In his conversation with Marina (in VN’s novel Ada, 1969, Van’s, Ada’s and Lucette’s mother) in "Ardis the Second" Van uses the word erunda (nonsense) and Marina mentions takie malyutki (so tiny children):
Naked-faced, dull-haired, wrapped up in her oldest kimono (her Pedro had suddenly left for Rio), Marina reclined on her mahogany bed under a golden-yellow quilt, drinking tea with mare’s milk, one of her fads.
‘Sit down, have a spot of chayku,’ she said. ‘The cow is in the smaller jug, I think. Yes, it is.’ And when Van, having kissed her freckled hand, lowered himself on the ivanilich (a kind of sighing old hassock upholstered in leather): ‘Van, dear, I wish to say something to you, because I know I shall never have to repeat it again. Belle, with her usual flair for the right phrase, has cited to me the cousinage-dangereux-voisinage adage — I mean "adage," I always fluff that word — and complained qu’on s’embrassait dans tous les coins. Is that true?’
Van’s mind flashed in advance of his speech. It was, Marina, a fantastic exaggeration. The crazy governess had observed it once when he carried Ada across a brook and kissed her because she had hurt her toe. I’m the well-known beggar in the saddest of all stories.
‘Erunda (nonsense),’ said Van. ‘She once saw me carrying Ada across the brook and misconstrued our stumbling huddle (spotïkayushcheesya sliyanie).’
‘I do not mean Ada, silly,’ said Marina with a slight snort, as she fussed over the teapot. ‘Azov, a Russian humorist, derives erunda from the German hier und da, which is neither here nor there. Ada is a big girl, and big girls, alas, have their own worries. Mlle Larivière meant Lucette, of course. Van, those soft games must stop. Lucette is twelve, and naive, and I know it’s all clean fun, yet (odnako) one can never behave too delikatno in regard to a budding little woman. A propos de coins: in Griboedov’s Gore ot uma, "How stupid to be so clever," a play in verse, written, I think, in Pushkin’s time, the hero reminds Sophie of their childhood games, and says:
How oft we sat together in a corner
And what harm might there be in that?
but in Russian it is a little ambiguous, have another spot, Van?’ (he shook his head, simultaneously lifting his hand, like his father), ‘because, you see, — no, there is none left anyway — the second line, i kazhetsya chto v etom, can be also construed as "And in that one, meseems," pointing with his finger at a corner of the room. Imagine — when I was rehearsing that scene with Kachalov at the Seagull Theater, in Yukonsk, Stanislavski, Konstantin Sergeevich, actually wanted him to make that cosy little gesture (uyutnen’kiy zhest).’
‘How very amusing,’ said Van.
The dog came in, turned up a brimming brown eye Vanward, toddled up to the window, looked at the rain like a little person, and returned to his filthy cushion in the next room.
‘I could never stand that breed,’ remarked Van. ‘Dackelophobia.’
‘But girls — do you like girls, Van, do you have many girls? You are not a pederast, like your poor uncle, are you? We have had some dreadful perverts in our ancestry but — Why do you laugh?’
‘Nothing,’ said Van. ‘I just want to put on record that I adore girls. I had my first one when I was fourteen. Mais qui me rendra mon Hélène? She had raven black hair and a skin like skimmed milk. I had lots of much creamier ones later. I kazhetsya chto v etom?’
‘How strange, how sad! Sad, because I know hardly anything about your life, my darling (moy dushka). The Zemskis were terrible rakes (razvratniki), one of them loved small girls, and another raffolait d’une de ses juments and had her tied up in a special way-don’t ask me how’ (double hand gesture of horrified ignorance ‘— when he dated her in her stall. Kstati (à propos), I could never understand how heredity is transmitted by bachelors, unless genes can jump like chess knights. I almost beat you, last time we played, we must play again, not today, though — I’m too sad today. I would have liked so much to know everything, everything, about you, but now it’s too late. Recollections are always a little "stylized" (stilizovanï), as your father used to say, an irrisistible and hateful man, and now, even if you showed me your old diaries, I could no longer whip up any real emotional reaction to them, though all actresses can shed tears, as I’m doing now. You see (rummaging for her handkerchief under her pillow), when children are still quite tiny (takie malyutki), we cannot imagine that we can go without them, for even a couple of days, and later we do, and it’s a couple of weeks, and later it’s months, gray years, black decades, and then the opéra bouffe of the Christians’ eternity. I think even the shortest separation is a kind of training for the Elysian Games — who said that? I said that. And your costume, though very becoming, is, in a sense, traurnïy (funerary). I’m spouting drivel. Forgive me these idiotic tears... Tell me, is there anything I could do for you? Do think up something! Would you like a beautiful, practically new Peruvian scarf, which he left behind, that crazy boy? No? It’s not your style? Now go. And remember — not a word to poor Mlle Larivière, who means well!’ (1.37)
Darkbloom ('Notes to Ada'): chayku: Russ., tea (diminutive).
Ivanilich: a pouf plays a marvelous part in Tolstoy’s The Death of Ivan Ilyich, where it sighs deeply under a friend of the widow’s.
cousinage: cousinhood is dangerous neighborhood.
on s’embrassait: kissing went on in every corner.
erunda: Russ., nonsense.
hier und da: Germ., here and there.
raffolait etc.: was crazy about one of his mares.
In VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) the guests at a party ask little Luzhin erunda (idiotic questions):
Только в апреле, на пасхальных каникулах, наступил для Лужина тот неизбежный день, когда весь мир вдруг потух, как будто повернули выключатель, и только одно, посреди мрака, было ярко освещено, новорожденное чудо, блестящий островок, на котором обречена была сосредоточиться вся его жизнь. Счастье, за которое он уцепился, остановилось; апрельский этот день замер навеки, и где-то, в другой плоскости, продолжалось движение дней, городская весна, деревенское лето- смутные потоки, едва касавшиеся его.
Началось это невинно. В годовщину смерти тестя Лужин старший устроил у себя на квартире музыкальный вечер. Сам он в музыке разбирался мало, питал тайную, постыдную страсть к "Травиате", на концертах слушал рояль только в начале, а затем глядел, уже не слушая, на руки пианиста, отражавшиеся в черном лаке. Но музыкальный вечер с исполнением вещей покойного тестя пришлось устроить поневоле: уж слишком молчали газеты,- забвение было полное, тяжкое, безнадежное,- и жена с дрожащей улыбкой повторяла, что это все интриги, интриги, интриги, что и при жизни завидовали дару се отца, что теперь хотят замолчать его славу. В открытом черном платье, в чудесном бриллиантовом ошейнике, с постоянным выражением сонной ласковости на пухлом, белом лице, она принимала гостей тихо, без восклицаний, нашептывая что-то быстрое, нежное по звуку, и, втайне шалея от застенчивости, все время искала глазами мужа, который подвигался туда-сюда мелкими шажками, с выпирающим из жилета крахмальным панцирем, добродушный, осторожный, с первыми робкими потугами на маститость. "Опять вышла нагишом",- со вздохом сказал издатель художественного журнала, взглянув мимоходом на Фрину, которая, благодаря усиленному освещению, была особенно ярка. Тут маленький Лужин попался ему под ноги и был поглажен по голове. Лужин попятился. "Какой он у вас стал огромный",- сказал дамский голос сзади. Он спрятался за чей-то фрак. "Нет, позвольте, позвольте,- загремело над его головой.- Нельзя же предъявлять таких требований к нашей печати". Вовсе не огромный, а напротив, очень маленький для своих лет, он ходил между гостей, стараясь найти тихое место. Иногда кто-нибудь ловил его за плечо, спрашивал ерунду. В зале было тесно от золоченых стульев, которые поставили рядами. Кто-то осторожно вносил в дверь нотный пюпитр.
Only in April, during the Easter holidays, did that inevitable day come for Luzhin when the whole world suddenly went dark, as if someone had thrown a switch, and in the darkness only one thing remained brilliantly lit, a newborn wonder, a dazzling islet on which his whole life was destined to be concentrated. The happiness onto which he fastened came to stay; that April day froze forever, while somewhere else the movement of seasons, the city spring, the country summer, continued in a different plane--dim currents which barely affected him.
It began innocently. On the anniversary of his father-in-law's death, Luzhin senior organized a musical evening in his apartment. He himself had little understanding of music; he nourished a secret, shameful passion for La Traviata and at concerts listened to the piano only at the beginning, after which he contented himself with watching the pianist's hands reflected in the black varnish. But willy-nilly he had to organize that musical evening at which works of his late father-in-law would be played: as it was the newspapers had been silent for too long--the oblivion was complete, leaden, hopeless--and his wife kept repeating with a tremulous smile that it was all intrigue, intrigue, intrigue, that even during his lifetime others had envied her father's genius and that now they wanted to suppress his posthumous fame. Wearing a black, open-necked dress and a superb diamond dog collar, with a permanent expression of drowsy amiability on her puffy white face, she received the guests quietly, without exclaiming, whispering to each a few rapid, soft-sounding words; but inwardly she was beset by shyness and kept looking about for her husband, who was moving back and forth with mincing steps, his starched shirtfront swelling cuirasslike out of his waistcoat--a genial, discreet gentleman in the first timid throes of literary venerability. "Stark naked again," sighed the editor of an art magazine, taking a passing look at Phryne, who was particularly vivid as a result of the intensified light. At this point young Luzhin cropped up under his feet and had his head stroked. The boy recoiled. "How huge he's grown," said a woman's voice from behind. He hid behind someone's tails. "No, I beg your pardon," thundered out above his head: "Such demands must not be made on our press." Not at all huge but on the contrary very small for his years, he wandered among the guests trying to find a quiet spot. Sometimes somebody caught him by the shoulder and asked idiotic questions. The drawing room looked especially crowded because of the gilded chairs which had been placed in rows. Someone carefully came through the door carrying a music stand. (Chapter 3)
The father of Luzhin’s bride quips that the devil is not as terrible as his malyutki (babies), a play on the Russian saying ne tak strashen chyort kak ego malyuyut (the devil is not as terrible as he is painted):
Слова психиатра произвели дома лёгкую сенсацию. "Значит, шахматам капут? -- с удовлетворением отметила мать.-- Что же это от него останется, -- одно голое сумасшествие?" "Нет-нет,-- сказал отец.-- О сумасшествии нет никакой речи. Человек будет здоров. Не так страшен чёрт, как его малютки. Я сказал "малютки",-- Ты слышишь, душенька?" Но дочь не улыбнулась, только вздохнула. По правде сказать, она чувствовала себя очень усталой. Большую часть дня она проводила в санатории, и было что-то невероятно утомительное в преувеличенной белизне всего окружающего и в бесшумных белых движениях сестер. Все еще очень бледный, обросший щетиной, в чистой рубашке, Лужин лежал неподвижно. Правда, бывали минуты, когда он поднимал под простыней колено или мягко двигал рукой, да и в лице проходили легкие теневые перемены и в раскрытых глазах бывал иногда почти осмысленный свет,- но все же только и можно было о нем сказать, что он неподвижен,- тягостная неподвижность, изнурительная для взгляда, искавшего в ней намека на сознательную жизнь. И взгляд нельзя было отвести,- так хотелось проникнуть под этот желтовато-бледный лоб, который изредка сморщивался от неведомого внутреннего движения, проникнуть в неведомый туман, трудно шевелящийся, пытающийся, быть может, распутаться, сгуститься в отдельные земные мысли. Да, было движение, было. Безобразный туман жаждал очертаний, воплощений, и однажды во мраке появилось как бы зеркальное пятнышко, и в этом тусклом луче явилось Лужину лицо с черной курчавой бородой, знакомый образ, обитатель детских кошмаров. Лицо в тусклом зеркальце наклонилось, и сразу просвет затянулся, опять был туманный мрак и медленно рассеивавшийся ужас. И по истечении многих темных веков - одной земной ночи - опять зародился свет, и вдруг что-то лучисто лопнуло, мрак разорялся, и остался только в виде тающей теневой рамы, посреди которой было сияющее голубое окно. В этой голубизне блестела мелкая, желтая листва, бросая пятнистую тень на белый ствол, скрытый пониже темно-зеленой лапищей елки; и сразу это видение наполнилось жизнью, затрепетали листья, поползли пятна по стволу, колыхнулась зеленая липа, и Лужин, не выдержав, прикрыл глаза, но светлое колыхание осталось под веками. "Там, в роще, я что-то зарыл",- блаженно подумал он. И только хотел вспомнить, что именно, как услышал над собой шелест и два спокойных голоса. Он стал вслушиваться, стараясь понять, где он, и почему на лоб легло что-то мягкое и холодное, Погодя, он снова открыл глаза. Толстая белая женщина держала ладонь у него на лбу,- а там, в окне, было все то же счастливое сияние. Он подумал, что сказать, и, увидев на ее груди приколотые часики, облизал губы и спросил, который час. Сразу кругом произошло движение, женщины зашептались, и с удивлением Лужин заметил, что понимает их язык, сам может на нем говорить. "Который час""- повторил он. "Девять часов утра,- сказала одна из женщин,- Как вы себя чувствуете?" В окно, если чуть приподняться, был виден забор, тоже в пятнах теней. "По-видимому, я попал домой",- в раздумий проговорил Лужин и опять опустил пустую, легкую голову на подушку. Он слышал некоторое время шепот, легкий звон стекла... Ему показалось, что нелепость всего происходящего чем-то приятна, и что удивительно хорошо лежать, не двигаясь. Так он незаметно заснул и, когда проснулся, увидел опять голубой блеск русской осени. Но что-то изменилось, кто-то незнакомый появился рядом с его постелью. Лужин повернул голову: на стуле справа сидел господин в белом, с черной бородой, и внимательно смотрел улыбающимися глазами. Лужин смутно подумал, что он похож на мужика с мельницы, но сходство сразу пропало, когда господин заговорил: "Карашо?"- дружелюбно осведомился он. "Кто вы?"- спросил Лужин по-немецки. "Друг,- ответил господин,- верный друг. Вы были больны, но теперь здоровы. Слышите,- совершенно здоровы". Лужин стал думать над этими словами, но господин не дал ему додуматься и ласково сказал; "Вы должны лежать тихо. Отдыхайте. Побольше спите".
The psychiatrist's words produced a small sensation at home. 'That means chess is kaput?' noted the mother with satisfaction. 'What will be left of him then — pure madness?' 'No, no,' said the father. 'There's no question of madness. The man will be healthy. The devil's not as black as his painters. I said "painters" — did you hear, my pet?' But the daughter did not smile and only sighed. To tell the truth she felt very tired. She spent the larger part of the day at the sanatorium and there was something unbelievably exhausting in the exaggerated whiteness of everything surrounding her and in the noiseless white movements of the nurses. Still extremely pale, with a growth of bristle and wearing a clean shirt, Luzhin lay immobile. There were moments, it is true, when he raised one knee under the sheet or gently moved an arm, and changing shadows would flit over his face, and sometimes an almost rational light would appear in his eyes--but nonetheless all that could be said of him was that he was immobile--a distressing immobility, exhausting for the gaze that sought a hint of conscious life in it. And it was impossible to tear one's gaze away--one so wanted to penetrate behind this pale yellowish forehead wrinkling from time to time with a mysterious inner movement, to pierce the mysterious fog that stirred with difficulty, endeavoring, perhaps, to disentangle itself, to condense into separate human thoughts. Yes, there was movement, there was. The formless fog thirsted for contours, for embodiments, and once something, a mirror-like glint, appeared in the darkness, and in this dim ray Luzhin perceived a face with a black, curly beard, a familiar image, an inhabitant of childish nightmares. The face in the dim little mirror came closer, and immediately the clear space clouded over and there was foggy darkness and slowly dispersing horror. And upon the expiry of many dark centuries--a single earthly night--the light again came into being, and suddenly something burst radiantly, the darkness parted and remained only in the form of a fading shadowy frame, in the midst of which was a shining, blue window. Tiny yellow leaves gleamed in this blueness, throwing a speckled shadow on a white tree trunk, that was concealed lower down by the dark green paw of a fir tree; and immediately this vision filled with life, the leaves began to quiver, spots crept over the trunk and the green paw oscillated, and Luzhin, unable to support it, closed his eyes, but the bright oscillation remained beneath his lids. I once buried something under those trees, he thought blissfully. And he seemed on the point of recalling exactly what it was when he heard a rustle above him and two calm voices. He began to listen, trying to understand where he was and why something soft and cold was lying on his forehead. After a while he opened his eyes again. A fat woman in white was holding her palm on his forehead--and there in the window was the same happy radiance. He wondered what to say, and catching sight of a little watch pinned on her breast, he licked his lips and asked what time it was. Movement immediately began around him, women whispered, and Luzhin remarked with astonishment that he understood their language, could even speak it himself. "Wie spat ist es--what time is it?" he repeated. "Nine in the morning," said one of the women. "How do you feel?" In the window, if you lifted yourself a little, you could see a fence that was also spotted with shadow. "Evidently I got home," said Luzhin pensively and again lowered his light, empty head onto the pillow. For a while he heard whispers, the light tinkle of glass.... There was something pleasing in the absurdity of everything that was happening, and it was amazingly good to lie there without moving. Thus he imperceptibly fell asleep and when he awoke saw again the blue gleam of a Russian autumn. But something had changed, someone unfamiliar had appeared next to his bed. Luzhin turned his head: on a chair to the right sat a man in white, with a black beard, looking at him attentively with smiling eyes. Luzhin thought vaguely that he resembled the peasant from the mill, but the resemblance immediately vanished when the man spoke: "Karasho?" he inquired amiably. "Who are you?" asked Luzhin in German. "A friend," replied the gentleman, "a faithful friend. You have been sick but now you are well. Do you hear? You are quite well." Luzhin began to meditate on these words, but the man did not allow him to finish and said sympathetically: "You must lie quiet. Rest. Get lots of sleep." (chapter X)
According to Marina, Demon Veen (Van’s and Ada’s father) used to say that recollections are always a little "stylized." Luzhin’s father does not notice himself the stylized nature of his recollection:
Он играл в Петербурге, в Москве, в Нижнем, в Киеве, в Одессе. Появился некий Валентинов, что-то среднее между воспитателем и антрепренером. Отец носил на рукаве черную повязку -- траур по жене,-- и говорил провинциальным журналистам, что никогда бы так основательно не осмотрел родной земли, если б его сын не был вундеркиндом.
Он сражался на турнирах с лучшими русскими шахматистами, играл вслепую, часто играл один против человек двадцати любителей. Лужин старший, много лет спустя (в те годы, когда каждый его фельетон в эмигрантской газете казался ему самому его лебединой песней, и Бог знает, сколько было этих лебединых песен, полных лирики и опечаток), задумал повесть как раз о таком мальчике шахматисте, которого отец (по книжке-- приемный) возит из города в город. Начал он книгу в двадцать восьмом году,-- вернувшись домой с заседания, на которое он пришел один. Так неожиданно, так живо явился ему замысел этой книги, пока он сидел и ждал в отдельной комнате берлинской кофейни. Пришел он, как всегда, очень точно, удивился, что еще столики не составлены, велел лакею немедленно это сделать, спросил чаю и рюмку коньяку. Комнатка была чистая, ярко освещенная, с натюрмортом на стене; аппетитные персики вокруг разрезанного арбуза. На составленные столики, плавно взлетев, легла чистая скатерть. Он положил в чай кусочек сахару и, грея бескровные, всегда зябкие руки о стекло, смотрел, как поднимаются пузырьки. Рядом, в общем зале, скрипка и рояль играли из "Травиаты",-- и от сладкой музыки, от коньяку, от вида белой скатерти, старику Лужину стало так грустно, и грусть была такая приятная, что он боялся двинуться, сидел, облокотясь на одну руку и прижав палец к виску,-- жилистый, красноглазый старик, в вязаном жилете и коричневом пиджаке. Играла музыка, пустая комнатка была налита светом, алела арбузная рана,-- и никто на заседание не шел. Несколько раз он смотрел на часы, но потом так разомлел от музыки и чаю, что забыл о времени и стал потихоньку думать о том, о сем,-- о приобретенной по случаю пишущей машинке, о Мариинском театре, о сыне, так редко приезжающем в Берлин. А затем он спохватился, что сидит уже час, что скатерть все так же пуста и бела... И в этой светлой, показавшейся ему мистической, пустоте, сидя за столом, предназначенным для несостоявшегося заседания, он вдруг решил, что давно не являвшееся писательское вдохновение теперь посетило его.
"Пора подвести некоторые итоги",-- подумал он и оглядел пустую комнату,-- скатерть, синие обои, натюрморт,-- как оглядывают комнату, где родился известный человек. И фабула повести, которую старик Лужин давно лелеял, показалась ему в этот миг только что созданной, и он пригласил мысленно будущего биографа (парадоксальным образом становившегося, по мере приближения к нему во времени, все призрачнее, все отдаленнее) повнимательнее осмотреть эту случайную комнату, где родилась повесть "Гамбит". Он залпом выпил остаток чаю, надел пальто и шляпу, узнал от лакея, что нынче не среда, а вторник, улыбнулся, не без удовольствия отмечая свою рассеянность, и, вернувшись домой, сразу снял черную металлическую крышу с пишущей машинки.
Ярче всего перед его глазами стояло вот это, писательским воображением слегка ретушированное, воспоминание: светлый зал, два ряда столиков, на столиках шахматные доски. За каждым столиком сидит человек, за спиной каждого сидящего стоит кучка зрителей, вытянувших шеи. И вот, по проходу между столиками, ни на кого не глядя, спешит мальчик,-- одетый, как Цесаревич, в нарядную белую матроску,-- и останавливается поочередно у каждой доски, быстро делает ход или на миг задумывается, наклонив золотисто-русую голову. Если глядеть со стороны, совершенно непонятно, что происходит: пожилые люди в черном сумрачно сидят за досками, густо уставленными вычурными куклами, а легкий, нарядный мальчик, Бог весть зачем пришедший сюда, в странной, напряженной тишине легко переходит от столика к столику, один движется среди этих оцепеневших людей...
Стилизованности воспоминания писатель Лужин сам не заметил. Не заметил он и того, что придал сыну черты скорее "музыкального", нежели шахматного вундеркинда,-- что-то болезненное, что-то ангельское,-- и глаза, подернутые странной поволокой, и вьющиеся волосы, и прозрачную белизну лица. Но теперь было некоторое затруднение: этот очищенный от всякой примеси, доведенный до предельной нежности, образ его сына надобно было окружить известным бытом. Одно он решил твердо,-- что не даст этому ребенку вырасти, не сделает из него того угрюмого человека, который иногда навещал его в Берлине, односложно отвечал на вопросы, сидел, прикрыв глаза, и уходил, оставив конверт с деньгами на подоконнике.
"Он умрет молодым",-- проговорил он вслух, беспокойно расхаживая по комнате, вокруг открытой машинки, следившей за ним всеми бликами своих кнопок. "Да, он умрет молодым, его смерть будет неизбежна и очень трогательна. Умрет, играя в постели последнюю свою партию". Эта мысль ему так понравилась, что он пожалел о невозможности начать писать книгу с конца. Почему, собственно говоря, невозможно? Можно попробовать... Он повел было мысль обратным ходом,-- от этой трогательной, такой отчетливой смерти назад, к туманному рождению героя, но вдруг встряхнулся, сел за стол и стал думать наново.
Прежде, когда он мечтал о такой книге, он чувствовал, что ему две вещи мешают: война и революция. Дар сына по-настоящему развился только после войны, когда он из вундеркинда превратился в маэстро. Как раз накануне этой войны, которая так мешала воспоминанию работать на стройную литературную фабулу, он, с сыном и с Валентиновым, уехал опять за границу. Приглашали играть в Вену, в Будапешт, в Рим. Слава русского мальчика, уже побившего кое-кого из тех игроков, имена которых попадают в шахматные учебники, так росла, что об его собственной скромной писательской славе тоже вскользь упоминалось в иностранных газетах. Они были все трое в Швейцарии, когда был убит австрийский эрцгерцог. По соображениям, совершенно случайным (полезный сыну Горный воздух, слова Валентинова, что теперь России не до шахмат, а сын только шахматами жив, да еще мысль, что война ненадолго), он вернулся в Петербург один. Через несколько месяцев он не вытерпел и вызвал сына. В странном витиеватом письме, которому как-то соответствовал медленный кружной путь, этим письмом проделанный, Валентинов сообщил, что сын приехать не хочет. Лужин написал снова, и ответ, такой же витиеватый и вежливый, пришел уже не из Тараспа, а из Неаполя. Валентинова он возненавидел. Были дни необыкновенной тоски. Впрочем, Валентинов в очередном письме предложил, что все расходы по содержанию сына возьмет на себя, что свои -- сочтемся (так и написал). Шло время. В неожиданной роли военного корреспондента он попал на Кавказ. За днями тоски и острой ненависти по отношению к Валентинову (писавшему, впрочем, прилежно) пошли дни душевного успокоения, основанного на том, что сыну за границей хорошо, лучше, чем было бы в России (что и утверждал Валентинов).
Теперь, почти через пятнадцать лет, эти годы войны оказались раздражительной помехой, это было какое-то посягательство на свободу творчества, ибо во всякой книге, где описывалось постепенное развитие определенной человеческой личности, следовало как-нибудь упомянуть о войне, и даже смерть героя в юных летах не могла быть выходом из положения. Были лица и обстоятельства вокруг образа сына, которые, к сожалению, были мыслимы только на фоне войны, не могли бы существовать без этого фона. С революцией было и того хуже. По общему мнению, она повлияла на ход жизни всякого русского; через нее нельзя было пропустить героя, не обжигая его, избежать ее было невозможно. Это уже было подлинное насилие над волей писателя. Меж тем, как могла революция задеть его сына? В долгожданный день осенью тысяча девятьсот семнадцатого года явился Валентинов, такой же веселый, громкий, великолепно одетый, и за ним пухлый молодой человек с усиками. Была минута печали и замешательства и странного разочарования. Сын был молчалив и все посматривал в окно ("боится возможной стрельбы",-- вполголоса пояснил Валентинов). Сначала все это было похоже на дурной сон,-- но потом обошлось. Валентинов продолжал уверять, что "свои-- сочтемся",-- оказалось, что у него большие, таинственные дела, и деньги рассованы по всем банкам союзной Европы. Сын стал посещать тишайший шахматный клуб, доверчиво расцветший в самую пору гражданской сумятицы, а весной исчез вместе с Валентиновым -- опять за границу. Дальше следовали воспоминания только личные, воспоминания непривлекательные, Бог с ними, голод, арест. Бог с ними, и вдруг -- благословенная высылка, законное изгнание, чистая, желтая палуба, балтийский ветер, спор с профессором Василенко о бессмертии души.
Из всего этого, из всей этой грубой мешанины, - так и липнущей, так и прущей из всех углов памяти, принижающей всякое воспоминание, загораживающей путь свободной мысли, - непременно следовало осторожно, по кусочкам, выскрести и целиком впустить в книгу – Валентинова. Человек несомненно талантливый, как определяли его те, кто собирался тут же сказать о нем что-нибудь скверное; чудак, на все руки мастер, незаменимый человек при устройстве любительского спектакля, инженер, превосходный математик, любитель шахмат и шашек, "амюзантнейший господин", как он сам рекомендовал себя. У него были чудесные карие глаза и чрезвычайно привлекательная манера смеяться. Он носил на указательном пальце перстень с адамовой головой и давал понять, что у него были в жизни дуэли. Одно время он преподавал гимнастику в школе, где учился маленький Лужин, и большое впечатление производило на учеников и учителей то, что за ним приезжает таинственная дама в лимузине. Он изобрел походя удивительную металлическую мостовую, которая была испробована в Петербурге, на Невском, близ Казанского собора. Он же сочинил несколько остроумных шахматных задач и был первым экспонентом так называемой "русской" темы. Ему было двадцать восемь лет в год объявления войны, и никакой болезнью он не страдал. Анемическое слово "дезертир" как-то не подходило к этому веселому, крепкому, ловкому человеку, - другого слова, однако, не подберешь. Чем он занимался за границей во время войны – так и осталось неизвестным.
Итак, было решено полностью им воспользоваться, благодаря ему любая фабула приобретала необыкновенную живость, привкус авантюры. Но самое главное еще оставалось придумать. Ведь все это до сих пор были только краски, правда, теплые, живые, но плывшие отдельными пятнами; требовалось еще найти определенный рисунок, резкую линию. Впервые писатель Лужин, задумав книгу, невольно начинал с красок.
He played in St. Petersburg, Moscow, Nizhny Novgorod, Kiev, Odessa. There appeared a certain Valentinov, a cross between tutor and manager. Luzhin senior wore a black armband--mourning for his wife--and told provincial journalists that he would never have made such a thorough survey of his native land had he not had a prodigy for a son.
He battled at tournaments with the best Russian players. He often took on a score of amateurs. Sometimes he played blind. Luzhin senior, many years later (in the years when his every contribution to émigré newspapers seemed to him to be his swan song--and goodness knows how many of these swan songs there were, full of lyricism and misprints) planned to write a novella about precisely such a chess-playing small boy, who was taken from city to city by his father (foster father in the novella). He began to write it in 1928--after returning home from a meeting of the Union of Émigré Writers, at which he had been the only one to turn up. The idea of the book came to him unexpectedly and vividly, as he was sitting and waiting in the conference room of a Berlin coffeehouse. As usual he had come very early, expressed surprise that the tables had not been placed together, told the waiter to do this immediately and ordered tea and a pony of brandy. The room was clean and brightly lit, with a still life on the wall representing plump peaches around a watermelon minus one wedge. A clean tablecloth ballooned gently and settled over the connected tables. He put a lump of sugar in his tea and watching the bubbles rise, warmed his bloodless, always cold hands on the glass. Nearby in the bar a violin and piano were playing selections from La Traviata--and the sweet music, the brandy, the whiteness of the clean tablecloth--all this made old Luzhin so sad, and this sadness was so pleasant, that he was loath to move: so he just sat there, one elbow propped on the table, a finger pressed to his temple--a gaunt, red-eyed old man wearing a knitted waistcoat under his brown jacket. The music played, the empty room was flooded with light, the wound of the watermelon glowed scarlet--and nobody seemed to be coming to the meeting. Several times he looked at his watch, but then the tea and the music bemisted him so mellowly that he forgot about time. He sat quietly thinking about this and that--about a typewriter he had acquired secondhand, about the Marinsky Theater, about the son who so rarely came to Berlin. And then he suddenly realized that he had been sitting there for an hour, that the tablecloth was still just as bare and white.... And in this luminous solitude that seemed to him almost mystical, sitting at a table prepared for a meeting that did not take place, he forthwith decided that after a long absence literary inspiration had revisited him.
Time to do a little summing up, he thought and looked round the empty room--tablecloth, blue wallpaper, still life--the way one looks at a room where a famous man was born. And old Luzhin mentally invited his future biographer (who as one came nearer to him in time became paradoxically more and more insubstantial, more and more remote) to take a good close look at this chance room where the novella The Gambit had been evolved. He drank the rest of his tea in one gulp, donned his coat and hat, learned from the waiter that today was Tuesday and not Wednesday, smiled not without a certain satisfaction over his own absentmindedness and immediately upon returning home removed the black metal cover from his typewriter.
The most vivid thing standing before his eyes was the following recollection (slightly retouched by a writer's imagination): a bright hall, two rows of tables, chessboards on the tables. A person sits at each table and at the back of each sitter spectators stand in a cluster, craning their necks. And now down the aisle between the tables, looking at no one, hurries a small boy--dressed like the Tsarevich in an elegant white sailor suit. He stops in turn at each board and quickly makes a move or else lapses briefly in thought, inclining his golden-brown head. An onlooker knowing nothing about simultaneous chess would be utterly baffled at the sight of these elderly men in black sitting gloomily behind boards that bristle thickly with curiously cut manikins, while a nimble, smartly dressed lad whose presence here is inexplicable walks lightly from table to table in the strange, tense silence, the only one to move among these petrified people....
The writer Luzhin did not himself notice the stylized nature of his recollection. Nor did he notice that he had endowed his son with the features of a musical rather than a chess-playing prodigy, the result being both sickly and angelic--eyes strangely veiled, curly hair, and a transparent pallor. But now he was faced with certain difficulties: this image of his son, purged of all alien matter and carried to the limits of tenderness, had to be surrounded with some sort of habitus. One thing he decided for sure--he would not let this child grow up, would not transform him into that tactiturn person who sometimes called upon him in Berlin, replied to questions monosyllabically, sat there with his eyes half closed, and then went away leaving an envelope with money in it on the windowsill.
"He will die young," he said aloud, pacing restlessly about the room and around the open typewriter, whose keys were all watching him with their pupils of reflected light. "Yes, he will die young, his death will be logical and very moving. He will die in bed while playing his last game." He was so taken with this thought that he regretted the impossibility of beginning the writing of the book from the end. But as a matter of fact, why was it impossible? One could try.... He started to guide his thought backwards--from this touching and so distinct death back to his hero's vague origin, but presently he thought better of it and sat down at his desk to ponder anew.
His son's gift had developed in full only after the war when the Wunderkind turned into the maestro. In 1914, on the very eve of that war which so hindered his memories from ministering to a neat literary plot, he had again gone abroad with his son, and Valentinov went too. Little Luzhin was invited to play in Vienna, Budapest and Rome. The fame of the Russian boy who had already beaten one or two of those players whose names appear in chess textbooks was growing so fast that his own modest literary fame was also being incidentally alluded to in foreign newspapers. All three of them were in Switzerland when the Austrian archduke was killed. Out of quite casual considerations (the notion that the mountain air was good for his son ... Valentinov's remark that Russia now had no time for chess, while his son was kept alive solely by chess ... the thought that the war would not last for long) he had returned to St. Petersburg alone. After a few months he could stand it no longer and sent for his son. In a bizarre, orotund letter that was somehow matched by its roundabout journey, Valentinov informed him that his son did not wish to come. Luzhin wrote again and the reply, just as orotund and polite, came not from Tarasp but from Naples. He began to loathe Valentinov. There were days of extraordinary anguish. There were absurd complications with the transfer of money. However, Valentinov proposed in one of his next letters to assume all the costs of the boy's maintenance himself--they would settle up later. Time passed. In the unexpected role of war correspondent he found himself in the Caucasus. Days of anguish and keen hatred for Valentinov (who wrote, however, diligently) were followed by days of mental peace derived from the feeling that life abroad was good for his son--better than it would have been in Russia (which was precisely what Valentinov affirmed).
Now, a decade and a half later, these war years turned out to be an exasperating obstacle; they seemed an encroachment upon creative freedom, for in every book describing the gradual development of a given human personality one had somehow to mention the war, and even the hero's dying in his youth could not provide a way out of this situation. There were characters and circumstances surrounding his son's image that unfortunately were conceivable only against the background of the war and which could not have existed without this background. With the revolution it was even worse. The general opinion was that it had influenced the course of every Russian's life; an author could not have his hero go through it without getting scorched, and to dodge it was impossible. This amounted to a genuine violation of the writer's free will. Actually, how could the revolution affect his son? On the long-awaited day in the fall of nineteen hundred and seventeen Valentinov appeared, just as cheerful, loud and magnificently dressed as before, and behind him was a pudgy young man with a rudimentary mustache. There was a moment of sorrow, embarrassment and strange disillusionment. The son hardly spoke and kept glancing askance at the window ("He's afraid there might be some shooting," explained Valentinov in a low voice). All this resembled a bad dream at first--but one gets used to everything. Valentinov continued to assert that whatever was owed him could be settled "among friends" later. It turned out that he had important secret business affairs and money tucked away in all the banks of allied Europe. Young Luzhin began to frequent an eminently quiet chess club that had trustfully blossomed forth at the very height of civil chaos, and in spring, together with Valentinov, he disappeared--once more abroad. After this came recollections that were purely personal, unbidden recollections, of no use to him--starvation, arrest, and so forth, and suddenly--legal exile, blessed expulsion, the clean yellow deck, the Baltic breeze, the discussion with Professor Vasilenko over the immortality of the soul.
Out of all this, out of all this crude mish-mash that stuck to the pen and tumbled out of every corner of his memory, degrading every recollection and blocking the way for free thought, he was unavoidably compelled to extract — carefully and piece by piece — and admit whole to his book — Valentinov. A man of undoubted talent, as he was characterized by those who were about to say something nasty about him; an odd fellow, a jack-of-all trades, an indispensable man for the organization of amateur shows, engineer, superb mathematician, chess and checkers enthusiast, and 'the amusingest gentleman,' in the words of his own recommendation. He had wonderful brown eyes and an extraordinarily attractive laugh. On his index finger he wore a death's head ring and he gave one to understand that there had been duels in his life. At one time he had taught calisthentics in little Luzhin's school, and pupils and teachers alike had been much impressed by the fact that a mysterious lady used to come for him in a limousine. He invented in passing an amazing metallic pavement that was tried in St. Petersburg on the Nevsky, near Kazan Cathedral. He had composed several clever chess problems and was the first exponent of the so-called 'Russian' theme. He was twenty-eight the year war was declared and suffered from no illness. The anemic word 'deserter' somehow did not suit this cheerful, sturdy, agile man; no other word, however, can be found for it. What he did abroad during the war remained unknown. And so Luzhin the writer decided to utilize him in full; thanks to his presence any story acquired extraordinary liveliness, a smack of adventure. But the most important part still remained to be invented. Everything he had up to now was the coloration — warm and vivid, no doubt, but floating in separate spots; he had still to find a definite design, a sharp line. For the first time the writer Luzhin had involuntarily begun with the colors. (Chapter Five)
Luzhin’s father decides that the hero of his novella The Gambit will die young. Marina’s and Aqua’s brother Ivan Durmanov (a musical prodigy) died young and famous:
Weekday lunch at Ardis Hall. Lucette between Marina and the governess; Van between Marina and Ada; Dack, the golden-brown stoat, under the table, either between Ada and Mlle Larivière, or between Lucette and Marina (Van secretly disliked dogs, especially at meals, and especially that smallish longish freak with a gamey breath). Arch and grandiloquent, Ada would be describing a dream, a natural history wonder, a special belletristic device — Paul Bourget’s ‘monologue intérieur’ borrowed from old Leo — or some ludicrous blunder in the current column of Elsie de Nord, a vulgar literary demimondaine who thought that Lyovin went about Moscow in a nagol’nïy tulup, ‘a muzhik’s sheepskin coat, bare side out, bloom side in,’ as defined in a dictionary our commentator produced like a conjurer, never to be procurable by Elsies. Her spectacular handling of subordinate clauses, her parenthetic asides, her sensual stressing of adjacent monosyllables (‘Idiot Elsie simply can’t read’) — all this somehow finished by acting upon Van, as artificial excitements and exotic torture-caresses might have done, in an aphrodisiac sinistral direction that he both resented and perversely enjoyed.
‘My precious’ her mother called her, punctuating Ada’s discourse with little ejaculations: ‘Terribly funny!’ ‘Oh, I adore that!’ but also indulging in more admonitory remarks, such as ‘Do sit a wee bit straighter’ or ‘Eat, my precious’ (accenting the ‘eat’ with a motherly urge very unlike the malice of her daughter’s spondaic sarcasms).
Ada, now sitting straight, incurving her supple spine in her chair, then, as the dream or adventure (or whatever she was relating) reached a climax, bending over the place from which Price had prudently removed her plate, and suddenly all elbows, sprawling forward, invading the table, then leaning back, extravagantly making mouths, illustrating ‘long, long’ with both hands up, up!
‘My precious, you haven’t tried the — oh, Price, bring the —’
The what? The rope for the fakir’s bare-bottomed child to climb up in the melting blue?
‘It was sort of long, long. I mean (interrupting herself)... like a tentacle... no, let me see’ (shake of head, jerk of features, as if unknotting a tangled skein with one quick tug).
No: enormous purple pink plums, one with a wet yellow burst-split.
‘And so there I was —’ (the tumbling hair, the hand flying to the temple, sketching but not terminating the brushing-off-strand stroke; then a sudden peal of rough-rippled laughter ending in a moist cough).
‘No, but seriously, Mother, you must imagine me utterly speechless, screaming speechlessly, as I realized —’
At the third or fourth meal Van also realized something. Far from being a bright lass showing off for the benefit of a newcomer, Ada’s behavior was a desperate and rather clever attempt to prevent Marina from appropriating the conversation and transforming it into a lecture on the theater. Marina, on the other hand, while awaiting a chance to trot out her troika of hobby horses, took some professional pleasure in playing the hackneyed part of a fond mother, proud of her daughter’s charm and humor, and herself charmingly and humorously lenient toward their brash circumstantiality: she was showing off — not Ada! And when Van had understood the true situation, he would take advantage of a pause (which Marina was on the point of filling with some choice Stanislavskiana) to launch Ada upon the troubled waters of Botany Bay, a voyage which at other times he dreaded, but which now proved to be the safest and easiest course for his girl. This was particularly important at dinner, since Lucette and her governess had an earlier evening meal upstairs, so that Mlle Larivière was not there, at those critical moments, and could not be relied on to take over from lagging Ada with a breezy account of her work on a new novella of her composition (her famous Diamond Necklace was in the last polishing stage) or with memories of Van’s early boyhood such as those eminently acceptable ones concerning his beloved Russian tutor, who gently courted Mlle L., wrote ‘decadent’ Russian verse in sprung rhythm, and drank, in Russian solitude.
Van: ‘That yellow thingum’ (pointing at a floweret prettily depicted on an Eckercrown plate) ‘— is it a buttercup?’
Ada: ‘No. That yellow flower is the common Marsh Marigold, Caltha palustris. In this country, peasants miscall it "Cowslip," though of course the true Cowslip, Primula veris, is a different plant altogether.’
‘I see,’ said Van.
‘Yes, indeed,’ began Marina, ‘when I was playing Ophelia, the fact that I had once collected flowers —’
‘Helped, no doubt,’ said Ada. ‘Now the Russian word for marsh marigold is Kuroslep (which muzhiks in Tartary misapply, poor slaves, to the buttercup) or else Kaluzhnitsa, as used quite properly in Kaluga, U.S.A.’
‘Ah,’ said Van.
‘As in the case of many flowers,’ Ada went on, with a mad scholar’s quiet smile, ‘the unfortunate French name of our plant, souci d’eau, has been traduced or shall we say transfigured —’
‘Flowers into bloomers,’ punned Van Veen.
‘Je vous en prie, mes enfants!’ put in Marina, who had been following the conversation with difficulty and now, through a secondary misunderstanding, thought the reference was to the undergarment.
‘By chance, this very morning,’ said Ada, not deigning to enlighten her mother, ‘our learned governess, who was also yours, Van, and who —’
(First time she pronounced it — at that botanical lesson!)
‘— is pretty hard on English-speaking transmongrelizers — monkeys called "ursine howlers" — though I suspect her reasons are more chauvinistic than artistic and moral — drew my attention — my wavering attention — to some really gorgeous bloomers, as you call them, Van, in a Mr Fowlie’s soi-disant literal version — called "sensitive" in a recent Elsian rave — sensitive! — of Mémoire, a poem by Rimbaud (which she fortunately — and farsightedly — made me learn by heart, though I suspect she prefers Musset and Coppée)’ —
‘...les robes vertes et déteintes des fillettes...’ quoted Van triumphantly.
‘Egg-zactly’ (mimicking Dan). ‘Well, Larivière allows me to read him only in the Feuilletin anthology, the same you have apparently, but I shall obtain his oeuvres complètes very soon, oh very soon, much sooner than anybody thinks. Incidentally, she will come down after tucking in Lucette, our darling copperhead who by now should be in her green nightgown —’
‘Angel moy,’ pleaded Marina, ‘I’m sure Van cannot be interested in Lucette’s nightdress!’
‘— the nuance of willows, and counting the little sheep on her ciel de lit which Fowlie turns into "the sky’s bed" instead of "bed ceiler." But, to go back to our poor flower. The forged louis d’or in that collection of fouled French is the transformation of souci d’eau (our marsh marigold) into the asinine "care of the water" — although he had at his disposal dozens of synonyms, such as mollyblob, marybud, maybubble, and many other nick-names associated with fertility feasts, whatever those are.’
‘On the other hand,’ said Van, ‘one can well imagine a similarly bilingual Miss Rivers checking a French version of, say, Marvell’s Garden —’
‘Oh,’ cried Ada, ‘I can recite "Le jardin" in my own transversion — let me see —
En vain on s’amuse à gagner
L’Oka, la Baie du Palmier...’
‘...to win the Palm, the Oke, or Bayes!’ shouted Van.
‘You know, children,’ interrupted Marina resolutely with calming gestures of both hands, ‘when I was your age, Ada, and my brother was your age, Van, we talked about croquet, and ponies, and puppies, and the last fête-d’enfants, and the next picnic, and — oh, millions of nice normal things, but never, never of old French botanists and God knows what!’
‘But you just said you collected flowers?’ said Ada.
‘Oh, just one season, somewhere in Switzerland. I don’t remember when. It does not matter now.’
The reference was to Ivan Durmanov: he had died of lung cancer years ago in a sanatorium (not far from Ex, somewhere in Switzerland, where Van was born eight years later). Marina often mentioned Ivan who had been a famous violinist at eighteen, but without any special show of emotion, so that Ada now noted with surprise that her mother’s heavy make-up had started to thaw under a sudden flood of tears (maybe some allergy to flat dry old flowers, an attack of hay fever, or gentianitis, as a slightly later diagnosis might have shown retrospectively). She blew her nose, with the sound of an elephant, as she said herself — and here Mlle Larivière came down for coffee and recollections of Van as a bambin angélique who adored à neuf ans — the precious dear! — Gilberte Swann et la Lesbie de Catulle (and who had learned, all by himself, to release the adoration as soon as the kerosene lamp had left the mobile bedroom in his black nurse’s fist). (1.10)
Darkbloom ('Notes to Ada'): monologue intérieur: the so-called ‘stream-of-consciousness’ device, used by Leo Tolstoy (in describing, for instance, Anna’s last impressions whilst her carriage rolls through the streets of Moscow).
Mr Fowlie: see Wallace Fowlie, Rimbaud (1946).
soi-disant: would-be.
les robes vertes, etc.: the green and washed-out frocks of the little girls.
angel moy: Russ., ‘my angel’.
en vain. etc.: In vain, one gains in play
The Oka river and Palm Bay...
bambin angélique: angelic little lad.
Van’s dackelophobia brings to mind krivye nogi taksy (a dachshund's crooked legs) in “The Luzhin Defense:”
Лужин действительно устал. Последнее время он играл много и беспорядочно, а особенно его утомила игра вслепую, довольно дорого оплачиваемое представление, которое он охотно давал. Он находил в этом глубокое наслаждение: не нужно было иметь дела со зримыми, слышимыми, осязаемыми фигурами, которые своей вычурной резьбой, деревянной своей вещественностью, всегда мешали ему, всегда ему казались грубой, земной оболочкой прелестных, незримых шахматных сил. Играя вслепую, он ощущал эти разнообразные силы в первоначальной их чистоте. Он не видел тогда ни крутой гривы коня, ни лоснящихся головок пешек,- но отчетливо чувствовал, что тот или другой воображаемый квадрат занят определенной сосредоточенной силой, так что движение фигуры представлялось ему, как разряд, как удар, как молния,- и все шахматное поле трепетало от напряжения, и над этим напряжением он властвовал, тут собирая, там освобождая электрическую силу. Так он играл против пятнадцати, двадцати, тридцати противников и, конечно, его утомляло количество досок, оттого что больше уходило времени на игру, но эта физическая усталость была ничто перед усталостью мысли,- возмездием за напряжение и блаженство, связанные с самой игрой, которую он вел в неземном измерении, орудуя бесплотными величинами. Кроме всего, в слепой игре и в победах, которые она ему давала, он находил некоторое утешение. Дело в том, что последние годы ему не везло на турнирах, возникла призрачная преграда, которая ему все мешала прийти первым. Валентинов это как-то предсказал, несколько лет тому назад, незадолго до исчезновения. "Блещи, пока блещется",- сказал он, после того незабвенного турнира в Лондоне, первого после войны, когда двадцатилетний русский игрок оказался победителем. "Пока блещется,- лукаво повторил Валентинов,- а то ведь скоро конец вундеркиндству". И это было очень важно для Валентинова. Лужиным он занимался только поскольку это был феномен,- явление странное, несколько уродливое, но обаятельное, как кривые ноги таксы. За все время совместной жизни с Лужиным он безостановочно поощрял, развивал его дар, ни минуты не заботясь о Лужине-человеке, которого, казалось, не только Валентинов, но и сама жизнь проглядела. Он показывал его, как забавного монстра, богатым людям, приобретал через него выгодные знакомства, устраивал бесчисленные турниры, и только когда ему начало сдаваться, что вундеркинд превращается просто в молодого шахматиста, он привез его в Россию обратно к отцу, а потом, как некоторую ценность, увез снова, когда ему показалось, что все-таки он ошибся, что еще годика два-три осталось жить феномену. Когда и эти сроки прошли, он подарил Лужину денег, как дарят опостылевшей любовнице, и исчез, найдя новое развлечение в кинематографическом деле, в этом таинственном, как астрология, деле, где читают манускрипты и ищут звезд. И уйдя в среду бойких, речистых, жуликовато-важных людей, говорящих о философии экрана, о вкусах масс, об интимности в фильмовом преломлении и зарабатывающих при этом недурно, он выпал из мира Лужина, что для Лужина было облегчением, тем странным облегчением, которое бывает в разрешении несчастной любви. К Валентинову он привязался сразу - еще в годы шахматных путешествий по России, а потом относился к нему так, как может сын относиться к беспечному, ускользающему, холодноватому отцу, которому никогда не скажешь, как его любишь. Валентинов занимался им только как шахматистом. Иногда в нем было что-то от тренера, вьющегося вокруг атлета, с беспощадной строгостью устанавливающего определенный режим. Так, Валентинов утверждал, что шахматисту можно курить (оттого что и в шахматах и в курении есть что-то восточное), но ни в коем случае нельзя пить, и, во время их совместного житья, в столовых больших гостиниц, огромных, пустынных в военные дни гостиниц" в случайных ресторанах, в швейцарских харчевнях и итальянских тратториях, он заказывал для юноши Лужина неизменно минеральную воду. Пищу для него он выбирал легкую, чтобы мысль могла двигаться свободно, но почему-то (быть может, тоже в туманной связи с "востоком") очень поощрял Лужина в его любви к сладостям. Наконец у него была своеобразная теория, что развитие шахматного дара связано у Лужина с развитием чувства пола, что шахматы являются особым преломлением этого чувства, и, боясь, чтобы Лужин не израсходовал драгоценную силу, не разрешил бы естественным образом благодейственное напряжение души, он держал его в стороне от женщин и радовался его целомудренной сумрачности. Было что-то унизительное во всем этом; Лужин, вспоминая то время, с удивлением отмечал, что между ним и Валентиновым не прошло ни одного доброго человеческого слова. И все же, когда, через три года после окончательного выезда из России, ставшей такой неприятной,- Валентинов исчез, он почувствовал пустоту, отсутствие поддержки, а потом признал неизбежность случившегося, вздохнул, повернулся, задумался опять над шахматной доской. Турниры после войны стали учащаться. Он играл в Манчестере, где дряхлый чемпион англии, после двух дней борьбы, форсировал ничью, в Амстердаме, где решающую партию проиграл, оттого что просрочил время, и противник, взволнованно крякнув, ударил по его часам, в Риме, где Турати победоносно пустил в ход свой знаменитый дебют, и во многих других городах, которые все для него были одинаковы,- гостиница, таксомотор, зал в кафе или клубе. Эти города, эти ровные ряды желтых фонарей, проходивших мимо, вдруг выступавших вперед и окружавших каменного коня на площади,- были той же привычной и ненужной оболочкой, как деревянные фигуры и черно-белая доска, и он эту внешнюю жизнь принимал, как нечто неизбежное, но совершенно незанимательное. Точно так же и в одежде своей, в образе обиходного бытия, он следовал побуждениям, очень смутным, ни над чем не задумываясь, редко меняя белье, машинально заводя на ночь часы, бреясь тем же лезвием, пока оно не переставало брать волос, питаясь случайно и просто,- и по какой-то печальной инерции заказывая к обеду все ту же минеральную воду, которая слегка била в нос, вызывая щекотку в углах глаз, словно слезы об исчезнувшем Валентинове. Он замечал только изредка, что существует,- когда одышка, месть тяжелого тела, заставляла его с открытым ртом остановиться на лестнице, или когда болели зубы, или когда в поздний час шахматных раздумий протянутая рука, тряся спичечный коробок, не вызывала в нем дребезжания спичек, и папироса, словно кем-то другим незаметно сунутая ему в рот, сразу вырастала, утверждалась, плотная, бездушная, косная, и вся жизнь сосредоточивалась в одно желание курить, хотя Бог весть, сколько папирос было уже бессознательно выкурено. Вообще же так мутна была вокруг него жизнь, и так мало усилий от него требовала, что ему казалось иногда, что некто,- таинственный, невидимый антрепренер,- продолжает его возить с турнира на турнир, но были иногда странные часы, такая тишина вокруг, а выглянешь в коридор,- у всех дверей стоят сапоги, сапоги, сапоги, и в ушах шум одиночества. Когда был еще жив отец, Лужин с тоской думал о его прибытии в Берлин, о том, что нужно повидать его, помочь, говорить о чем-то,- и этот веселенький на вид старик в вязаном жилете, неловко хлопавший его по плечу, был ему невыносим, как постыдное воспоминание, от которого стараешься отделаться, щурясь и мыча сквозь зубы. Он не приехал из Парижа на похороны отца, боясь пуще всего мертвецов, гробов, венков и ответственности, связанной со всем этим,- но приехал погодя, отправился на кладбище, потоптался под дождем между могил в отяжелевших от грязи калошах, могилы отца не нашел, увидел за деревьями человека, вероятно сторожа, но странная лень и робость помешали спросить; он поднял воротник и поплелся по пустырю к ожидавшему таксомотору. Смерть отца не прервала его работы. Он готовился к берлинскому турниру с определенной мыслью найти лучшую защиту против сложного дебюта итальянца Турати, самого страшного из будущих участников турнира. Этот игрок, представитель новейшего течения в шахматах, открывал партию фланговыми выступлениями, не занимая пешками середины доски, но опаснейшим образом влияя на центр с боков. Брезгуя благоразумным уютом рокировки, он стремился создать самые неожиданные, самые причудливые соотношения фигур. Уже однажды Лужин с ним встретился и проиграл, и этот проигрыш был ему особенно неприятен потому, что Турати, по темпераменту своему, по манере игры, по склонности к фантастической дислокации, был игрок ему родственного склада, но только пошедший дальше. Игра Лужина, в ранней его юности так поражавшая знатоков невиданной дерзостью и пренебрежением основными как будто законами шахмат, казалась теперь чуть-чуть старомодной перед блистательной крайностью Турати. Лужин попал в то положение, в каком бывает художник, который, в начале поприща усвоив новейшее в искусстве и временно поразив оригинальностью приемов, вдруг замечает, что незаметно произошла перемена вокруг него, что другие, неведомо откуда взявшись, оставили его позади в тех приемах, в которых он недавно был первым, и тогда он чувствует себя обокраденным, видит в обогнавших его смельчаках только неблагодарных подражателей и редко понимает, что он сам виноват, он, застывший в своем искусстве, бывшем новым когда-то, но с тех пор не пошедшем вперед.
Luzhin was indeed tired. Lately he had been playing too frequently and too unsystematically; he was particularly fatigued by playing blind, a rather well-paid performance that he willingly gave. He found therein deep enjoyment: one did not have to deal with visible, audible, palpable pieces whose quaint shape and wooden materiality always disturbed him and always seemed to him but the crude, mortal shell of exquisite, invisible chess forces. When playing blind he was able to sense these diverse forces in their original purity. He saw then neither the Knight's carved mane nor the glossy heads of the Pawns--but he felt quite clearly that this or that imaginary square was occupied by a definite, concentrated force, so that he envisioned the movement of a piece as a discharge, a shock, a stroke of lightning--and the whole chess field quivered with tension, and over this tension he was sovereign, here gathering in and there releasing electric power. Thus he played against fifteen, twenty, thirty opponents and of course the sheer number of boards told--since it affected the actual playing time--but this physical weariness was nothing compared to the mental fatigue--retribution for the stress and rapture involved in the game itself, which he conducted in a celestial dimension, where his tools were incorporeal quantities. He also found a certain solace in these blind games and the victories they afforded him, for in recent years he had been having no luck at international tournaments; a ghostly barrier had arisen that kept preventing him from coming first. Valentinov had happened to foretell this in the past, shortly before they parted. "Shine while you can," he had said after that unforgettable tournament in London, the first after the war, when the twenty-year-old Russian player came out the victor. "While you can," repeated Valentinov slyly, "because you won't be a boy prodigy much longer." And this was very important for Valentinov. He was interested in Luzhin only inasmuch as he remained a freak, an odd phenomenon, somewhat deformed but enchanting, like a dachshund's crooked legs. During the whole time that he lived with Luzhin he unremittingly encouraged and developed his gift, not bothering for a second about Luzhin as a person, whom, it seemed, not only Valentinov but life itself had overlooked. He showed him to wealthy people as an amusing monster, acquired useful contacts through him, and organized innumerable tournaments, and only when he began to suspect that the prodigy was turning simply into a young chess player did he bring him back to his father in Russia, and afterwards, like a kind of valuable, he took him away again when he thought that perhaps he had made a mistake, that the freak still had a year or two of life left in him. When even this span had run out he made a gift to Luzhin of some money, the way one does to a mistress one has tired of, and disappeared, finding fresh amusement in the movie business, that mysterious astrological business where they read scripts and look for stars. And having departed to the sphere of jaunty, quick-talking, self-important con-men with their patter about the philosophy of the screen, the tastes of the masses and the intimacy of the movie camera, and with pretty good incomes at the same time, he dropped out of Luzhin's world, which for Luzhin was a relief, that odd kind of relief you get in resolving an unhappy love affair. He had become attached to Valentinov immediately--as early as the days of his chess tours in Russia--and later he regarded him the way a son might a frivolous, coldish, elusive father to whom one could never say how much one loved him. Valentinov was interested in him only as a chess player. At times he had about him something of the trainer who hovers about an athlete establishing a definite regime with merciless severity. Thus Valentinov asserted that it was all right for a chess player to smoke (since there was in both chess and smoking a touch of the East) but not in any circumstances to drink, and during their life together in the dining rooms of large hotels, enormous hotels deserted in wartime, in chance restaurants, in Swiss inns and in Italian trattorie, he invariably ordered mineral water for young Luzhin. The food he chose for him was light so that his brain could function freely, but for some reason (perhaps also because of a hazy connection with "the East") he encouraged Luzhin a great deal in his passion for sweets. Finally he had a peculiar theory that the development of Luzhin's gift for chess was connected with the development of the sexual urge, that with him chess represented a special deflection of this urge, and fearing lest Luzhin should squander his precious power in releasing by natural means the beneficial inner tension, he kept him at a distance from women and rejoiced over his chaste moroseness. There was something degrading in all this; Luzhin, recalling that time, was surprised to note that not a single, kind, humane word had passed between him and Valentinov. Nevertheless when, three years after their final departure from Russia, that land which had grown so unpleasant, Valentinov had vanished, he experienced a feeling of emptiness, a lack of support, and then he acknowledged the inevitability of what had happened, sighed, turned around and again was lost in thought over the chessboard. After the war, tournaments began to increase. He played in Manchester, where the decrepit champion of England forced a draw after a two-day struggle; in Amsterdam, where he lost the deciding game because he exceeded the time limit and his opponent, with an excited grunt, banged down the stop of Luzhin's clock; in Rome, where Turati triumphantly unleashed his celebrated debut; and in many other cities which for him were all identical--hotel, taxi, a hall in a cafe or club. These cities, these regular rows of blurry lamps marching past and suddenly advancing and encircling a stone horse in a square, were as much a habitual and unnecessary integument as the wooden pieces and the black and white board, and he accepted this external life as something inevitable but completely uninteresting. Similarly, in his way of dressing and in the manner of his everyday life, he was prompted by extremely dim motives, stopping to think about nothing, rarely changing his linen, automatically winding his watch at night, shaving with the same safety blade until it ceased to cut altogether, and feeding haphazardly and plainly. From some kind of melancholy inertia he continued to order at dinner the same mineral water, which effervesced slightly in his sinuses and evoked a tickling sensation in the corners of his eyes, like tears for the vanished Valentinov. Only rarely did he notice his own existence, when for example lack of breath--the revenge of a heavy body--forced him to halt with open mouth on a staircase, or when he had toothache, or when at a late hour during his chess cogitations an outstretched hand shaking a matchbox failed to evoke in it the rattle of matches, and the cigarette that seemed to have been thrust unnoticed into his mouth by someone else suddenly grew and asserted itself, solid, soulless, and static, and his whole life became concentrated in the single desire to smoke, although goodness knows how many cigarettes had already been unconsciously consumed. In general, life around him was so opaque and demanded so little effort of him that it sometimes seemed someone--a mysterious, invisible manager--continued to take him from tournament to tournament; but occasionally there were odd moments, such quietness all around, and when you looked out into the corridor--shoes, shoes, shoes, standing at all the doors, and in your ears the roar of loneliness. When his father was still alive Luzhin used to think with a sinking feeling about his arrival in Berlin, about the necessity of seeing his father, helping him, talking to him--and this cheerful-looking old man in his knitted waistcoat, clapping him clumsily on the shoulder, was intolerable to him, like a shameful recollection that you try to throw off, screwing up your eyes and moaning through your teeth. He did not come from Paris for his father's funeral, fearing, above all, corpses, coffins, wreaths and the responsibility connected with all this--but he came later, set off for the cemetery, tramped around in the rain among the graves in mud-caked rubbers, failed to find his father's grave and behind some trees caught sight of a man who was probably the caretaker, but a strange feeling of inertia and shyness prevented him from inquiring; he raised his collar and plodded back over a patch of waste ground toward the waiting taxi. His father's death did not interrupt his work. He was getting ready for the Berlin tournament with the definite idea of finding the best defense against the complex opening of the Italian Turati who was the most awesome of the future participants in the tournament. This player, a representative of the latest fashions in chess, opened the game by moving up on the flanks, leaving the middle of the board unoccupied by Pawns but exercising a most dangerous influence on the center from the sides. Scorning the cozy safety of castling he strove to create the most unexpected and whimsical interrelations between his men. Luzhin had already met him once and lost, and this defeat particularly rankled because Turati, by temperament, by his style of play and by his proclivity for fantastic arrayals, was a player with a kindred mentality to his own, only Turati had gone farther. Luzhin's game, which in his early youth had so astounded the experts with its unprecedented boldness and disregard for the basic, as it seemed, rules of chess, now appeared just a little old-fashioned compared with the glittering extremism of Turati. Luzhin's present plight was that of a writer or composer who, having assimilated the latest things in art at the beginning of his active career and caused a temporary sensation with the originality of his devices, all at once notices that a change has imperceptibly taken place around him, that others, sprung from goodness knows where, have left him behind in the very devices where he recently led the way, and then he feels himself robbed, sees only ungrateful imitators in the bold artists who have overtaken him, and seldom understands that he himself is to blame, he who has petrified in his art which was once new but has not advanced since then. (Chapter 6)
Luzhin’s wife is a dackelophile:
На сизом катке (там, где летом площадка для тенниса), слегка припудренном сухим снежком, опасливо резвились горожане, и в ту минуту, как мимо, по тротуару, проходили Лужины, совершавшие утреннюю прогулку, самый бойкий из конькобежцев, молодец в свитере, изящно раскатился голландским шагом и с размаху сел на лед. Дальше, в небольшом сквере, трехлетний ребенок, весь в красном, шатко ступая шерстяными ножками, поплелся к тумбе, беспалой ладошкой загреб снег, лежавший аппетитной горкой, и поднес его ко рту, за что сразу был схвачен сзади и огрет. "Ах ты, бедненький",- оглянувшись, сказала Лужина. По убеленной мостовой проехал автобус, оставив за собой две толстых, черных полосы. Из магазина говорящих и играющих аппаратов раздалась зябкая музыка, и кто-то прикрыл дверь, чтобы музыка не простудилась. Такса в заплатанном синем пальтишке, с низко болтающимися ушами остановилась, обнюхивая снег, и Лужина успела ее погладить. Что-то легкое, острое, белесое било в лицо, и, если посмотреть на пустое небо, светленькие точка плясали в глазах. Лужина поскользнулась и укоризненны взглянула на свои серьге ботики. Около русского гастрономического магазина встретили знакомых, чету Алферовых. "Холодина какая",- воскликнул Алферов, тряся желтой своей бородкой. "Не целуйте, перчатка грязная",- сказала Лужина и спросила у Алферовой, с улыбкой глядя на ее прелестное, всегда оживленное лицо, почему она никогда не зайдет. "А вы полнеете, сударь",- буркнул Алферов, игриво косясь на лужинский живот, преувеличенный ватным пальто. Лужин умоляюще посмотрел на жену. "Так что, милости просим",- закивала она. "Постой, Машенька, телефон ты их знаешь? - спросил Алферов.- Знаешь? Ладно. Ну-с, пока,- как говорят по-советски, Нижайший поклон вашей матушке".
"Он какой-то несчастненький,- сказала Лужина, взяв мужа под руку и меняя шаг, чтобы идти с ним в ногу.- Но Машенька... Какая душенька, какие глаза... Не идите так скоро, милый Лужин,- скользко".
On a grayish-blue rink (where there were tennis courts in summer), lightly powdered with snow, the townsfolk were disporting themselves cautiously, and at the very moment the Luzhins passed by on their morning stroll, the sprightliest of the skaters, a besweatered young fellow, gracefully launched into a Dutch step and sat down hard on the ice. Farther, in a small public garden, a three-year-old boy all in red, walking unsteadily on woolen legs, made his way to a stirrup-stone, scraped off with one fingerless little hand some snow that was lying there in an appetizing hillock and raised it to his mouth, for which he was immediately seized from behind and spanked. "Oh, you poor little thing," said Mrs. Luzhin, looking back. A bus went along the whitened asphalt, leaving two thick, black stripes behind it. From a shop of talking and playing machines came the sound of fragile music and someone closed the door so the music would not catch cold. A dachshund with a patched, blue little overcoat and low-swinging ears stopped and sniffed the snow and Mrs. Luzhin just had time to stroke it. Something light, sharp and whitish kept striking them in the face, and when they peered at the empty sky, bright specks danced before their eyes. Mrs. Luzhin skidded and looked reproachfully at her gray snowboots. By the Russian food store they met the Alfyorov couple. "Quite a cold snap," exclaimed Alfyorov with a shake of his yellow beard. "Don't kiss it, the glove's dirty," said Mrs. Luzhin, and looking with a smile at Mrs. Alfyorov's enchanting, always animated face she asked why she never came to visit them. "And you're putting on weight, sir," growled Alfyorov, squinting playfully at Luzhin's stomach, exaggerated by his wadded overcoat. Luzhin looked imploringly at his wife. "Remember, you're always welcome," she said, nodding. "Wait, Mashenka, do you know their telephone number?" asked Alfyorov. "You know? Fine. Well, so long--as they say in Soviet Russia. My deepest respects to your mother."
"There's something a little mean and a little pathetic about him," said Mrs. Luzhin, taking her husband's arm and changing step in order to match his. "But Mashenka ... what a darling, what eyes.... Don't walk so fast, dear Luzhin--it's slippery." (Chapter 13)