In his Commentary to Shade’s poem Kinbote (in VN's novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) mentions Stella Lazurchik, an Americanized Kashube who married Sinyavin’s son Blue (Starover Blue’s father):
Presumably, permission from Prof. Blue was obtained but even so the plunging of a real person, no matter how sportive and willing, into an invented milieu where he is made to perform in accordance with the invention, strikes one as a singularly tasteless device, especially since other real-life characters, except members of the family, of course, are pseudonymized in the poem.
This name, no doubt, is most tempting. The star over the blue eminently suits an astronomer though actually neither his first nor second name bears any relation to the celestial vault: the first was given him in memory of his grandfather, a Russian starover (accented, incidentally, on the ultima), that is, Old Believer (member of a schismatic sect), named Sinyavin, from siniy, Russ. "blue." This Sinyavin migrated from Saratov to Seattle and begot a son who eventually changed his name to Blue and married Stella Lazurchik, an Americanized Kashube. So it goes. Honest Starover Blue will probably be surprised by the epithet bestowed upon him by a jesting Shade. The writer feels moved to pay here a small tribute to the amiable old freak, adored by everybody on the campus and nicknamed by the students Colonel Starbottle, evidently because of his exceptionally convivial habits. After all, there were other great men in our poet's entourage - for example, that distinguished Zemblan scholar Oscar Nattochdag. (note to Line 627: The great Starover Blue)
In his poem Zhaloby obyvatelya (“A Common Man’s Complaints,” 1906) Sasha Chyorny says that his janitor is starover (an Old Believer):
Моя жена - наседка,
Мой сын - увы, эсер,
Моя сестра - кадетка,
Мой дворник - старовер.
Кухарка - монархистка,
Аристократ - свояк,
Мамаша - анархистка,
А я - я просто так...
Дочурка - гимназистка
(Всего ей десять лет)
И та социалистка -
Таков уж нынче свет!
От самого рассвета
Сойдутся и визжат -
Но мне комедья эта,
Поверьте, сущий ад.
Сестра кричит: "Поправим!"
Сынок кричит: "Снесём!"
Свояк вопит: "Натравим!"
А дворник - "Донесём!"
А милая супруга,
Иссохшая как тень,
Вздыхает, как белуга,
И стонет: "Ах, мигрень!"
Молю тебя, создатель
(совсем я не шучу),
Я русский обыватель -
Я просто жить хочу!
Уйми мою мамашу,
Уйми родную мать -
Не в силах эту кашу
Один я расхлебать.
Она, как анархистка,
Всегда сама начнет,
За нею гимназистка
И весь домашний скот.
Сестра кричит: "Устроим!"
Свояк вопит: "Плевать!"
Сынок кричит: "Накроем!"
А я кричу: "Молчать!!"
Проклятья посылаю
Родному очагу
И втайне замышляю -
В Америку сбегу!..
The poem ends in the lines:
I send curses
To my native hearth,
And secretly plan
To escape to America!..
In Sasha Chyorny’s story Zhitomirskaya markiza (“The Zhitomir Marquise,” 1926) the physics teacher asks the Marquise (who later turns out to be a disguised schoolboy, the physics teacher's pupil) if her exotic name is Stella, or Felicia, or Olympiada:
А физик тоже хвост павлиньим веером распустил.
— Как ваше имя? Не могу же я, сударыня, называть вас, например, «лейденской банкой»… У всякого предмета должно быть свое имя. И уж, наверно, у такого исключительного предмета и имя исключительное. Стелла? Фелиция? Олимпиада?.. Почему же вы молчите, как последняя ученица какая-нибудь? Я, знаете, упорный. Танцевать с вами буду, за ужином рядом сяду, домой сам отвезу… Никакого снисхождения.
Маркиза вздрогнула.
— Непременно отвезу. Во-первых, вы очаровательны, как…
— Как Медуза Горгона, — подсказала присевшая рядом медичка Варенька.
According to jealous nurse Varenka, the pretty Marquise is as charming as Meduza Gorgona (the Medusa). Kinbote’s landlord, Judge Goldsworth resembles a Medusa-locked hag:
In the Foreword to this work I have had occasion to say something about the amenities of my habitation. The charming, charmingly vague lady (see note to line 691), who secured it for me, sight unseen, meant well, no doubt, especially since it was widely admired in the neighborhood for its "old-world spaciousness and graciousness." Actually, it was an old, dismal, white-and-black, half-timbered house, of the type termed wodnaggen in my country, with carved gables, drafty bow windows and a so-called "semi-noble" porch, surmounted by a hideous veranda. Judge Goldsworth had a wife, and four daughters. Family photographs met me in the hallway and pursued me from room to room, and although I am sure that Alphina (9), Betty (10), Candida (12), and Dee (14) will soon change from horribly cute little schoolgirls to smart young ladies and superior mothers, I must confess that their pert pictures irritated me to such an extent that finally I gathered them one by one and dumped them all in a closet under the gallows row of their cellophane-shrouded winter clothes. In the study I found a large picture of their parents, with sexes reversed, Mrs. G. resembling Malenkov, and Mr. G. a Medusa-locked hag, and this I replaced by the reproduction of a beloved early Picasso: earth boy leading raincloud horse. I did not bother, though, to do much about the family books which were also all over the house - four sets of different Children's Encyclopedias, and a stolid grown-up one that ascended all the way from shelf to shelf along a flight of stairs to burst an appendix in the attic. Judging by the novels in Mrs. Goldsworth's boudoir, her intellectual interests were fully developed, going as they did from Amber to Zen. The head of this alphabetic family had a library too, but this consisted mainly of legal works and a lot of conspicuously lettered ledgers. All the layman could glean for instruction and entertainment was a morocco-bound album in which the judge had lovingly pasted the life histories and pictures of people he had sent to prison or condemned to death: unforgettable faces of imbecile hoodlums, last smokes and last grins, a strangler's quite ordinary-looking hands, a self-made widow, the close-set merciless eyes of a homicidal maniac (somewhat resembling, I admit, the late Jacques d'Argus), a bright little parricide aged seven ("Now, sonny, we want you to tell us -"), and a sad pudgy old pederast who had blown up his blackmailer. (note to Lines 47-48)
The late Jacques d’Argus is Shade’s murderer, Jakob Gradus. In Sasha Chyorny’s story the physics teacher falls in love with the Marquise after drinking five shots of starka, the Polish vodka as strong as 57 gradusov (57 % of alcohol):
Вообще он был в преотличном настроении. Выиграл рубль семьдесят пять копеек, — целый месяц папиросы ни гроша не будут стоить, — выпил в столовой с брандмайором рюмок пять золотистой польской старки (57 градусов!), закусил рыжиками, душа и взыграла. Та самая душа, которая в классах была застегнута на все пуговицы и расстегивалась в самых редких, не доступных глазам учебного поколения случаях.
Starover Blue was nicknamed by the students Colonel Starbottle. Judge Goldsworth and Stella Lazurchik bring to mind Andrey Bely’s collection Zoloto v lazuri (“Gold in Azure,” 1904). While Chyorny is “black,” Bely means “white.” At the beginning of his poem Shade mentions the false azure in the windowpane:
I was the shadow of the waxwing slain
By the false azure in the windowpane;
I was the smudge of ashen fluff - and I
Lived on, flew on, in the reflected sky. (1-4)
Describing the falling snow, Shade mentions a dull dark white against the day's pale white:
Retake the falling snow: each drifting flake
Shapeless and slow, unsteady and opaque,
A dull dark white against the day's pale white
And abstract larches in the neutral light.
And then the gradual and dual blue
As night unites the viewer and the view,
And in the morning, diamonds of frost
Express amazement: Whose spurred feet have crossed
From left to right the blank page of the road? (ll. 13-21)
At the end of his obituary essay Pamyati A. M. Chyornogo ("In Memory of A. M. Chyorny," 1932) VN mentions Chyorny's gentle, charming shade:
Мне неприятно, повторяю, соваться со своей автобиографией, да и кажется, не я один могу вспомнить его помощь, - мне только хотелось как-нибудь выразить запоздалую благодарность, теперь, когда я уже не могу послать ему письма, писание которого почему-то откладывал, теперь, когда все кончено, теперь, когда от него осталось только несколько книг и тихая, прелестная тень.
The “real” name of Shade, Kinbote and Gradus seems to be Botkin. The maiden name of Botkin's wife was Lastochkin (the “real” name of both Sybil Shade, the poet’s wife, and Queen Disa, the wife of Charles the Beloved). Sasha Chyorny's poem Pervaya lastochka ("The First Swallow") addressed to the American President Hoover is written "in the manner of Walt Whitman." Walt Whitman was called "the good gray poet." Kinbote in jest calls Shade "bad gray poet:"
Alas, he would have said a great deal more if a domestic anti-Karlist had not controlled every line he communicated to her! Many a time have I rebuked him in bantering fashion: "You really should promise to use all that wonderful stuff, you bad gray poet, you!" And we would both giggle like boys. But then, after the inspiring evening stroll, we had to part, and grim night lifted the drawbridge between his impregnable fortress and my humble home. (note to Line 12)
In Canto Three of his poem Shade mentions Life Everlasting based on a misprint:
Life Everlasting - based on a misprint!
I mused as I drove homeward: take the hint,
And stop investigating my abyss?
But all at once it dawned on me that this
Was the real point, the contrapuntal theme;
Just this: not text, but texture; not the dream
But a topsy-turvical coincidence,
Not flimsy nonsense, but a web of sense.
Yes! It sufficed that I in life could find
Some kind of link-and-bobolink, some kind
Of correlated pattern in the game,
Plexed artistry, and something of the same
Pleasure in it as they who played it found. (ll. 803-815)
Bessmertie (“Immortality,” 1908-12) is a poem by Sasha Chyorny:
Бессмертье? Вам, двуногие кроты,
Не стоящие дня земного срока?
Пожалуй, ящерицы, жабы и глисты
Того же захотят, обидевшись глубоко...
Мещане с крылышками! Пряники и рай!
Полвека жрали - и в награду вечность..
Торг не дурен. "Помилуй и подай!"
Подай рабам патент на бесконечность.
Тюремщики своей земной тюрьмы,
Грызущие друг друга в каждой щели,
Украли у пророков их псалмы,
Чтоб бормотать их в храмах раз в неделю.
Нам, зрячим,- бесконечная печаль,
А им, слепым,- бенгальские надежды,
Сусальная сияющая даль,
Гарантированные брачные одежды!..
Не клянчите! Господь и мудр, и строг,-
Земные дни бездарны и убоги,
Не пустит вас господь и на порог,
Сгниете все, как падаль, у дороги.
In his poem Anemony ("Anemones," 1911) Sasha Chyorny says that he is stubbornly correcting opechatki (the misprints) in the crazy book of being:
Сорвавши белые перчатки
И корчась в гуще жития,
Упорно правлю опечатки
В безумной книге бытия.
Увы, их с каждой мыслью больше
Их так же трудно сосчитать,
Как блох в конце июля в Польше —
Поймал одну, а рядом пять…
Но всех больней одна кусает:
Весь смрадный мусор низких сил
Себя вовеки не узнает,
Ни здесь, ни в прочном сне могил!
Всю жизнь насилуя природу
И запятнав неправдой мир,
Они, тучнея год от году,
Как боги, кончат злой свой пир…
И, как лесные анемоны,
С невинным вздохом отойдут…
Вот мысль страшней лица Горгоны!
Вот вечной мести вечный спрут!
Vot mysl' strashney litsa Gorgony (This is a thought more terrifying than Medusa's face), the poem's penultimate line, brings to mind a Medusa-locked hag whom Judge Goldsworth resembles. Judge Goldworth’s four daughters (whom Kinbote finds so unattractive) remind one of a Common Man's ten-year-old daughter (a schoolgirl and a socialist) in Sasha Chyorny's poem "A Common Man's Complaints" and Liza, the three-and-a-half-year-old heroine of Sasha Chyorny’s poem Moy roman (“My Romance,” 1927):
Кто любит прачку, кто любит маркизу,
У каждого свой дурман,-
А я люблю консьержкину Лизу,
У нас - осенний роман.
Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой,-
Смешна любовь напоказ!
Но все ж тайком от матери строгой
Она прибегает не раз.
Свою мандолину снимаю со стенки,
Кручу залихватски ус...
Я отдал ей всё: портрет Короленки
И нитку зеленых бус.
Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,
Грызём солёный миндаль.
Нам ветер играет ноябрьскую фугу,
Нас греет русская шаль.
А Лизин кот, прокравшись за нею,
Обходит и нюхает пол.
И вдруг, насмешливо выгнувши шею,
Садится пред нами на стол.
Каминный кактус к нам тянет колючки,
И чайник ворчит, как шмель...
У Лизы чудесные теплые ручки
И в каждом глазу - газель.
Для нас уже нет двадцатого века,
И прошлого нам не жаль:
Мы два Робинзона, мы два человека,
Грызущие тихо миндаль.
Но вот в передней скрипят половицы,
Раскрылась створка дверей...
И Лиза уходит, потупив ресницы,
За матерью строгой своей.
На старом столе перевернуты книги,
Платочек лежит на полу.
На шляпе валяются липкие фиги,
И стул опрокинут в углу.
Для ясности, после ее ухода,
Я всё-таки должен сказать,
Что Лизе - три с половиною года...
Зачем нам правду скрывать?