According to Pahl Pahlich Rechnoy (a character in VN’s novel The Real Life of Sebastian Knight, 1941), the name of his first wife when he first met her was Nina Toorovetz:
'What exactly was her name?' I asked.
'Well, when I met her her name was Nina Toorovetz – but whether – No, I think, you won't find her. As a matter of fact, I often catch myself thinking that she has never existed. I told Varvara Mitrofanna about her, and she said it was merely a bad dream after seeing a bad cinema film. Oh, you are not going yet, are you? She'll be back in a minute….' He looked at me and laughed (I think he had had a little too much of that brandy). (Chapter 15)
While Nina Rechnoy brings to mind Nina Zarechnyi, a character in Chekhov’s play Chayka (“The Seagull,” 1896), Toorovetz seems to hint at tura (obs., “rook”). The characters in VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) include Turati, Luzhin’s opponent at a chess tournament. Before his game with Luzhin Turati jabbers: “tard, tard, très tard:”
Лужин проснулся, полностью одетый, даже в пальто, посмотрел на часы, поспешно встал и надел шляпу, валявшуюся посреди комнаты. Тут он спохватился и оглядел комнату, стараясь понять, на чем же он, собственно говоря, спал? Постель его не смята, и бархат кушетки совершенно гладок. Единственное, что он знал достоверно, это то, что спокон века играет в шахматы,- и в темноте памяти, как в двух зеркалах, отражающих свечу, была только суживающаяся, светлая перспектива: Лужин за шахматной доской, и опять Лужин за шахматной доской, и опять Лужин за шахматной доской, только поменьше, и потом еще меньше, и так далее, бесконечное число раз. Но он опоздал, опоздал, надо торопиться. Он быстро отпер дверь и в недоумении остановился. По его представлению, тут сразу должен был находиться шахматный зал, и его столик, и ожидающий Турати. Вместо этого был пустой коридор, и дальше - лестница. Вдруг оттуда, со стороны лестницы, появился быстро несущийся человечек и, увидев Лужина, развел руками. "Маэстро,- воскликнул он,- что ж это такое! Вас ждут, вас ждут, маэстро... Я три раза вам телефонил, и все говорят, что вы не отвечаете на стук. Синьор Турати давно на месте". "Убрали,- кисло сказал Лужин, указав тростью на пустой коридор.- Я не мог знать, что все передвинулось". "Если вы себя плохо чувствуете..." - начал человечек, с тоской глядя на бледное, лоснящееся лицо Лужина. "Ну, ведите меня!"- тонким голосом крикнул Лужин и стукнул тростью об пол. "Пожалуйста, пожалуйста",- растерянно забормотал тот. Глядя только на пальтишко с поднятым воротником, бегущее перед ним, лужин стал преодолевать непонятное пространство. "Пешком,- говорил вожатый,- это же ровно минута ходьбы". Он узнал с облегчением стеклянные, вращающиеся двери кафе и потом лестницу и наконец увидел то, чего искал в коридоре гостиницы. Войдя, он сразу почувствовал полноту жизни, покой, ясность, уверенность. "Ну и победа будет",- громко сказал он, и толпа туманных людей расступилась, пропуская его. "Тар, тар, третар",- затараторил, качая головой, внезапно возникший Турати. "Аванти",- сказал Лужин и засмеялся. Между ними оказался столик, На столе доска с фигурами, расставленными для боя. Лужин вынул из жилетного кармана папиросу и бессознательно закурил.
Luzhin awoke fully dressed, even wearing his overcoat; he looked at his watch, rose hastily and put on his hat, which had been lying in the middle of the room. At this point he recollected himself and looked round the room, trying to understand what exactly he had slept on. His bed was unrumpled and the velvet of the couch was completely smooth. The only thing he knew for sure was that from time immemorial he had been playing chess--and in the darkness of his memory, as in two mirrors reflecting a candle, there was only a vista of converging lights with Luzhin sitting at a chessboard, and again Luzhin at a chessboard, only smaller, and then smaller still, and so on an infinity of times. But he was late, he was late, and he had to hurry. He swiftly opened the door and stopped in bewilderment. According to his concept of things, the chess hall, and his table, and the waiting Turati should have been right here. Instead of this he saw an empty corridor and a staircase beyond it. Suddenly from that direction, from the stairs, appeared a swiftly running little man who caught sight of Luzhin and spread out his hands. "Maestro," he exclaimed, "what is this? They are waiting for you, they are waiting for you, Maestro.... I telephoned you three times and they said you didn't answer their knocks. Signor Turati has been at his post a long time." "They removed it," said Luzhin sourly, pointing to the empty corridor with his cane. "How was I to know that everything would be removed?" "If you don't feel well ..." began the little man, looking sadly at Luzhin's pale, glistening face. "Well, take me there!" cried Luzhin in a shrill voice and banged his cane on the floor. "With pleasure, with pleasure," muttered the other distractedly. His gaze concentrated on the little overcoat with its raised collar running in front of him, Luzhin began to conquer the incomprehensible space. "We'll go on foot," said his guide, "it's exactly a minute's walk." With a feeling of relief Luzhin recognized the revolving doors of the cafe and then the staircase, and finally he saw what he had been looking for in the hotel corridor. Upon entering he immediately felt fullness of life, calm, clarity, and confidence. "There's a big victory coming," he said loudly, and a crowd of dim people parted in order to let him through. "Tard, tard, très tard," jabbered Turati, materializing suddenly and shaking his head. "Avanti," said Luzhin and laughed. A table appeared between them and upon it was a board with pieces set out ready for battle. Luzhin took a cigarette from his waistcoat pocket and unconsciously lit up. (Chapter 8)
Tar, tar, tre tar and zataratoril (jabbered) may hint at Tartakower, a chess player and poet whom Lasker called “the Homer of chess.” In the opening scenes of Homer’s The Iliad appears Calchas, a seer in the service of the army before Troy, skilled augur who receives knowledge of the past, present, and future from the god, Apollo. Kalkhas (1886) is a humorous story by Chekhov adapted for stage as Lebedinaya pesnya (“Swan Song,” 1888). One of its two characters is lysyi suflyor (the bald prompter) Nikitushka:
В одной из литерных лож стояла белая человеческая фигура. Когда свет падал в ее сторону, то можно было различить руки, голову и даже белую бороду.
— Кто ты? — повторил отчаянным голосом комик.
Белая фигура перевесила одну ногу через барьер ложи и прыгнула в оркестр, потом бесшумно, как тень, направилась к рампе.
— Это я-с! — проговорила она, полезая на сцену.
— Кто? — крикнул Калхас, пятясь назад.
— Я… я-с, Никита Иваныч… суфлер-с. Не извольте беспокоиться.
Комик, дрожащий и обезумевший от страха, опустился в изнеможении на табурет и поник головою.
— Это я-с! — говорил, подходя к нему, высокий жилистый человек, лысый, с седой бородой, в одном нижнем белье и босой. — Это я-с! Суфлер-с.
— Боже мой… — выговорил комик, проводя ладонью по лбу и тяжело дыша. — Это ты, Никитушка? За… зачем ты здесь?
— Я здесь ночую-с в литерной ложе. Больше негде ночевать… Только вы не говорите Алексею Фомичу-с.
At the end of TRLSK the narrator (Sebastian’s half-brother V.) mentions Nina who sits on a table in the brightest corner of the stage, with a wineglass of fuchsined water, under a painted palm, and the bald little prompter who shuts his book, as the light fades gently:
So I did not see Sebastian after all, or at least I did not see him alive. But those few minutes I spent listening to what I thought was his breathing changed my life as completely as it would have been changed, had Sebastian spoken to me before dying. Whatever his secret was, I have learnt one secret too, and namely: that the soul is but a manner of being – not a constant state – that any soul may be yours, if you find and follow its undulations. The hereafter may be the full ability of consciously living in any chosen soul, in any number of souls, all of them unconscious of their interchangeable burden. Thus – I am Sebastian Knight. I feel as if I were impersonating him on a lighted stage, with the people he knew coming and going – the dim figures of the few friends he had, the scholar, and the poet, and the painter – smoothly and noiselessly paying their graceful tribute; and here is Goodman, the flat-footed buffoon, with his dicky hanging out of his waistcoat; and there – the pale radiance of Clare's inclined head, as she is led away weeping by a friendly maiden. They moved round Sebastian – round me who am acting Sebastian – and the old conjuror waits in the wings with his hidden rabbit: and Nina sits on a table in the brightest corner of the stage, with a wineglass of fuchsined water, under a painted palm. And then the masquerade draws to a close. The bald little prompter shuts his book, as the light fades gently. The end, the end. They all go back to their everyday life (and Clare goes back to her grave) – but the hero remains, for, try as I may, I cannot get out of my part: Sebastian's mask clings to my face, the likeness will not be washed off. I am Sebastian, or Sebastian is I, or perhaps we both are someone whom neither of us knows. (Chapter 20)
Sebastian Knight dies in a sanatorium in St. Damier. Damier is French for "chess board." When the novel begins, Sebastian’s half-brother V. (whose simple Russian name that Mr. Goodman finds so hard to pronounce seems to be Vasiliy Shishkov) is a black pawn on b7. At the end of the novel/game the pawn takes the rook on a1 and is promoted to a knight. In Chapter Four (XXVI: 9-14) of Pushkin’s Eugene Onegin Lenski plays chess with Olga and Lenski with a pawn takes in abstraction his own rook:
Уединясь от всех далёко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленской пешкою ладью
Берёт в рассеяньи свою.
Secluded far from everybody,
over the chessboard they,
their elbows on the table, sometimes
sit deep in thought,
and Lenski with a pawn
takes in abstraction his own rook.
In VN’s novel Look at the Harlequins! (1974) Other Books by the Narrator include Pawn Takes Queen (1927) and See under Real (1939). Prince Vadim Vadimovich Yablonski (the narrator and main character in LATH) and his first three wives (Iris Black, Annette Blagovo and Louise Adamson) seem to be the children of Count Nikifor Nikodimovich Starov (the retired diplomat). In TRLSK V. learns about his brother’s fatal illness from Doctor Starov. Alexander Alexandrovich Starov has the same name and patronymic as Alexander Alexandrovich Blok, the owner of Shakhmatovo. Shakhmaty is Russian for "chess." In his poem Vozmezdie ("Retribution," 1910-21) Blok mentions all those who ceased to be a pawn and whom the authorities hasten to promote to rooks or knights (v tur prevrashchat' ili koney). Annette Blagovo (Vadim’s second wife in LATH, mother of his daughter Bel) is a namesake of Anyuta Blagovo, Misail’s staunch friend in Chekhov’s story Moya zhizn’ (“My Life,” 1896). Dr. Startsev is the main character of Chekhov’s story Ionych (1898).
Btw., VN is the author of a side-splitting review of Rewokatrat’s “Anthology of Lunar Poets” (1928):
Лунная литература чрезвычайно богата и разнообразна. В России ее знали плохо. Очень отрадно поэтому, что русскому читателю дано, наконец, несколько образцов поэзии, создаваемой на Луне.
Однако приходится пожалеть, что переводчик выбрал из всей лунной поэзии творенья бледные, отвлеченные и необычайно между собой схожие. В этой антологии представлены такие совершенно второстепенные авторы, как Логог, Никшуп, Арбокед, Кепач, Нинесе и др. Вот, например, из Кепача: "сила не знает, кого сломить, слабость не знает, как сломить, хитрость не знает, зачем сломить"; а вот из Нинесе: "Я искал тебя повсюду, я нашел тебя где-то, я потерял тебя в самом себе". Все образцы, данные Ревокатратом, - в таком же духе, словно это писало одно и то же лицо. Надобно поставить в вину переводчику, что он совершенно не привел образцов описательной поэзии Луны, лунного фольклора. (Можно ли было не включать такого перла, как, например, стихотворение поэта Нириса, помещенное во всех школьных хрестоматиях Луны и начинающееся так: "Кто при звездах и при земле, так поздно едет на осле…?"). Кроме того, в переводах Ревокатрата есть много неточностей, неправильно переведенных оборотов. Так, например, переводчик пишет: "твердой ногой уцепился за куст", меж тем как в подлиннике не "ногой", а "рукой" ("огу" - на северном наречии Луны, что означает буквально "большая мужская рука, держащая "гу"" - род посоха, употребляемый пастухами на склонах потухших вулканов). Далее, отмечаю странный пропуск в переводе из Фелрегала: "Терпи, но не думай, что это терпенье, пламеней, но не думай, что это страсть, верь, но не думай, что это истина, знай, но не думай, что это мысль". В подлиннике есть еще одна строка: "Пиши, но не думай, что это стихи".
Rewokatrat is Tartakower in reverse.