Describing a conversation at the Faculty Club, Kinbote (in VN’s novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) compares Gerald Emerald (a young instructor at Wordsmith University) to a disciple in Leonardo's Last Supper:
In the meantime, at the other end of the room, young Emerald had been communing with the bookshelves. At this point he returned with the the T-Z volume of an illustrated encyclopedia.
"Well," said he, "here he is, that king. But look, he is young and handsome" ("Oh, that won't do," wailed the German visitor.) "Young, handsome, and wearing a fancy uniform," continued Emerald. "Quite the fancy pansy, in fact."
"And you," I said quietly, "are a foul-minded pup in a cheap green jacket."
"But what have I said?" the young instructor inquired of the company, spreading out his palms like a disciple in Leonardo's Last Supper.
"Now, now," said Shade. "I'm sure, Charles, are young friend never intended to insult your sovereign and namesake."
"He could not, even if he had wished," I observed placidly, turning it all into a joke.
Gerald Emerald extended his hand--which at the moment of writing still remains in that position. (note to Line 894)
At the beginning of his essay Predchuvstviya i predvestiya (“Premonitions and Omens,” 1909) Vyacheslav Ivanov says that the works of modern artists are marked by a pointing gesture similar to a finger that points at something outside the canvas in the paintings of Leonardo da Vinci:
Видеть ли в современном символизме возврат к романтическому расколу между мечтой и жизнью? Или слышна в нем пророческая весть о новой жизни, и мечта его только упреждает действительность? Вопрос, так поставленный, может возбудить недоумения. Прежде всего: в каком объеме принимается термин символизма? Поспешим разъяснить, что не искусство лишь, взятое само по себе, разумеем мы, но шире — современную душу, породившую это искусство, произведения которого отмечены как бы жестом указания, подобным протянутому и на что-то за гранью холста указующему пальцу на картинах Леонардо да Винчи. Речь идет, следовательно, не о пророчественном или ином значении отдельных созданий нового искусства и не об отдельных теоретических утверждениях новой мысли, но об общей ориентировке душевного пейзажа, о характеристике внутреннего и наполовину подсознательного тяготения творческих энергий. Итак, романтична или пророчественна душа современного символизма?
In his essay Ideya nepriyatiya mira (“The Idea of the Rejection of the World”) V. Ivanov mentions three symbols of the rejection of the world (Michelangelo’s Last Judgment, Raphael’s Transfiguration and Leonardo’s Last Supper):
Три великих современника эпохи Возрождения оставили векам в трех религиозных творениях кисти символы трех типов неприятия мира. Мы разумеем «Страшный Суд» Микель-Анджело, «Преображение» Рафаэля и «Тайную Вечерю» Леонардо да Винчи.
At the beginning of his essay V. Ivanov quotes Ivan Karamazov’s words in Dostoevski’s Brothers Karamazov (1880):
Иван Карамазов говорит Алеше, что не Бога он отрицает, а мира Его не принимает: и Алеша называет это неприятие мира — бунтом. Но не иначе «бунтует» и праведный Иов. Неприятие мира — одна из древних форм богоборства.
Ivan Karamazov tells Alyosha that he is not denying God, but that he does not accept His world. According to Ivan, if God does not exists, then all is allowed. In Canto Three of his poem Shade describes IPH (a lay Institute of Preparation for the Hereafter) and mentions Fra Karamazov mumbling his inept All is allowed:
In later years it started to decline:
Buddhism took root. A medium smuggled in
Pale jellies and a floating mandolin.
Fra Karamazov, mumbling his inept
All is allowed, into some classes crept;
And to fulfill the fish wish of the womb,
A school of Freudians headed for the tomb. (ll. 638-644)
In Die fröhliche Wissenschaft (“The Gay Science,” 1882) Nietzsche says:
Nachdem Buddha tot war, zeigte man noch jahrhundertelang seinen Schatten in einer Höhle – einen ungeheuren schauerlichen Schatten. Gott ist tot: aber so wie die Art der Menschen ist, wird es vielleicht noch jahrtausendelang Höhlen geben, in denen man seinen Schatten zeigt. – Und wir – wir müssen auch noch seinen Schatten besiegen!
After Buddha was dead, they still showed his shadow in a cave for centuries – a tremendous, gruesome shadow. God is dead; but given the way people are, there may still for millennia be caves in which they show his shadow. – and we – we must still defeat his shadow as well!
In his Foreword to Shade’s poem Kinbote calls the place in which he works on Shade’s poem “my cave in Cedarn:”
Imagine a soft, clumsy giant; imagine a historical personage whose knowledge of money is limited to the abstract billions of a national debt; imagine an exiled prince who is unaware of the Golconda in his cuff links! This is to say - oh, hyperbolically - that I am the most impractical fellow in the world. Between such a person and an old fox in the book publishing business, relations are at first touchingly carefree and chummy, with expansive banterings and all sorts of amiable tokens. I have no reason to suppose that anything will ever happen to prevent this initial relationship with good old Frank, my present publisher, from remaining a permanent fixture.
Frank has acknowledged the safe return of the galleys I had been sent here and has asked me to mention in my Preface - and this I willingly do - that I alone am responsible for any mistakes in my commentary. Insert before a professional. A professional proofreader has carefully rechecked the printed text of the poem against the phototype of the manuscript, and has found a few trivial misprints I had missed; that has been all in the way of outside assistance. Needless to say how much I had been looking forward to Sybil Shade's providing me with abundant biographical data; unfortunately she left New Wye even before I did, and is dwelling now with relatives in Quebec. We might have had, of course, a most fruitful correspondence, but the Shadeans were not to be shaken off. They headed for Canada in droves to pounce on the poor lady as soon as I had lost contact with her and her changeful moods. Instead of answering a month-old letter from my cave in Cedarn, listing some of my most desperate queries, such as the real name of "Jim Coates" etc., she suddenly shot me a wire, requesting me to accept Prof. H. (!) and Prof. C (!!) as coeditors of her husband's poem. How deeply this surprised and pained me! Naturally, it precluded collaboration with my friend's misguided widow.
At the beginning of Artisticheskoe narodnichestvo (“The Artistic Populism,” 1910), a review of V. Ivanov’s book Po zvyozdam (“By the Stars,” 1909), the philosopher Semyon Frank quotes Merezhkovski who in his essay Zemlya vo rtu (“The Earth in the Mouth,” 1909) compares V. Ivanov’s muse to Delfiyskaya Sibilla (the Delphic Sibyl):
"Если бы на Невском, в сумерки, когда зажигаются электрические огни, отражаясь пестрыми столбами в мокрых тротуарах, -- появилась вдруг высокая, бледная женщина, вся с головы до ног закутанная, как бы запеленатая льняными пеленами, священными повязками -- Дельфийская Сибилла, -- то сначала толпа удивилась бы, засмеялась бы: "ряженая!" -- а потом шарахнулась бы в ужасе. Такое впечатление производит критическая муза Вяч. Иванова в современной русской литературе".
In his essay S. Frank mentions V. Ivanov's famous formula a realibus ad realiora (“from reality toward a higher reality”):
Идеалистический символизм обращается к впечатлительности. Напротив, реалистический символизм, в своем последнем содержании, предполагает ясновидение вещей в поэте и постулирует такое же ясновидение в слушателе... Пафос идеалистического cсимволизма -- иллюзионизм... Пафос реалистического символизма: чрез Августиново "transcende te ipsum", к лозунгу: "a realibus ad realiora". Его алхимическая загадка, его теургическая попытка религиозного творчества -- утвердить, познать, выявить в действительности иную, более действительную действительность. Это -- пафос мистического стремления к ens realissimum, эрос божественного.
According to S. Frank, V. Ivanov's alchemical riddle, his theurgical attempt at religious creation is to establish, to learn, to discover in reality another, more real reality. Kinbote's cave in Cedarn is actually Botkin's madhouse cell in Quebec (this is realiora, a higher reality, that should be discovered by the reader of VN's novel). It seems that Botkin (Shade's, Kinbote's and Gradus' "real" name) was hospitalized on July 21, 1959 (the day of Shade's death), after his first suicide attempt.
In his poem Na bashne (“On the Tower”) V. Ivanov calls his wife tsaritsa (the Queen) and Sivilla (the Sibyl):
Пришелец, на башне притон я обрел
С моею царицей — Сивиллой,n
Над городом — мороком, — смурый орел
С орлицей ширококрылой.
Стучится, вскрутя золотой листопад,
К товарищам ветер в оконца:
«Зачем променяли свой дикий сад,
Вы, дети-отступники Солнца,
Зачем променяли вы ребра скал
И шопоты вещей пещеры,
И ропоты моря у гордых скал,
И пламенноликие сферы —
На тесную башню над городом мглы?
Со мной, — на родные уступы!...»
И клегчет Сивилла: «Зачем орлы
Садятся, где будут трупы?»
V. Ivanov’s wife, Lydia Zinoviev-Annibal is the author of Tridtsat’ tri uroda (“Thirty-Three Abominations,” 1906). In his memoirs Mezhdu dvukh revolyutsiy (“Between Two Revolutions,” 1934) Andrey Bely mentions “the Lesbian tale” of Lydia Zinoviev-Annibal (after her death in 1907 V. Ivanov married his stepdaughter) and Vyacheslav Ivanov’s verses about 333 embraces:
Не любил я привздохов таких, после них пуще прежнего изобличая политику группочки; гневы мои заострились напрасно на Г. И. Чулкове; в прямоте последнего не сомневался; кричал благим матом он; очень бесили "молчальники", тайно мечтавшие на чулковских плечах выплыть к славе, хотя бы под флагом мистического анархизма; открыто признать себя "мистико-анархистами" они не решались; по ним я и бил, обрушиваясь на Чулкова, дававшего повод к насмешкам по поводу лозунгов, которые компрометировали для меня символизм; примазь уличной мистики и дешевого келейного анархизма казались мне профанацией; каждый кадетский присяжный поверенный в эти месяцы, руки засунув в штаны, утверждал: "Я, ведь, собственно... гм... анархист!" Я писал: Чехов более для меня символист, чем Морис Метерлинк; а тут - нате: "неизречённость" вводилась в салон; а анархия становилась свержением штанов под девизами "нового" культа; этого Чулков не желал; но писал неумно; вот "плоды" - лесбианская повесть Зиновьевой-Аннибал и педерастические стихи Кузмина; они вместе с программной лирикой Вячеслава Иванова о "333" объятиях брались слишком просто в эротическом, плясовом, огарочном бреде; "оргиазм" В. Иванова на языке желтой прессы понимался упрощенно: "свальным грехом"; почтенный же оргиаст лишь хитренько помалкивал: "Понимайте, как знаете!"
333 × 3 = 999. In its unfinished form Shade’s poem has 999 lines. The “real” name of both Sybil Shade (the poet’s wife) and Queen Disa (the wife of Charles the Beloved) seems to be Sofia Botkin. Duchess of Payn, of Great Payn and Mone, Queen Disa seems to blend Leonardo’s Mona Lisa with Desdemona, Othello’s wife in Shakespeare’s Othello. In his sonnet Transcende te ipsum (1904) V. Ivanov mentions vechnaya Sofia (eternal Sophia):
Два жала есть у царственного змия;
У ангела Порывов — два крыла.
К распутию душа твоя пришла:
Вождь сей тропы — Рахиль; и оной — Лия.
Как двум вожжам послушны удила,
Так ей — дела, а той — мечты благие.
Ей Отреченье имя, — чьи дела;
Той — Отрешенье. Вечная София —
Обеим свет. Одна зовет: «Прейди
Себя, — себя объемля в беспредельном».
Рахиль: «Себя прейди — в себя сойди».
И любит отчужденного в Одном,
А Лия — отчужденного в Раздельном.
И обе склонены над темным дном.
The regal serpent has a two-pointed tongue;
The angel of Impulses has two wings.
To a parting of the ways your soul has come:
The ruler of this path is Rachel; and of the other — Leah.
Just as a horse's bit obeys two reins,
So to one belong actions, and to the other - blessed dreams.
Repudiation is the name of the one whose sphere is actions;
The name of the other is Renunciation. Eternal Sophia
Is light to them both. One calls: "Transcend
Yourself — by embracing yourself in the infinite."
Rachel says: "Transcend yourself - descend into yourself."
And she loves the other in the One,
While Leah loves the other in the Divided.
And both are bowed over the dark deep.
(tr. Pamela Davidson)
Gerald Emerald (who gives Gradus the lift to Kinbote’s rented house in New Wye) and Izumrudov (one of the greater Shadows who visits Gradus in Nice and tells him the King’s address) bring to mind V. Ivanov’s poem Izumrud (“Emerald”):
Твоих лучей живые силы
В прозрачных светах не замрут,
Пока луга весны нам милы,
О ненаглядный изумруд!
Зелено-искристый и нежный,
Змий — царь зачатий Красоты,
Обет чудес в дали безбрежной,
Зов верный творческой мечты!
Земли божественная злачность,
Ее рождающее Да,
О просветленной светозрачность,
Ты будешь наш всегда, всегда!
In Dostoevski’s novel Idiot (“The Idiot,” 1868) Keller mentions izumrudy (emeralds):
- Послушайте, Келлер, я бы на вашем месте лучше не признавался в этом без особой нужды, - начал было князь, - а впрочем, ведь вы, может быть, нарочно на себя наговариваете?
- Вам, единственно вам одному, и единственно для того, чтобы помочь своему развитию! Больше никому; умру и под саваном унесу мою тайну! Но, князь, если бы вы знали, если бы вы только знали, как трудно в наш век достать денег! Где же их ваять, позвольте вас спросить после этого? Один ответ: "неси золото и бриллианты, под них и дадим", то-есть именно то, чего у меня нет, можете вы себе это представить? Я наконец рассердился, постоял, постоял. "А под изумруды, говорю, дадите?" - "И под изумруды, говорит, дам". - "Ну и отлично", говорю, надел шляпу и вышел; чорт с вами, подлецы вы этакие! Ей богу!
- А у вас разве были изумруды?
- Какие у меня изумруды! О, князь, как вы ещё светло и невинно, даже, можно сказать, пастушески смотрите на жизнь!
“Listen to me, Keller,” returned the prince. “If I were in your place, I should not acknowledge that unless it were absolutely necessary for some reason. But perhaps you are making yourself out to be worse than you are, purposely?”
“I should tell it to no one but yourself, prince, and I only name it now as a help to my soul’s evolution. When I die, that secret will die with me! But, excellency, if you knew, if you only had the least idea, how difficult it is to get money nowadays! Where to find it is the question. Ask for a loan, the answer is always the same: ‘Give us gold, jewels, or diamonds, and it will be quite easy.’ Exactly what one has not got! Can you picture that to yourself? I got angry at last, and said, ‘I suppose you would accept emeralds?’ ‘Certainly, we accept emeralds with pleasure. Yes!’ ‘Well, that’s all right,’ said I. ‘Go to the devil, you den of thieves!’ And with that I seized my hat, and walked out.”
“Had you any emeralds?” asked the prince.
“What? I have emeralds? Oh, prince! with what simplicity, with what almost pastoral simplicity, you look upon life!” (Part Two, chapter XI)
According to Kinbote, in a conversation with him Shade listed Dostoevski among Russian humorists:
Speaking of the Head of the bloated Russian Department, Prof. Pnin, a regular martinet in regard to his underlings (happily, Prof. Botkin, who taught in another department, was not subordinated to that grotesque "perfectionist"): "How odd that Russian intellectuals should lack all sense of humor when they have such marvelous humorists as Gogol, Dostoevski, Chekhov, Zoshchenko, and those joint authors of genius Ilf and Petrov." (note to Line 172)
In a letter of Oct. 31, 1838 (Dostoevski’s seventeenth birthday), to his brother Dostoevski twice repeats the word gradus (degree). Shade's poem is almost finished when the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade's poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”). Dvoynik (“The Double”) is a short novel (1846) by Dostoevski, a poem (1909) by Alexander Blok and a poem (1906) by Vyacheslav Ivanov:
Ты запер меня в подземельный склеп,
И в окно предлагаешь вино и хлеб,
И смеёшься в оконце: «Будь пьян и сыт!
Ты мной обласкан и не забыт».
И шепчешь в оконце: «Вот, ты видел меня:
Будь же весел и пой до заката дня!
Я приду на закате, чтоб всю ночь ты пел:
Мне люб твой голос - и твой удел...»
И в подземном склепе я про солнце пою.
Про тебя, моё солнце, - про любовь мою,
Твой, солнце, славлю победный лик...
И мне подпевает мой двойник.
«Где ты, тёмный товарищ? Кто ты, сшедший в склеп;
Петь со мной моё солнце из-за ржавых скреп?»
«-Я пою твоё солнце, замурован в стене, -
Двойник твой. Презренье - имя мне».
In V. Ivanov’s poem the name of the poet’s double is Prezrenye (Contempt). The noun prezrenie comes from prezirat’ (to despise). Pushkin’s Sonet (“A Sonnet,” 1830) begins with the line Surovyi Dant ne preziral sonata (Stern Dante did not despise the sonnet):
Scorn not the sonnet, critic. Wordsworth
Суровый Дант не презирал сонета;
В нём жар любви Петрарка изливал;
Игру его любил творец Макбета;
Им скорбну мысль Камоэнс облекал.
И в наши дни пленяет он поэта:
Вордсворт его орудием избрал,
Когда вдали от суетного света
Природы он рисует идеал.
Под сенью гор Тавриды отдаленной
Певец Литвы в размер его стесненный
Свои мечты мгновенно заключал.
У нас ещё его не знали девы,
Как для него уж Дельвиг забывал
Гекзаметра священные напевы.
Stern Dante did not despise the sonnet;
Into it Petrarch poured out the ardor of love;
Its play the creator of Macbeth loved;
With it Camoes clothed his sorrowful thought.
Even in our days it captivates the poet:
Wordsworth chose it as an instrument,
When far from the vain world
He depicts nature's ideal.
Under the shadow of the mountains of distant Tavrida
The singer of Lithuania in its constrained measure
His dreams he in an instant enclosed.
Here the maidens did not yet know it,
When for it even Delvig forgot
The sacred melodies of the hexameter.
(tr. K. H. Ober & W. U. Ober)
Scorn not the coda, reader!