word ropot backward:
Возьми-ка слово "ропот", - говорил Цинциннату его шурин, остряк, - и прочти обратно. А? Смешно получается? Да, брат, - вляпался ты в историю. В самом деле, как это тебя угораздило?
"Take the word 'anxiety,'" Cincinnatus's brother-in-law, the wit, was saying to him. "Now take away the word 'tiny', Eh? Comes out funny, doesn't it? Yes, friend, you've really got yourself in a mess. In truth, what made you do such a thing?" (Chapter IX)
Ropot in reverse is topor (axe). The words ropot and topor occur in a close proximity to each other in Canto One (ll. 451-455) of Pushkin’s poem Poltava (1829):
Он заглушает ропот сонный.
Он говорит: «В неравный спор
Зачем вступает сей безумец?
Он сам, надменный вольнодумец,
Сам точит на себя топор.»
But he remorselessly suppresses
The sleepy grumbling in his heart.
He says: “But why’d the madman challenge
A foe so far beyond his measure?
That arrogant free thinker brought
The axe upon his neck himself.
(tr. I. Eubanks)
In Canto Two (ll. 160-162) of Poltava Pushkin mentions klyuch (a key) grinding within in a rusty lock:
Но ключ в заржавом
Замке гремит — и пробуждён
Несчастный думает: вот он!
But then a key was grinding
Within a rusty lock—he woke
To wretched thoughts: So there he is!
Kochubey (who was sentenced to death by Mazepa) is not afraid of execution:
Заутра казнь. Но без боязни
Он мыслит об ужасной казни;
О жизни не жалеет он.
Что смерть ему? желанный сон.
The dawn will bring his execution,
But execution doesn’t daunt him;
He does not mourn his forfeit life;
What’s death to him? A welcome sleep. (ll. 134-137)