In VN’s story Sovershenstvo (“Perfection,” 1932) Ivanov wants to let the dappled voices, the bird calls, filter through his being and to enter for a moment into a passerby’s soul as one enters the cool shade of a tree:
Всё казалось прекрасным и трогательным в эти первые жаркие дни,-- голенастые девочки, игравшие в классы, старики на скамейках, зелёное конфетти семян, которое сыпалось с пышных лип, всякий раз, как потягивался воздух. Одиноко и душно было в чёрном; он снимал шляпу, останавливался, озирался. Порою, глядя на трубочиста, равнодушного носителя чужого счастья, которого трогали суеверной рукой мимо проходившие женщины, или на аэроплан, обгонявший облако, он принимался думать о вещах, которых никогда не узнает ближе, о профессиях, которыми никогда не будет заниматься,-- о парашюте, распускающемся как исполинский цветок, о беглом и рябом мире автомобильных гонщиков, о различных образах счастья, об удовольствиях очень богатых людей среди очень живописной природы. Его мысль трепетала и ползла вверх и вниз по стеклу, отделяющему её от невозможного при жизни совершенного соприкосновения с миром. Страстно хотелось всё испытать, до всего добраться, пропустить сквозь себя пятнистую музыку, пёстрые голоса, крики птиц, и на минуту войти в душу прохожего, как входишь в свежую тень дерева. Неразрешимые вопросы занимали его ум; как и где моются трубочисты после работы; изменилась ли за эти годы русская лесная дорога, которая сейчас вспомнилась так живо.
During those first warm days everything seemed beautiful and touching: the leggy little girls playing hopscotch on the sidewalk, the old men on the benches, the green confetti that sumptuous lindens scattered every time the air stretched its invisible limbs. He felt lonesome and stifled in black. He would take off his hat and stand still for a moment looking around. Sometimes, as he looked at a chimney sweep (that indifferent carrier of other people’s luck, whom women in passing touched with superstitious fingers), or at an airplane overtaking a cloud, Ivanov daydreamed about the many things that he would never get to know closer, about professions that he would never practice, about a parachute, opening like a colossal corolla, or the fleeting, speckled world of automobile racers, about various images of happiness, about the pleasures of very rich people amid very picturesque natural surroundings. His thought fluttered and walked up and down the glass pane which for as long as he lived would prevent him from having direct contact with the world. He had a passionate desire to experience everything, to attain and touch everything, to let the dappled voices, the bird calls, filter through his being and to enter for a moment into a passerby’s soul as one enters the cool shade of a tree. His mind would be preoccupied with unsolvable problems: How and where do chimney sweeps wash after work? Has anything changed about that forest road in Russia that a moment ago he had recalled so vividly?
Baudelaire’s sonnet À une passante (“To a Passer-By”) is addressed to a woman who passes en grand deuil (in heavy mourning):
La rue assourdissante autour de moi hurlait.
Longue, mince, en grand deuil, douleur majestueuse,
Une femme passa, d'une main fastueuse
Soulevant, balançant le feston et l'ourlet;
Agile et noble, avec sa jambe de statue.
Moi, je buvais, crispé comme un extravagant,
Dans son oeil, ciel livide où germe l'ouragan,
La douceur qui fascine et le plaisir qui tue.
Un éclair... puis la nuit! — Fugitive beauté
Dont le regard m'a fait soudainement renaître,
Ne te verrai-je plus que dans l'éternité?
Ailleurs, bien loin d'ici! trop tard! jamais peut-être!
Car j'ignore où tu fuis, tu ne sais où je vais,
Ô toi que j'eusse aimée, ô toi qui le savais!
The street about me roared with a deafening sound.
Tall, slender, in heavy mourning, majestic grief,
A woman passed, with a glittering hand
Raising, swinging the hem and flounces of her skirt;
Agile and graceful, her leg was like a statue's.
Tense as in a delirium, I drank
From her eyes, pale sky where tempests germinate,
The sweetness that enthralls and the pleasure that kills.
A lightning flash... then night! Fleeting beauty
By whose glance I was suddenly reborn,
Will I see you no more before eternity?
Elsewhere, far, far from here! too late! never perhaps!
For I know not where you fled, you know not where I go,
O you whom I would have loved, O you who knew it!
Ivanov wears his black suit “in mourning for his other defunct things:”
Поехали. "А вам будет жарко",-- заметила на прощание давидова мать, глядя на черный костюм Иванова (траур по другим умершим вещам). В поезде было тесно, и новый мягкий воротничок (легкая вольность, летнее баловство) обратился в тугой компресс. Давид, аккуратно подстриженный, с играющим на ветру хохолком, довольный, в трепещущей, открытой на шее, рубашке, стоял у окна, высовывался,-- и на поворотах появлялся полукруг передних вагонов и головы людей, облокотившихся на спущенные рамы. Потом поезд выпрямлялся опять и шёл, позванивая, быстро-быстро работая локтями, сквозь буковый лес.
The day of departure soon came. “You will be frightfully hot in those clothes,” remarked David’s mother by way of farewell as she glanced at Ivanov’s black suit (worn in mourning for his other defunct things). The train was crowded, and his new, soft collar (a slight compromise, a summer treat) turned gradually into a tight clammy compress. Happy David, his hair neatly trimmed, with one small central tuft playing in the wind, his open-necked shirt aflutter, stood, at the corridor window, peering out, and on curves the semicircles of the front cars would become visible, with the heads of passengers who leaned on the lowered frames. Then the train, its bell ringing, its elbows working ever so rapidly, straightened out again to enter a beech forest.
Walking with David in the forest, Ivanov mentions the rarest of birds fly past:
Иванов потёрся спиной,-- она нестерпимо горела и чесалась,-- о ствол дерева и задумчиво продолжал: "Любуясь природой данной местности, я всегда думаю о тех странах, которых не увижу никогда. Представь себе, Давид, что мы сейчас не в Померании, а в Малайском лесу. Смотри, сейчас пролетит редчайшая птица птеридофора с парой длинных из голубых фестонов состоящих, антенн на голове".
"Ах, кватч",-- уныло сказал Давид.
По-русски надо сказать "ерунда" или "чушь". Конечно, это ерунда. Но в том-то и дело, что при известном воображении... Если когда-нибудь ты, не дай Бог, ослепнешь или попадешь в тюрьму, или просто в страшной нищете будешь заниматься гнусной, беспросветной работой, ты вспомнишь об этой нашей прогулке в обыкновенном лесу, как -- знаешь -- о сказочном блаженстве".
Ivanov rubbed his unbearably burning and itching back against a tree trunk and continued pensively: “While admiring nature at a given locality, I cannot help thinking of countries that I shall never see. Try to imagine, David, that this is not Pomerania but a Malayan forest. Look about you: you’ll presently see the rarest of birds fly past, Prince Albert’s paradise bird, whose head is adorned with a pair of long plumes consisting of blue oriflammes.” “Ach, quatsch,” responded David dejectedly.
“In Russian you ought to say ‘erundá.’ Of course, it’s nonsense, we are not in the mountains of New Guinea. But the point is that with a bit of imagination—if, God forbid, you were someday to go blind or be imprisoned, or were merely forced to perform, in appalling poverty, some hopeless, distasteful task, you might remember this walk we are taking today in an ordinary forest as if it had been—how shall I say?— fairy-tale ecstasy.”
Golubye festony (blue oriflammes) of Prince Albert’s paradise bird bring to mind le feston et l'ourlet (the flounces and hem) of the woman’s skirt in Baudelaire’s sonnet À une passante. La douceur qui fascine et le plaisir qui tue (The sweetness that enthralls and the pleasure that kills) recalls Songe à la douceur (Think of the rapture), the second line of Baudelaire’s poem L'invitation au voyage:
Mon enfant, ma soeur,
Songe à la douceur
D'aller là-bas vivre ensemble!
Aimer à loisir,
Aimer et mourir
Au pays qui te ressemble!
Les soleils mouillés
De ces ciels brouillés
Pour mon esprit ont les charmes
Si mystérieux
De tes traîtres yeux,
Brillant à travers leurs larmes.
Là, tout n'est qu'ordre et beauté,
Luxe, calme et volupté.
Des meubles luisants,
Polis par les ans,
Décoreraient notre chambre;
Les plus rares fleurs
Mêlant leurs odeurs
Aux vagues senteurs de l'ambre,
Les riches plafonds,
Les miroirs profonds,
La splendeur orientale,
Tout y parlerait
À l'âme en secret
Sa douce langue natale.
Là, tout n'est qu'ordre et beauté,
Luxe, calme et volupté.
Vois sur ces canaux
Dormir ces vaisseaux
Dont l'humeur est vagabonde;
C'est pour assouvir
Ton moindre désir
Qu'ils viennent du bout du monde.
— Les soleils couchants
Revêtent les champs,
Les canaux, la ville entière,
D'hyacinthe et d'or;
Le monde s'endort
Dans une chaude lumière.
Là, tout n'est qu'ordre et beauté,
Luxe, calme et volupté.
My child, my sister,
Think of the rapture
Of living together there!
Of loving at will,
Of loving till death,
In the land that is like you!
The misty sunlight
Of those cloudy skies
Has for my spirit the charms,
So mysterious,
Of your treacherous eyes,
Shining brightly through their tears.
There all is order and beauty,
Luxury, peace, and pleasure.
Gleaming furniture,
Polished by the years,
Will ornament our bedroom;
The rarest flowers
Mingling their fragrance
With the faint scent of amber,
The ornate ceilings,
The limpid mirrors,
The oriental splendor,
All would whisper there
Secretly to the soul
In its soft, native language.
There all is order and beauty,
Luxury, peace, and pleasure.
See on the canals
Those vessels sleeping.
Their mood is adventurous;
It's to satisfy
Your slightest desire
That they come from the ends of the earth.
— The setting suns
Adorn the fields,
The canals, the whole city,
With hyacinth and gold;
The world falls asleep
In a warm glow of light.
There all is order and beauty,
Luxury, peace, and pleasure.
In his Russian version of Baudelaire’s poem Merezhkovski rhymes sovershenstvo (perfection) with blazhenstvo (ecstasy):
Голубка моя,
Умчимся в края,
Где всё, как и ты, совершенство,
И будем мы там
Делить пополам
И жизнь, и любовь, и блаженство.