The characters in VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) include Valentinov, Luzhin’s tutor and manager whom Luzhin’s father, the writer, wants to use in his new book:
Из всего этого, из всей этой грубой мешанины, - так и липнущей, так и прущей из всех углов памяти, принижающей всякое воспоминание, загораживающей путь свободной мысли, - непременно следовало осторожно, по кусочкам, выскрести и целиком впустить в книгу - Валентинова. Человек несомненно талантливый, как определяли его те, кто собирался тут же сказать о нем что-нибудь скверное; чудак, на все руки мастер, незаменимый человек при устройстве любительского спектакля, инженер, превосходный математик, любитель шахмат и шашек, "амюзантнейший господин", как он сам рекомендовал себя. У него были чудесные карие глаза и чрезвычайно привлекательная манера смеяться. Он носил на указательном пальце перстень с адамовой головой и давал понять, что у него были в жизни дуэли. Одно время он преподавал гимнастику в школе, где учился маленький Лужин, и большое впечатление производило на учеников и учителей то, что за ним приезжает таинственная дама в лимузине. Он изобрел походя удивительную металлическую мостовую, которая была испробована в Петербурге, на Невском, близ Казанского собора. Он же сочинил несколько остроумных шахматных задач и был первым экспонентом так называемой "русской" темы. Ему было двадцать восемь лет в год объявления войны, и никакой болезнью он не страдал. Анемическое слово "дезертир" как-то не подходило к этому веселому, крепкому, ловкому человеку, - другого слова, однако, не подберешь. Чем он занимался за границей во время войны - так и осталось неизвестным.
Итак, было решено полностью им воспользоваться, благодаря ему любая фабула приобретала необыкновенную живость, привкус авантюры. Но самое главное еще оставалось придумать. Ведь все это до сих пор были только краски, правда, теплые, живые, но плывшие отдельными пятнами; требовалось еще найти определенный рисунок, резкую линию. Впервые писатель Лужин, задумав книгу, невольно начинал с красок.
Out of all this, out of all this crude mish-mash that stuck to the pen and tumbled out of every corner of his memory, degrading every recollection and blocking the way for free thought, he was unavoidably compelled to extract — carefully and piece by piece — and admit whole to his book — Valentinov. A man of undoubted talent, as he was characterized by those who were about to say something nasty about him; an odd fellow, a jack-of-all trades, an indispensable man for the organization of amateur shows, engineer, superb mathematician, chess and checkers enthusiast, and 'the amusingest gentleman,' in the words of his own recommendation. He had wonderful brown eyes and an extraordinarily attractive laugh. On his index finger he wore a death's head ring and he gave one to understand that there had been duels in his life. At one time he had taught calisthentics in little Luzhin's school, and pupils and teachers alike had been much impressed by the fact that a mysterious lady used to come for him in a limousine. He invented in passing an amazing metallic pavement that was tried in St. Petersburg on the Nevsky, near Kazan Cathedral. He had composed several clever chess problems and was the first exponent of the so-called 'Russian' theme. He was twenty-eight the year war was declared and suffered from no illness. The anemic word 'deserter' somehow did not suit this cheerful, sturdy, agile man; no other word, however, can be found for it. What he did abroad during the war remained unknown. And so Luzhin the writer decided to utilize him in full; thanks to his presence any story acquired extraordinary liveliness, a smack of adventure. But the most important part still remained to be invented. Everything he had up to now was the coloration — warm and vivid, no doubt, but floating in separate spots; he had still to find a definite design, a sharp line. For the first time the writer Luzhin had involuntarily begun with the colors. (Chapter Five)
In Chekhov’s story Zhivoy Tovar (“A Living Chattel,” 1882) Grokholski (a wealthy man who asks a poor fellow to sell his wife) mentions his banker Valentinov:
— Я принес, Иван Петрович! — прошептал над его ухом вошедший Грохольский. — Я принес... Получите... Тут вот, в этой пачке сорок тысяч. По этому бланку потрудитесь получить послезавтра у Валентинова двадцать... Вексель вот... Чек... Остальные тридцать на днях... Управляющий мой вам привезет.
Грохольский, розовый, возбужденный, двигая всеми членами, выложил пред Бугровым кучу пачек, бумаг, пакетов. Куча была большая, разноцветная, пестрая. В жизнь свою никогда не видал Бугров такой кучи! Он растопырил свои жирные пальцы и, не глядя на Грохольского, принялся перебирать пачки кредиток и бланки...
Грохольский выложил все деньги и засеменил по комнате, отыскивая купленную и проданную Дульцинею.
"I have brought it, Ivan Petrovich!" Groholsky, re-entering, whispered above his ear. "I have brought it -- take it. . . . Here in this roll there are forty thousand. . . . With this cheque will you kindly get twenty the day after to-morrow from Valentinov? . . . Here is a bill of exchange . . . a cheque. . . . The remaining thirty thousand in a day or two. . . . My steward will bring it to you."
Groholsky, pink and excited, with all his limbs in motion, laid before Bugrov a heap of rolls of notes and bundles of papers. The heap was big, and of all sorts of hues and tints. Never in the course of his life had Bugrov seen such a heap. He spread out his fat fingers and, not looking at Groholsky, fell to going through the bundles of notes and bonds. . . .
Groholsky spread out all the money, and moved restlessly about the room, looking for the Dulcinea who had been bought and sold. (Chapter 1)
Dulcinea is based on the Spanish word dulce (sweet), and suggests an overly elegant "sweetness". Luzhin’s wife finds the name Valentinov slashchavoe (unpleasantly sweet, cloying):
Он проснулся оттого, что жена, уже одетая, наклонилась над ним и поцеловала в переносицу. "Здравствуйте, милый Лужин,- сказала она.- Уже десять часов. Что мы сегодня делаем,- дантист или виза?" Лужин посмотрел на нее светлыми, растерянными глазами и сразу прикрыл веки опять. "А кто забыл на ночь часы завести? - засмеялась жена, слегка тормоша его за полную белую шею.- Так можно проспать всю жизнь". Она наклонила голову набок, глядя на профиль мужа, окруженный вздутием подушки, и заметив, что он снова заснул, улыбнулась и вышла из комнаты. В кабинете она постояла перед окном, глядя на зеленовато-голубое небо, по-зимнему безоблачное, и подумала, что сегодня, должно быть, очень холодно, и Лужину надо приготовить шерстяной жилет. На письменном столе зазвонил телефон, это, очевидно, мать спрашивала, будут ли они сегодня у нее обедать. "Алло?" - сказала Лужина, присев на край стола. "Алле, алле",- взволнованно и сердито закричал в телефон неизвестный голос. "Да-да, я слушаю",- сказала Лужина и пересела в кресло. "Кто там?" - по-немецки, но с русской растяжкой, спросил недовольный голос. "А кто говорит?" - понаведалась Лужина. "Господин Лужин дома?" - спросил голос по-русски. "Кто говорит?" - с улыбкой повторила Лужина. Молчание. Голос как будто решал про себя вопрос, открыться или нет. "Я хочу говорить с господином Лужиным,- начал он опять, вернувшись к немецкому языку.- Очень спешное и важное дело". "Минуточку",- сказала Лужина и прошлась раза два по комнате. Нет, Лужина будить не стоило. Она вернулась к телефону. "Еще спит,- сказала она.- Но если хотите ему что-нибудь передать..." "Ах, это очень досадно,- заговорил голос, окончательно усвоив русскую речь.- Я звоню уже второй раз. Я прошлый раз оставил свой телефон. Дело для него крайне важное и не терпящее отлагательств". "Я- его жена,- сказала Лужина.- Если что нужно..." "Очень рад познакомиться,- деловито перебил голос.- Моя фамилия- Валентинов. Ваш супруг, конечно, рассказывал вам обо мне. Так вот: скажите ему, как только он проснется, чтобы он садился в автомобиль и ехал бы ко мне. Кино-концерн "Веритас", Рабенштрассе 82. Дело очень спешное и для него очень важное!"- продолжал голос, опять перейдя на немецкий язык, потому ли, что этого требовала важность дела, или потому просто, что немецкий адрес увлек его в соответствующую речь,- неизвестно. Лужина сделала вид, что записывает адрес, и потом сказала: "Может быть, вы мне все-таки скажете сперва, в чем дело". Голос неприятно взволновался: "Я старый друг вашего мужа. Каждая секунда дорога. Я его жду сегодня ровно в двенадцать. Пожалуйста, передайте ему. Каждая секунда".- "Хорошо,- сказала Лужина.- Я ему передам, но только не знаю,- может быть, ему сегодня неудобно". "Шепните ему одно: Валентинов тебя ждет",- засмеялся голос и, пропев немецкое "до свидания", провалился в щелкнувший люк. Несколько мгновений Лужина просидела в раздумье, потом она назвала себя дурой. Надо было прежде всего объяснить, что Лужин перестал заниматься шахматами. Валентинов... Тут только она вспомнила визитную карточку, найденную в шапокляке. Валентинов, конечно, знакомый Лужина по шахматным делам. Других знакомых у него не было. Ни о каком старом друге он никогда не рассказывал. Тон у этого господина совершенно невозможный. Нужно было потребовать, чтобы он объяснил, в чем дело. Дура. Что же теперь делать? Спросить у Лужина? - нет. Кто такой Валентинов? Старый друг... Граальский говорил, что у него справлялись... Ага, очень просто. Она пошла в спальню, убедилась, что Лужин еще спит,- а спал он по утрам удивительно крепко,- и вернулась к телефону. Актер, к счастью, оказался дома и сразу принялся рассказывать длинную историю о легкомысленных и подловатых поступках, совершенных когда-то его вчерашней собеседницей. Лужина, нетерпеливо дослушав, спросила, кто такой Валентинов, Актер ахнул и стал говорить, что "представьте себе, вот я какой забывчивый, без суфлера не могу жить"; и наконец, подробно рассказав о своих отношениях с Валентиновым, мельком упомянул, что Валентинов, по его, валентиновским, словам, был шахматным опекуном Лужина и сделал из него великого игрока. Затем актер вернулся ко вчерашней даме и, рассказав еще одну ее подлость, стал многоречиво с Лужиной прощаться, причем последние его слова были: "целую в ладошку".
"Вот оно что,- проговорила Лужина, повесив трубку.- Ну, хорошо". Тут она спохватилась, что в разговоре раза два произнесла фамилию Валентинова и что муж мог случайно слышать, если выходил из спальни в прихожую. У нее екнуло сердце, и она побежала проверить, спит ли он еще. Он проснулся и курил в постели. "Мы сегодня никуда не поедем,- сказала она.- Очень все поздно вышло. А обедать будем у мамы. Полежите еще, вам полезно, вы толстый". Крепко прикрыв дверь спальни и затем дверь кабинета, она торопливо выискала в телефонной книге номер "Веритаса" и, прислушавшись, не ходит ли поблизости Лужин, позвонила. Оказалось, что Валентинова не так-то легко добиться. Трое разных людей, сменяясь, подходили к телефону, отвечали, что сейчас позовут, а потом барышня разъединяла, и надо было начинать сызнова. При этом она старалась говорить по возможности тише, и приходилось повторять, и это было очень неприятно. Наконец, желтенький, худенький голос уныло сообщил ей, что Валентинова нет, но что он непременно будет в половине первого. Она попросила передать, что Лужин не может приехать, так как болен, будет болеть долго и убедительно просит, чтобы его больше не беспокоили. Опустив трубку на вилку, она опять прислушалась, услышала только стук своего сердца и тогда вздохнула и с безмерным облегчением сказала "уф!". С Валентиновым было покончено. Слава Богу, что она оказалась одна у телефона. Теперь это миновало. А скоро отъезд. Еще нужно позвонить матери и дантисту. А с Валентиновым покончено. Какое слащавое имя. И на минуту она задумалась, совершив за эту одну минуту, как это иногда бывает, долгое и неторопливое путешествие: направилась она в лужинское прошлое, таща за собой Валентинова, которого по голосу представила себе в черепаховых очках, длинноногого и, путешествуя в легком тумане, она искала место, где бы опустить наземь Валентинова, скользкого, отвратителью ерзавшего, но места она не находила, так как о юности Лужина не знала почти ничего. Пробираясь еще дальше, вглубь, она, через призрачный курорт с призрачной гостиницей, где жил четырнадцатилетний вундеркинд, попала в детство Лужина, где было как-то светлее,- но и тут Валентинова не удалось пристроить. Тогда она вернулась вспять со своей все мерзостнее становившейся ношей, и кое-где, в тумане лужинской юности, были острова: он уезжает за границу играть в шахматы, покупает открытки в Палермо, держит в руках визитную карточку с таинственной фамилией... Пришлось возвратиться восвояси с пыхтящим, торжествующим Валентиновым и вернуть его фирме "Веритас", как заказной пакет, посланный по ненайденному адресу. Пускай же он и останется там, неведомый, но несомненно вредный, со страшным своим прозвищем: шахматный опекун.
He woke up when his wife, already dressed, bent over him and kissed him on the glabella. 'Good morning, dear Luzhin,' she said. 'It's ten o'clock already. What shall we do today — the dentist or our visas?' Luzhin looked at her with bright, distracted eyes and immediately closed his lids again. 'And who forgot to wind up the clock for the night?' laughed his wife, fondly worrying the plump white flesh of his neck. 'That way you could sleep your whole life away.' She bent her head to one side, looking at her husband's profile surrounded by the bulges in the pillow, and noting that he had fallen asleep again, she smiled and left the room. In the study she stood before the window and looked at the greenish-blue sky, wintry and cloudless, thinking it would probably be cold today and Luzhin should wear his cardigan. The telephone rang on the desk, that was evidently her mother wanting to know if they would be dining at her place. 'Hello?' said Mrs. Luzhin, perching on the edge of a chair. 'Hello, hello,' shouted an unfamiliar voice into the telephone excitedly and crossly. 'Yes, yes, I'm here,' said Mrs. Luzhin and moved to an armchair. 'Who's there?' asked a displeased voice in German with a Russian accent. 'And who's speaking?' inquired Mrs. Luzhin. 'Is Mr. Luzhin at home?' asked the voice in Russian. 'Kto govorit, who's speaking?' repeated Mrs. Luzhin with a smile. Silence. The voice seemed to be debating with itself the question of whether to come out into the open or not. 'I want to talk to Mr. Luzhin,' he began again, reverting to German. 'A very urgent and important matter.' 'One moment,' said Mrs. Luzhin and walked up and down the room a time or two. No, it was not worth waking Luzhin. She returned to the telephone. 'He's still sleeping,' she said. 'But if you want to leave a message...' 'Oh, this is very annoying,' said the voice, adopting Russian finally. 'This is the second time I've called. I left my telephone number last time. The matter is extremely important to him and permits of no delay.' 'I am his wife,' said Mrs. Luzhin, 'If you need anything...' 'Very glad to make you acquaintance,' interrupted the voice briskly. 'My name is Valentinov. Your husband of course has told you about me. So this is what: tell him as soon as he wakes up to get straight into a taxi and come over to me. Kinokonzern "Veritas," Rabenstrasse 82. It's a very urgent matter and very important to him,' continued the voice, switching to German again, either because of the importance of the matter or simply because the German address had drawn him into the corresponding language. Mrs. Luzhin pretended to be writing down the address and then said: 'Perhaps you will still tell me first what the matter is about.' The voice grew unpleasantly agitated: 'I'm an old friend of your husband. Every second is precious. I'll expect him today at exactly twelve o'clock. Please tell him. Every second...' 'All right,' said Mrs. Luzhin. 'I'll tell him, only I don't know — perhaps today will be inconvenient for him.' 'Just whisper in his ear: "Valentinov's expecting you",' said the voice with a laugh, sang out a German 'good-bye' and vanished behind the click of its trapdoor. For several moments Mrs. Luzhin sat there thinking and then called herself a fool. She should have explained first of all that Luzhin no longer played chess. Valentinov... Only now did she remember the visiting card she had found in the opera hat. Valentinov, of course, was acquainted with Luzhin through chess. Luzhin had no other acquaintance. He had never mentioned a single old friend. This man's tone was completely impossible. She should have demanded that he explain is business. She was a fool. What should be done now? Ask Luzhin? No. Who was Valentinov? An old friend. Graalski said he had been asked... Aha, very simple. She went into the bedroom, assured herself that Luzhin was still sleeping — he usually slept amazingly soundly in the mornings — and went back to the telephone. Luckily the actor turned out to be at home and immediately launched into a long account of all the frivolous and mean actions committed at one time or another by the lady he had been talking to at the party. Mrs. Luzhin heard him out impatiently and then asked who Valentinov was. The actor said 'Oh yes!' and continued: 'You see how forgetful I am, life is impossible without a prompter;' and finally, after giving a detailed account of his relations with Valentinov, he mentioned in passing that, according to him, he, Valentinov, had been Luzhin's chess father, so to speak, and had made a great player out of him. Then the actor returned to the actress of the night before and after mentioning one last meanness of hers began to take voluble leave of Mrs. Luzhin, his last words being: 'I kiss the palm of your little hand.' 'So that's how it it,' said Mrs. Luzhin, hanging up the receiver. 'All right.' At this point she recollected that she had mentioned Valentino's name once or twice in the conversation and that her husband might have chanced to hear it if he had come out of the bedroom into the hall. Her heart missed a beat and she ran to check if he was still sleeping. He had wakened and was smoking in bed. 'We won't go anywhere this morning,' she said. 'Anyway it's too late. And we'll dine at Mamma's. Stay in bed a while longer, it's good for you, you're fat.' Closing the bedroom door firmly and then the door of the study, she hastily looked up the "Veritas" number in the telephone book, listened to see if Luzhin was near and then rang up. It turned out to be not so easy to get hold of Valentinov. Three different people came to the telephone in turn and replied they would get him immediately, and then the operator cut her off and she had to start all over again. At the same time she was trying to speak as low as possible and it was necessary to repeat things, which was very unpleasant. Finally a yellowy, worn little voice informed her dejectedly that Valentinov was not there but would definitely be back by twelve thirty. She asked that he be informed that Luzhin was unable to come since he was ill, would continue to be ill for a long time and begged earnestly not to be bothered any more. Replacing the receiver on its hook she listened again, and hearing only the beating of her own heart she then sighed and said 'ouf!' with boundless relief. Valentinov had been dealt with. Thank goodness she had been alone at the telephone. Now it was over. And soon they would depart. She still had to call her mother and the dentist. But Valentinov had been dealt with. What a cloying name. And for a minute she became thoughtful, accomplishing during that one minute, as sometimes happens, a long leisurely journey: she set off into Luzhin's past, dragging Valentinov with her, visualizing him, from his voice, in horn-rimmed spectacles and long-legged, and as she journeyed through the mist she looked for a spot where she could dump the slippery, repulsively wriggling Valentinov, but she could not find one because she knew almost nothing about Luzhin's youth. Fighting her way still farther back, into the depths, she passed through the semi-spectral spa with its semispectral hotel, where the fourteen-year-old prodigy had lived, and found herself in Luzhin's childhood, where the air was somehow brighter — but she was unable to fit Valentinov in here either. Then she returned with her progressively more detestable burden, and here and there in the mist of Luzhin's youth were islands: his going abroad to play chess, his buying picture postcards in Palermo, his holding a visiting card with a mysterious name on it.... She was forced to go back home with the puffing, triumphant Valentinov and return him to the firm of 'Veritas,' like a registered package that has been dispatched to an undiscovered address. So let him remain there, unknown but undoubtedly harmful, with his terrible sobriquet; chess father. (Chapter 14)
The name of the film company, “Veritas” brings to mind the Latin saying in vino veritas (in wine is truth). In Alexander Blok’s poem Neznakomka (“The Unknown Woman,” 1906) the drunks with the eyes of rabbits cry out “In vino veritas!”:
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
"In vino veritas!" кричат.
And drowsy lackeys lounge about
Beside the adjacent tables,
While drunks with the eyes of rabbits
cry out "In vino veritas!"
In Blok’s poem Vozmezdie (“Retribution,” 1910-21) the authorities hasten to promote to rooks or to knights all those who ceased to be a pawn:
И власть торопится скорей
Всех тех, кто перестал быть пешкой,
В тур превращать, или в коней... (Chapter One)
V tur (to rooks) brings to mind Turati, Luzhin’s opponent who has already agreed to play his part in Valentinov’s film:
Ключ найден. Цель атаки ясна. Неумолимым повторением ходов она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон. Опустошение, ужас, безумие.
"Ах, не надо",- громко сказал Лужин и попробовал встать. Но ori был слаб и тучен, и вязкое кресло не отпустило его. Да и что он мог предпринять теперь? Его защита оказалась ошибочной. Эту ошибку предвидел противник, и неумолимый ход, подготавливаемый давно, был теперь сделан. Лужин застонал и откашлялся, растерянно озираясь. Спереди был круглый стол, на нем альбомы. журналы, отдельные листы, фотографии испуганных женщин и хищно прищуренных мужчин. А на одной был бледный человек с безжизненным лицом в больших американских очках, который на руках повис с карниза небоскреба,- вот-вот сорвется в пропасть. И опять раздался невыносимо знакомый голос: Валентинов, чтобы не терять времени, заговорил с Лужиным, еще только подходя к двери, и, когда дверь открыл, то продолжал начатую фразу: "...крутить новый фильм. Манускрипт сочинен мной. Представь себе, дорогой, молодую девушку, красивую, страстную, в купе экспресса. На одной из станций входит молодой мужчина. Из хорошей семьи. И вот, ночь в вагоне. Она засыпает и во сне раскинулась. Роскошная молодая девушка. Мужчина,- знаешь, такой, полный соку,- совершенна чистый, неискушенный юнец, начинает буквально терять голову. Он в каком-то трансе набрасывается на нее (...и Валентинов, вскочив, сделал вид, что тяжело дышит и набрасывается...). Он чувствует запах духов, кружевное белье, роскошное молодое тело... Она просыпается, отбрасывает его, кричит (...Валентинов прижал кулак ко рту и выкатил глаза...), вбегает кондуктор, пассажиры. Его судят, посылают на каторгу. Старуха мать приходит к молодой девушке умолять, чтобы спасли сына. Драма девушки. Дело в том, что с первого же момента - там, в экспрессе,- она им увлеклась, увлеклась, увлеклась, вся дышит страстью, а он, из-за нее,- понимаешь, вот в чем напряжение,- из-за нее отправлен на каторгу". Валентинов передохнул и продолжал более спокойно: "Дальше следует его бегство. Приключения. Он меняет фамилию и становится знаменитым шахматистом, и вот тут-то, мой дорогой, мне нужно твое содействие. У меня явилась блестящая мысль. Я хочу заснять как бы настоящий турнир, чтобы с моим героем играли настоящие, живые шахматисты. Турати уже согласился, Мозер тоже. Необходим еще гроссмейстер Лужин..."
"Я полагаю,- продолжал Валентинов после некоторой паузы, во время которой он глядел на совершенно бесстрастное лицо Лужина,- я полагаю, что он согласится. Он многим обязан мне. Он получит некоторую сумму за это коротенькое выступление. Он вспомнит при этом, что, когда отец бросил его на произвол судьбы, я щедро раскошелился. Я думал тогда, что ничего,- свои, сочтемся. Я продолжаю так думать".
The key was found. The aim of the attack was plain. By an implacable repetition of moves it was leading once more to that same passion which would destroy the dream of life. Devastation, horror, madness. 'Ah, don't!' said Luzhin loudly and tried to get up. But he was weak and stout, and the clinging armchair would not release him. And, anyway, what could he attempt now? His defense had proved erroneous. This error had been foreseen by his opponent, and the implacable move, prepared long ago, had now been made. Luzhin groaned and cleared his throat, looking about him distractedly. In front of him was a round table bearing albums, magazines, separate sheets of paper, and photographs of frightened women and ferociously squinting men. And on one there was a white-faced man with lifeless features and big American glasses, hanging by his hands from the ledge of a skyscraper — just about to fall off into the abyss. And again came the sound of that unbearably familiar voice: in order to lose no time, Valentinov had begun talking to Luzhin while still on the other side of the door, and when the door opened he continued the sentence he had begun: '...shoot a new film. I wrote the script. Imagine, dear boy, a young girl, beautiful and passionate, in the compartment of an express train. At one of the stations a young man gets in. From a good family. Night descends on the train. She falls asleep and in her sleep spreads her limbs. A glorious young creature. The young man — you know that type, bursting with sap but absolutely chaste — begins literally to lose his head. In a kind of trance he hurls himself upon her.' (And Valentinov, jumping up, pretending to be breathing heavily and hurling himself.) 'He feels her perfume, her lace underwear, her glorious young body... She wakes up, throws him off, calls out' (Valentinov pressed his fist to his mouth and protruded his eyes), 'the conductor and some passengers run in. He is tried, he is condemned to penal servitude. His aged mother comes to the young girl to beg her to save her son. The drama of the girl. The point is that from the very first moment — there, in the express — she has fallen in love with him, is seething with passion, and he, because of her — you see, that's where the conflict is — because of her he is being condemned to hard labor.' Valentinov took a deep breath and continued more calmly: 'Then comes his escape. His adventures. He changes his name and becomes a famous chess player, and it's precisely here, my dear boy, that I need your assistance. I have had a brilliant idea. I want to film a kind of real tournament, where real chess players would play with my hero. Turati has already agreed, so has Moser. Now we need Grandmaster Luzhin....' 'I presume,' continued Valentinov after a slight pause, during which he looked at Luzhin's completely impassive face, 'I presume that he will agree. He is greatly indebted to me. He will receive a certain sum for his brief appearance. He will recall at the same time that when his father left him to the mercy of fate, I was generous in shelling out. I thought then that it didn't matter — that we were friends and would settle later. I continue to think so.' (Chapter 14)
At the end of VN’s novel Luzhin commits suicide by falling to his death from the bathroom window:
Лужин, заперев дверь, первым делом включил свет. Белым блеском раскрылась эмалевая ванна у левой стены. На правой висел рисунок карандашом: куб, отбрасывающий тень. В глубине, у окна, стоял невысокий комод. Нижняя часть окна была как будто подернута ровным морозом, искристо-голубая, непрозрачная. В верхней части чернела квадратная ночь с зеркальным отливом. Лужин дернул за ручку нижнюю раму, но что-то прилипло или зацепилось, она не хотела открыться. Он на мгновение задумался, потом взялся за спинку стула, стоявшего подле ванны, и перевел взгляд с этого крепкого, белого стула на плотный мороз стекла. Решившись наконец, он поднял стул за ножки и краем спинки, как тараном, ударил. Что-то хрустнуло, он двинул еще раз, и вдруг в морозном стекле появилась черная, звездообразная дыра. Был миг выжидательной тишины. Затем глубоко-глубоко внизу что-то нежно зазвенело и рассыпалось. Стараясь расширить дыру, он ударил еще раз, и клинообразный кусок стекла разбился у его ног. Тут он замер. За дверью были голоса. Кто-то постучал. Кто-то громко позвал его по имени. Потом тишина, и совершенно ясно голос жены: "Милый Лужин, отоприте, пожалуйста". С трудом сдерживая тяжкое свое дыхание, Лужин опустил на пол стул и попробовал высунуться в окно. Большие клинья и углы еще торчали в раме. Что-то полоснуло его по шее, он быстро втянул голову обратно,- нет, не пролезть. В дверь забухал кулак. Два мужских голоса спорили, и среди этого грома извивался шепот жены. Лужин решил больше не бить стекла, слишком оно звонко. Он поднял глаза. Верхняя оконница. Но как до нее дотянуться? Стараясь не шуметь и ничего не разбить, он стал снимать с комода предметы: зеркало, какую-то бутылочку, стакан. Делал он все медленно и хорошо, напрасно его так торопил грохот за дверью. Сняв также и скатерть, он попытался влезть на комод, приходившийся ему по пояс, и это удалось не сразу. Стало душно, он скинул пиджак и тут заметил, что и руки у него в крови, и перед рубашки в красных пятнах. Наконец, он оказался на комоде, комод трещал под его тяжестью. Он быстро потянулся к верхней раме и уже чувствовал, что буханье и голоса подталкивают его, и он не может не торопиться. Подняв руку, он рванул раму, и она отпахнулась. Черное небо. Оттуда, из этой холодной тьмы, донесся голос жены, тихо сказал: "Лужин, Лужин". Он вспомнил, что подальше, полевее, находится окно спальни, из него-то и высунулся этот шепот. За дверью, меж тем, голоса и грохот росли, было там человек двадцать, должно быть,- Валентинов, Турати, старик с цветами, сопевший, крякавший, и еще, и еще, и все вместе чем-то били в дрожащую дверь. Квадратная ночь, однако, была еще слишком высоко. Пригнув колено, Лужин втянул стул на комод. Стул стоял нетвердо, трудно было балансировать, все же Лужин полез. Теперь можно было свободно облокотиться о нижний край черной ночи. Он дышал так громко, что себя самого оглушал, и уже далеко, далеко были крики за дверью, но зато яснее был пронзительный голос, вырывавшийся из окна спальни. После многих усилий он оказался в странном и мучительном положении: одна нога висела снаружи, где была другая - неизвестно, а тело никак не хотело протиснуться. Рубашка на плече порвалась, все лицо было мокрое. Уцепившись рукой за что-то вверху, он боком пролез в пройму окна. Теперь обе ноги висели наружу, и надо было только отпустить то, за что он держался,- и спасен. Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним.
Дверь выбили. "Александр Иванович, Александр Иванович!" - заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было.
The first thing Luzhin did after locking the door was to turn on the light. Gleaming whitely, an enameled bathtub came into view by the left wall. On the right wall hung a pencil drawing: a cube casting a shadow. At the far end, by the window, stood a small chest. The lower part of the window was of frosted glass, sparkly-blue, opaque. In the upper part, a black rectangle of night was sheened mirror-like. Luzhin tugged at the handle of the lower frame, but something had got stuck or had caught, it did not want to open. He thought for a moment, then took hold of the back of a chair standing by the tub and looked from the sturdy white chair to the solid forest of the window. Making up his mind finally, he lifted the chair by the legs and struck, using its edge as a battering ram. Something cracked, he swung again, and suddenly a black, star-shaped hole appeared in the frosted glass. There was a moment of expectant silence. Then, far below, something tinkled tenderly and disintegrated. Trying to widen the hole, he struck again, and a wedge of glass smashed at his feet. There were voices behind the door. Somebody knocked. Somebody called him loudly by his name and patronymic. Then there was silence and his wife's voice said with absolute clarity: 'Dear Luzhin, open, please.' Restraining his heavy breathing, Luzhin lowered the chair to the floor and tried to thrust himself through the window. Large wedges and corners still stuck out of the frame. Something stung his neck and he quickly drew his head in again — no, he could not get through. A fist slammed against the door. Two men's voices were quarreling and his wife's whisper wriggled through the uproar. Luzhin decided not to smash any more glass, it made too much noise. He raised his eyes. The upper window. But how to reach it? Trying not to make a noise or break anything, he began to take things off the chest; a mirror, a bottle of some sort, a glass. He did everything slowly and thoroughly, it was useless for the rumbling behind the door to hurry him like that. Removing the doily too he attempted to climb up on the chest; it reached to his waist, and he was unable to make it at first. He felt hot and he peeled off his jacket, and here he noticed that his hands were bloodied and that there were red spots on the front of his shirt. Finally he found himself on the chest, which creaked under his weight. He quickly reached up to the upper frame, now feeling that the thumping and the voices were urging him on and that he could not help but hurry. Raising a hand he jerked at the frame and it swung open. Black sky. Thence, out of this cold darkness, came the voice of his wife, saying softly: 'Luzhin, Luzhin.' He remembered that farther to the left was the bedroom window: it was from there this whisper had emerged. Meanwhile the voices and the crashing behind the door had grown in volume, there must have been around twenty people out there — Valentinov, Turati, the old gentleman with the bunch of flowers... They were sniffing and grunting, and more of them came, and all together they were beating with something against the shuddering door. The rectangular night, however, was still too high. Bending one knee, Luzhin hauled the chair onto the chest. The chair was unstable, it was difficult to balance, but still Luzhin climbed up. Now he could easily lean his elbows on the lower edge of the black night. He was breathing so loudly that he deafened himself, and now the cries behind the door were far, far away, but on the other hand the voice from the bedroom window was clearer, was bursting out with piercing force. After many efforts he found himself in a strange and mortifying position: one leg hung outside, and he did not know where the other one was, while his body would in no wise be squeezed through. His shirt had torn at the shoulder, his face was wet. Clutching with one hand at something overhead, he got through the window sideways. Now both legs were hanging outside and he had only to let go of what he was holding on to — and he was saved. Before letting go he looked down. Some kind of hasty preparations were under way there: the window reflections gathered together and leveled themselves out, the whole chasm was seen to divide into dark and pale squares, and at the instant when Luzhin unclenched his hand, at the instant when icy air gushed into his mouth, he saw exactly what kind of eternity was obligingly and inexorably spread out before him. The door was burst in, 'Aleksandr Ivanovich, Aleksandr Ivanovich,' roared several voices. But there was no Aleksandr Ivanovich. (ibid.)
Grokhot (the rumbling) behind the door of the bathroom brings to mind Grokholski, a character in Chekhov's story "A Living Chattel."
In Blok’s poem V oktyabre (“In October,” 1906) the lyrical hero opens his upper store window and flies to the little boy who is playing in the courtyard:
Открыл окно. Какая хмурая
Столица в октябре!
Забитая лошадка бурая
Гуляет на дворе.
Снежинка легкою пушинкою
Порхает на ветру,
И елка слабенькой вершинкою
Мотает на юру.
Жилось легко, жилось и молодо -
Прошла моя пора.
Вон - мальчик, посинев от холода,
Дрожит среди двора.
Всё, всё, по старому, бывалому,
И будет как всегда:
Лошадке и мальчишке малому
Не сладки холода.
Да и меня без всяких поводов
Загнали на чердак.
Никто моих не слушал доводов,
И вышел мой табак.
А все хочу свободной волею,
Свободного житья,
Хоть нет звезды счастливой более
С тех пор, как запил я!
Давно звезда в стакан мой канула, -
Ужели навсегда?..
И вот душа опять воспрянула;
Со мной моя звезда!
Вот, вот - в глазах плывет манящая,
Качается в окне...
И жизнь начнется настоящая,
И крылья будут мне!
И даже всё свое имущество
С собою захвачу!
Познал, познал свое могущество!..
Вот вскрикнул... и лечу!
Лечу, лечу к мальчишке малому,
Средь вихря и огня...
Все, все, по старому, бывалому,
Да только - без меня!
The name of Blok's family estate in the Province of Moscow, Shakhmatovo comes from shakhmaty (chess).
Rabe (cf. Rabenstrasse 82, the address of Kinokonzern "Veritas") is German for "raven." In his poem Vdvoyom (“The Two Together,” 1908) Blok mentions chyornyi voron (the black raven) and calls his companion Valentina, zvezda, mechtan’ye ("Valentina, a star, a reverie"):
Чёрный ворон в сумраке снежном,
Чёрный бархат на смуглых плечах.
Томный голос пением нежным
Мне поёт о южных ночах.
В лёгком сердце - страсть и беспечность,
Словно с моря мне подан знак.
Над бездонным провалом в вечность,
Задыхаясь, летит рысак.
Снежный ветер, твоё дыханье,
Опьянённые губы мои...
Валентина, звезда, мечтанье!
Как поют твои соловьи...
Страшный мир! Он для сердца тесен!
В нём - твоих поцелуев бред,
Тёмный морок цыганских песен,
Торопливый полёт комет!