According to Kinbote (in VN’s novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad Commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla), Villa Disa was at first called Villa Paradiso, or in Zemblan Villa Paradisa:
In 1933, Prince Charles was eighteen and Disa, Duchess of Payn, five. The allusion is to Nice (see also line 240) where the Shades spent the first part of that year; but here again, as in regard to so many fascinating facets of my friend's past life, I am not in the possession of particulars (who is to blame, dear S. S.?) and not in the position to say whether or not, in the course of possible excursions along the coast, they ever reached Cap Turc and glimpsed from an oleander-lined lane, usually open to tourists, the Italianate villa built by Queen Disa's grandfather in 1908; and called then Villa Paradiso, or in Zemblan Villa Paradisa, later to forego the first half of its name in honor of his favorite granddaughter. There she spent the first fifteen summers of her life; thither did she return in 1953, "for reasons of health" (as impressed on the nation) but really, a banished queen; and there she still dwells. (note to Lines 433-434)
Disa (1903) is a poem by Bunin. In his sonnet Lyutsifer (Lucifer, 1908) Bunin mentions Ray (Paradise):
В святой Софии голуби летали,
Гнусил мулла. Эректеон был нем.
И боги гомерических поэм
В пустых музеях стыли и скучали.
Великий Сфинкс, исполненный печали,
Лежал в песках. Израиль, чуждый всем,
Сбирал, рыдая, ржавые скрижали.
Христос покинул жадный Вифлеем.
Вот Рай, Ливан. Рассвет горит багряно.
Снег гор - как шёлк. По скатам из пещер
Текут стада. В лугах - моря тумана...
Мир Авеля! Дни чистых детских вер!
Из-за нагих хребтов Антиливана
Блистает, угасая, Люцифер.
Bunin’s sonnet begins: V svyatoy Sofii golubi letali (In Hagia Sophia the doves were flying). The VN’s novel Podvig (“Glory,” 1932) Bubnov compares his mistress’s name to a church dome, to the swish of doves’ wings:
Писатель Бубнов, - всегда с удовольствием отмечавший, сколь много выдающихся литературных имён двадцатого века начинается на букву "б", - был плотный, тридцатилетний, уже лысый мужчина с огромным лбом, глубокими глазницами и квадратным подбородком. Он курил трубку, - сильно вбирая щёки при каждой затяжке, - носил старый черный галстук бантиком и считал Мартына франтом и европейцем. Мартына же пленяла его напористая круглая речь и вполне заслуженная писательская слава. Начав писать уже заграницей, Бубнов за три года выпустил три прекрасных книги, писал четвёртую, героем её был Христофор Колумб - или, точнее, русский дьяк, чудесно попавший матросом на одну из Колумбовых каравелл, - а так как Бубнов не знал ни одного языка, кроме русского, то для собирания некоторых материалов, имевшихся в Государственной библиотеке, охотно брал с собою Мартына, когда тот бывал свободен. Немецким Мартын владел плоховато и потому радовался, если текст попадался французский, английский, или - ещё лучше - итальянский: этот язык он знал, правда, еще хуже немецкого, но небольшое свое знание особенно ценил, памятуя, как с меланхолическим Тэдди переводил Данте. У Бубнова бывали писатели, журналисты, прыщеватые молодые поэты, - все это были люди, по мнению Бубнова, среднего таланта, и он праведно царил среди них, выслушивал, прикрыв ладонью глаза, очередное стихотворение о тоске по родине или о Петербурге (с непременным присутствием Медного Всадника) и затем говорил, тиская бритый подбородок: "Да, хорошо"; и повторял, уставившись бледно-карими, немного собачьими, глазами в одну точку: "Хорошо", с менее убедительным оттенком; и, снова переменив направление взгляда, говорил: "Не плохо"; а затем: "Только, знаете, слишком у вас Петербург портативный"; и постепенно снижая суждение, доходил до того, что глухо, со вздохом, бормотал: "Всё это не то, всё это не нужно", и удручённо мотал головой, и вдруг, с блеском, с восторгом, разрешался стихом из Пушкина, - и, когда однажды молодой поэт, обидевшись, возразил: "То Пушкин, а это я", - Бубнов подумал и сказал: "А всё-таки у вас хуже". Случалось, впрочем, что чья-нибудь вещь была действительно хороша, и Бубнов, - особенно, если вещь была написана прозой, - делался необыкновенно мрачным и несколько дней пребывал не в духах. С Мартыном, который, кроме писем к матери, ничего не писал, (и был за это прозван одним острословом "наша мадам де Севинье"), Бубнов дружил искренно и безбоязненно, и раз даже, после третьей кружки пильзнера, весь налитой светлым пивом, весь тугой и прозрачный, мечтательно заговорил (и это напомнило Яйлу, костёр) о девушке, у которой поёт душа, поют глаза, и кожа бледна, как дорогой фарфор, - и затем свирепо глянул на Мартына и сказал: "Да, это пошло, сладко, отвратительно, фу... презирай меня, пускай я бездарь, но я её люблю. Её имя, как купол, как свист голубиных крыл, я вижу свет в её имени, особый свет, "кана-инум" старых хадирских мудрецов, - свет оттуда, с востока, - о, это большая тайна, страшная тайна"; и уже истошным шёпотом: "Женская прелесть страшна, - ты понимаешь меня, - страшна. И туфельки у неё стоптаны, стоптаны..."
The writer Bubnov (who used to point out with satisfaction how many distinguished Russian literary names of the twentieth century began with the letter B) was a bearish, balding man of thirty, with a huge forehead, deep-set eyes, and a square chin. He smoked a pipe, sucking in his cheeks deeply with every puff, wore an old black bow tie, and considered Martin a fop and a foreigner. As to Martin, he was much taken with Bubnov’s energetic, rotund delivery and with his quite justified fame. Bubnov, whose writing career had begun in exile, had already had three excellent novels brought out by a Russian émigré publisher in Berlin, and was now writing a fourth. Its hero was Christopher Columbus, or, to be more exact, a Muscovite scrivener who, after many escapades, had miraculously ended up as a sailor on one of Columbus’s caravels. Bubnov knew no language other than Russian, so that when he had to go to the State Library for his research and Martin happened to be free, he willingly took him along. Martin’s command of German being mediocre, he was glad when a text chanced to be in French, English, or, better still, Italian. True, he knew that language even less than German, but he particularly prized his scant knowledge, remembering how he used to read Dante with melancholy Teddy’s assistance. Bubnov’s flat was frequented by the émigré literary set—fictionists, journalists, pimply young poets; in Bubnov’s opinion these were all people of middling talent, and he reigned over them justly, hearing out, with his hand over his eyes, yet another poem about nostalgia for the homeland or recollections of St. Petersburg (with the Bronze Horseman inevitably present) and then saying, as he unscreened his beetling brows and kneaded his chin, “Yes, that’s good.” Then, focusing his pale-hazel eyes on some fixed point, he would repeat “Good” with a less convinced intonation; and, once again changing the direction of his gaze, he would say, “Not bad,” and then, “Only, you know, you make Petersburg a little too portable.” And thus, gradually lowering his evaluation, he would reach the point where he muttered in hollow tones, with a sigh, “That stuff is all wrong, all unnecessary,” and dejectedly shake his head; upon which, abruptly, with vivid enthusiasm he would thunder out a poem by Pushkin. Once, when a young poet took offense and objected, “That’s by Pushkin, and this is by me,” Bubnov thought for a moment and replied, “Still, yours is worse.” Then again, there would be occasions when some newcomer brought a really fine piece, whereupon Bubnov—especially if the piece were in prose—would grow strangely glum and remain out of sorts for several days. Bubnov’s friendship with Martin, who never wrote anything (except letters to his mother and for this was dubbed by a wit “our Madame de Sévigné”), remained sincere and free of misgivings. There was even a night when, relaxed and transparent after his third mug of Pilsener, Bubnov began talking dreamily (and this brought back a campfire in the Crimean mountains) about a girl whose soul was a song, whose dark eyes sang, whose skin was pale like precious porcelain. Then, with a fierce look, he added, “Yes, that’s trite, that’s nauseous, ugh! Despise me if you like, I may lack all talent, but I’m in love with her. Her name is like a church dome, like the swish of doves’ wings. I see radiant light in her name, that special light, the ‘kana-inum’ of the ancient Khadir sages. A light from there, from the East. Ah, that’s a great mystery, an awesome mystery——” Lowering his voice to a demented whisper, he added, “A woman’s charm is a terrible thing—you understand me, terrible. And her poor little slippers are worn down at the heel, yes, worn down——” (Chapter 33)
“A light from there, from the East” brings to mind Vladimir Solovyov’s poem Ex oriente lux (1890):
«С Востока свет, с Востока силы!»
И, к вседержительству готов,
Ирана царь под Фермопилы
Нагнал стада своих рабов.
Но не напрасно Прометея
Небесный дар Элладе дан.
Толпы́ рабов бегут, бледнея,
Пред горстью доблестных гражда́н.
И кто ж до Инда и до Ганга
Стезею славною прошел?
То македонская фаланга,
То Рима царственный орел.
И силой разума и права —
Всечеловеческих начал —
Воздвиглась Запада держава,
И миру Рим единство дал.
Чего же еще недоставало?
Зачем весь мир опять в крови?
Душа вселенной тосковала
О духе веры и любви!
И слово вещее — не ложно,
И свет с Востока засиял,
И то, что было невозможно,
Он возвестил и обещал.
И, разливаяся широко,
Исполнен зна́мений и сил,
Тот свет, исшедший от Востока,
С Востоком Запад примирил.
О Русь! в предвиденье высоком
Ты мыслью гордой занята;
Каким ты хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?
"O Russia! What kind of East do you want to be? The East of Xerxes of the East of Christ?"
Vladimir Solovyov is the author of a doctrine about the Divine Sophia. Like Martin Edelweiss (the main character in “Glory”), Bubnov is in love with Sonya Zilanov (Sonya is a diminutive of Sofia). The “real” name of both Sybil Shade (the poet’s wife) and Queen Disa seems to be Sofia Botkin, born Lastochkin. Her husband, Professor Vsevold Botkin, went mad and became Shade, Kinbote and Gradus (the poet’s murderer) after the tragic death of his daughter, Nadezhda Botkin (Hazel Shade of Kinbote’s Commentary).
Balthasar, Prince of Loam (as Kinbote dubbed his black gardener who saves Kinbote’s life by dealing Gradus a tremendous blow with his spade) is a namesake of one of the three Magi. Volkhvy ("The Magi," 1888) is a story by Vsevolod Solovyov (the philosopher's brother). It is believed that the star of Bethlehem that led the Magi to the place where Christ was born was Venus. Bunin’s sonnet “Lucifer” ends in the line: Blistaet, ugasaya, Lyutsifer (Fading away, Lucifer shines). By Lucifer Bunin means the planet Venus. In his sonnet Bunin mentions zhadnyi Vifleem (the greedy Bethlehem).
Alexander Blok’s poem Ya ne predal beloe znamya… (“I have not betrayed the white banner,” 1914) ends in the lines “And the star of Bethlehem / Shines as brightly as my love:”
Я не предал белое знамя,
Оглушённый криком врагов,
Ты прошла ночными путями,
Мы с тобой - одни у валов.
Да, ночные пути, роковые,
Развели нас и вновь свели,
И опять мы к тебе, Россия,
Добрели из чужой земли.
Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской
Издали несется волна.
А вблизи - всё пусто и немо,
В смертном сне - враги и друзья.
И горит звезда Вифлеема
Так светло, как любовь моя.
At the end of Blok’s poem Dvenadtsat’ (“The Twelve,” 1918) Jesus Christ, in a white wreath of roses and with a red banner in his hands, goes ahead of the twelve Red Army soldiers. According to Kinbote, the King escaped from Zembla clad in bright red clothes. VN (who remained a White Russian to the end of his life) did not betray the white banner.
In his poem Moya pechal’ teper’ spokoyna… (“My sadness is now serene,” 1901) Bunin mentions tishina primorskoy villy (the silence of a seaside villa) and golos Sibilly (the voice of a Sybil). On the other hand, the Italianate villa built by Queen Disa's grandfather brings to mind Tyutchev’s poem Ital'yanskaya villa ("The Italian Villa," 1837) and Paradiso, the third part of Dante’s Divine Comedy. In the first line of his “Sonnet” (1830) Pushkin says that stern Dante did not scorn the sonnet. According to G. Ivanov, to his question “does a sonnet need a coda” Blok replied that he did not know what a coda is. Shade’s poem is almost finished when the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade's poem needs but one line (Line 1000 identical to Line 1: "I was the shadow of the waxwing slain"). But it seems that, like some sonnets, Shade's poem also needs a coda (Line 1001: "By its own double in the windowpane") Dvoynik ("The Double") is a short novel (1846) by Dostoevski and a poem (1909) by Blok.
Coda means in Italian “tail.” In his memoir essay Vospominaniya o F. M. Dostoevskom (“Reminiscences of F. M. Dostoevski,” 1881) Vsevolod Solovyov says that in one of his conversations with the author of “The Double” Dostoevski mentioned khvostiki (“little tails”):
-- Успех, продолжал он больше и больше оживляясь, успех одного служит успехом для многих. На чужом успехе многие строют свои планы и достигают кое-чего: и им перепадает кусочек... Стоит человеку получить большой, решительный успех, популярность настоящую, с которой уж нельзя спорить, которую уж никаким хитростями не уничтожишь, не уменьшишь,-- и смотришь: за этим человеком непременно хвостики... хвостики! "Возле видного человека и меня дескать заметят". О, сколько в таких случаях можно сделать интересных наблюдений! только тот, за кем эти "хвостики", таких наблюдений не сделает, ибо вдруг теряет чувство меры... Да, только что же об этом -- поживёте, много такого увидите!.. (X)
By khvostiki Dostoevski means people who make their plans and base their career on the success of others. The publisher and commentator of Shade’s last poem, Kinbote is Shade’s khvostik.
In his imaginary dialogue with Koncheyev Fyodor Godunov-Cherdyntsev (the narrator and main character in VN's novel "The Gift," 1937) calls Dostoevski's writings obratnoe prevrashchenie Bedlama v Vifleem (Bedlam turned back into Bethlehem). The purported origin for the word for chaos or madness (bedlam), the Bethlem Royal Hospital is a London psychiatric institution. It seems that Kinbote writes his Commentary to Shade's poem in a madhouse.