Describing the torments of poor mad Aqua (the twin sister of Van’s, Ada’s and Lucette’s mother Marina), Van Veen (the narrator and main character in VN’s novel Ada, 1969) mentions Altar – as Gibraltar is known on Demonia (also known as Antiterra, Earth’s twin planet on which Ada is set):
Actually, Aqua was less pretty, and far more dotty, than Marina. During her fourteen years of miserable marriage she spent a broken series of steadily increasing sojourns in sanatoriums. A small map of the European part of the British Commonwealth — say, from Scoto-Scandinavia to the Riviera, Altar and Palermontovia — as well as most of the U.S.A., from Estoty and Canady to Argentina, might be quite thickly prickled with enameled red-cross-flag pins, marking, in her War of the Worlds, Aqua’s bivouacs. She had plans at one time to seek a modicum of health (‘just a little grayishness, please, instead of the solid black’) in such Anglo-American protectorates as the Balkans and Indias, and might even have tried the two Southern Continents that thrive under our joint dominion. Of course, Tartary, an independent inferno, which at the time spread from the Baltic and Black seas to the Pacific Ocean, was touristically unavailable, though Yalta and Altyn Tagh sounded strangely attractive... But her real destination was Terra the Fair and thither she trusted she would fly on libellula long wings when she died. Her poor little letters from the homes of madness to her husband were sometimes signed: Madame Shchemyashchikh-Zvukov (‘Heart rending-Sounds’). (1.3)
Altar is an anagram of Alatr, an art club in pre-Revolutionary Moscow mentioned by Leonid Sabaneyev (a music critic and memoirist, 1881-1968) in his book Vospominaniya o Rossii (“Reminiscences of Russia,” 1959):
«Алатр» был организован неким Попелло-Давыдовым — человеком, вращавшимся в литературных кругах и артистическом мире, но лично не принадлежавшим ни к какой художественной профессии. Причины его возникновения были довольно интимного свойства: он был женат на Сац, принадлежавшей к известной в Москве фамилии, в которую входил и композитор Илья Сац, и будущая жена Луначарского — Розенель (рожденная Сац).
Жена Попелло-Давыдова была маленькая артистка, которую он, имея артистические связи, устроил в Императорский Малый театр — она же была и певица с небольшим голосом. Успеха она не имела, и для того чтобы ее «лансировать», Попелло-Давыдов решил организовать специальный артистический клуб, в котором она могла бы выступать в интимной обстановке. Все это происходило в 1914 году зимой. И весной этого же года состоялось торжественное открытие клуба, который был наименован «Алатр» — слово, которое долженствовало происходить от легендарного мистического камня «Алатыря». Но открытие его для публики долженствовало быть перенесено на осень. (“The Alatr Club”)
According to Sabaneyev, the club’s name derived from Alatyr’, a legendary mystic stone (bel-goryuch kamen’ of Russian fairy tales). Some linguists believe that alatyr’ is related to yantar’ (amber). Describing Ada’s torments, Van mentions an unmentionable ‘lammer’ (banned on Antiterra after the L disaster in the beau milieu of the 19th century):
She developed a morbid sensitivity to the language of tap water — which echoes sometimes (much as the bloodstream does predormitarily) a fragment of human speech lingering in one’s ears while one washes one’s hands after cocktails with strangers. Upon first noticing this immediate, sustained, and in her case rather eager and mocking but really quite harmless replay of this or that recent discourse, she felt tickled at the thought that she, poor Aqua, had accidentally hit upon such a simple method of recording and transmitting speech, while technologists (the so-called Eggheads) all over the world were trying to make publicly utile and commercially rewarding the extremely elaborate and still very expensive, hydrodynamic telephones and other miserable gadgets that were to replace those that had gone k chertyam sobach’im (Russian ‘to the devil’) with the banning of an unmentionable ‘lammer.’ Soon, however, the rhythmically perfect, but verbally rather blurred volubility of faucets began to acquire too much pertinent sense. The purity of the running water’s enunciation grew in proportion to the nuisance it made of itself. It spoke soon after she had listened, or been exposed, to somebody talking — not necessarily to her — forcibly and expressively, a person with a rapid characteristic voice, and very individual or very foreign phrasal intonations, some compulsive narrator’s patter at a horrible party, or a liquid soliloquy in a tedious play, or Van’s lovely voice, or a bit of poetry heard at a lecture, my lad, my pretty, my love, take pity, but especially the more fluid and flou Italian verse, for instance that ditty recited between knee-knocking and palpebra-lifting, by a half-Russian, half-dotty old doctor, doc, toc, ditty, dotty, ballatetta, deboletta... tu, voce sbigottita... spigotty e diavoletta... de lo cor dolente... con ballatetta va... va... della strutta, destruttamente... mente... mente... stop that record, or the guide will go on demonstrating as he did this very morning in Florence a silly pillar commemorating, he said, the ‘elmo’ that broke into leaf when they carried stone-heavy-dead St Zeus by it through the gradual, gradual shade; or the Arlington harridan talking incessantly to her silent husband as the vineyards sped by, and even in the tunnel (they can’t do this to you, you tell them, Jack Black, you just tell them...). Bathwater (or shower) was too much of a Caliban to speak distinctly — or perhaps was too brutally anxious to emit the hot torrent and get rid of the infernal ardor — to bother about small talk; but the burbly flowlets grew more and more ambitious and odious, and when at her first ‘home’ she heard one of the most hateful of the visiting doctors (the Cavalcanti quoter) garrulously pour hateful instructions in Russian-lapped German into her hateful bidet, she decided to stop turning on tap water altogether. (1.3)
Darkbloom (‘Notes to Ada’): lammer: amber (Fr: l’ambre), allusion to electricity.
my lad, my pretty, etc: paraphrase of a verse in Housman.
ballatetta: fragmentation and distortion of a passage in a ‘little ballad’ by the Italian poet Guido Cavalcanti (1255–1300). The relevant lines are: ‘you frightened and weak little voice that comes weeping from my woeful heart, go with my soul and that ditty, telling of a destroyed mind.’
The adjective sobachiy (of a dog) comes from sobaka (dog). According to Sabaneyev, the style of Alatr was to a degree an imitation of Brodyachaya sobaka (“Stray Dog”), a famous art café in St. Petersburg:
Определенной программы никогда не было — все происходило в порядке импровизации, причем подчас эти импровизации бывали очень талантливы. В общем, стиль был в известной степени подражанием петербургской «Бродячей собаке». Игры какие бы то ни было, кроме шахмат и «детских», были строжайше запрещены в «Алатре» — оттого «играющая» часть артистов (а она в Москве была очень значительная) «Алатр» мало посещала, но это отсутствие игр придавало известную бескорыстную окраску этому учреждению.
In his memoir essay "Vladimir Solovyov" included in "The Reminiscences of Russia" Sabaneyev says that Solovyov (the philospher and poet, 1853-1900) was a visioner (suffered from hallucinations) who saw chertey (the devils), the simple ones and even the "nautical" variety:
Но элемент некоторой «необыкновенности» безусловно присутствовал в существе и в облике Соловьева. Он был визионер (страдал галлюцинациями), он видел «чертей», простых и даже «морских». Он плохо верил в реальность мироздания. Одно время был убежденным спиритом. Впрочем, трудно даже перечислить, чем он только не был. В юности — атеист, потом оправдатель религии и даже самого «добра» , и католик, и православный, и патриот, и враг всякого отечества — он являл собою ту пестроту и потерянность личности, которая характерна для людей, больных тяжелой формой истерии. Какой-то окончательной серьезности в нем не хватало.
The narrator and main character of VN's story "In Memory of L. I. Shigaev" (1934) sees the devils in his hallucinations.
Florence in poor Aqua's delirium brings to mind Pavel Florenski (1882-1937), a priest and theologian who perished in the Solovki labor camp. According to Sabaneyev, Florenski was the most interesting man whom he ever met:
Священник Павел Флоренский является одним из интереснейших людей, с которыми мне приходилось встречаться. Возможно даже сказать, что он был именно самым интересным лицом из всех тех, с которыми судьба так или иначе связывала меня. Он был вместе со мною на математическом факультете Московского университета, но был старше меня на два или три курса. Я должен сказать, что прежде всего я узнал его именно как необычайно даровитого, с настоящими печатями гениальности математика.
В этой науке его привлекали преимущественно области, связанные с геометрией изогнутых пространств (Риман, Лобачевский), несколько позднее — теория относительности Эйнштейна; он глубоко чувствовал «фантастичность» математики и ее засасывающую глубину. Одновременно он был глубоким богословом, и одно из его заветных мечтаний было сочетать богословие с математикой — идея парадоксальная и смелая.