Describing Cincinnatus’s childhood in his novel Priglashenie na kazn’ (“Invitation to a Beheading,” 1935), VN mentions malina (rumpberry) and tych’ (poke) among the games that Cincinnatus played with other children:
Детство на загородных газонах. Играли в мяч, в свинью, в карамору, в чехарду, в малину, в тычь... Он был лёгок и ловок, но с ним не любили играть. Зимою городские скаты гладко затягивались снегом, и как же славно было мчаться вниз на "стеклянных" сабуровских санках... Как быстро наступала ночь, когда с катанья возвращались домой... Какие звёзды, - какая мысль и грусть наверху, - а внизу ничего не знают. В морозном металлическом мраке желтым и красным светом горели съедобные окна; женщины в лисьих шубках поверх шёлковых платьев перебегали через улицу из дома в дом; электрические вагонетки, возбуждая на миг сияющую вьюгу, проносились по запорошенным рельсам.
Childhood on suburban lawns. They played ball, pig, daddy-longlegs, leapfrog, rumpberry, poke. He was light and nimble, but they did not like to play with him. In winter the city slopes were covered with a smooth sheet of snow, and what fun it was to hurtle down on the so-called ‘glassy’ Saburov sleds. How quickly night would fall, when one was going home after sledding . . . What stars, what thought and sadness up above, and what ignorance below. In the frosty metallic dark the edible windows glowed with amber and crimson light; women in fox furs over silk dresses ran across the street from house to house; the electric ‘wagonette’ stirred up a momentary luminescent blizzard as it sped by over the snow-powdered track. (Chapter Two)
In the penultimate line of his poem My zhivyom, pod soboyu ne chuya strany... ("We live not feeling land beneath us," 1933) Mandelshtam says Chto ni kazn' u nego, to malina ("Whatever the execution, it's a raspberry to him [Stalin]"):
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ --
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него -- то малина
И широкая грудь осетина.
We live not feeling land beneath us,
our speech at ten paces inaudible,
and where there are enough for half a conversation
the name of the Kremlin mountaineer is dropped.
His thick fingers are fatty like worms,
but his words are as true as pound weights.
His cockroach whiskers laugh,
and the tops of his boots shine.
Around him a rabble of thick-skinned leaders,
he plays with the attentions of half-men.
Some whistle, some miaul, some shivel,
but he just bangs and pokes.
He forges his decrees like horseshoes —
some get it in the groin, some in the forehead.
Some in the brows, some in the eyes.
Whatever the execution, it’s a raspberry to him,
And the broad chest of an Osette.
(tr. D. McDuff)
Tych’ (poke) seems to hint at On odin lish’ babachit i tychet (He alone bangs and pokes), a line in Mandelshtam’s poem. On the other hand, poor tsarevich Dimitri (the youngest son of the tsar Ivan the Terrible) was killed during a knife-throwing game called tychka. Tychka is a game played with svayka (a big and heavy nail) and brings to mind Pushkin’s hexameters Na statuyu igrayushchego v svayku (“On the Statue of the Svayka Player,” 1836):
Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,
Строен, легок и могуч, — тешится быстрой игрой!
Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся,
Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.
Like the svayka player in Pushkin’s poem, Cincinnatus is lyogok (light).
Ivan the Terrible died (on March 28, 1584) while playing chess. In the fortress Cincinnatus plays chess with M’sieur Pierre (the executioner):
Родион собрался свирепо захлопнуть уже визжавшую дверь, но, как и вчера, - липко шлепая сафьяновыми туфлями, дрыгая полосатыми телесами, держа в руках шахматы, карты, бильбокэ...
- Симпатичному Родиону мое нижайшее, - тоненьким голосом произнес м-сье Пьер и, не меняя шага, дрыгая, шлепая, вошел в камеру.
- Я вижу, - сказал он, садясь, - что симпатяга понес от вас письмо. Верно, то, которое вчера лежало тут на столе? К супруге? Нет, нет - простая дедукция, я не читаю чужих писем, хотя, правда, оно лежало весьма на виду, пока мы в якорек резались. Хотите нынче в шахматы?
Он разложил шерстяную шашечницу и пухлой рукой со взведенным мизинцем расставил фигуры, прочно сделанные - по старому арестантскому рецепту - из хлебного мякиша, которому камень мог позавидовать.
- Сам я холост, но я понимаю, конечно... Вперед. Я это быстро... Хорошие игроки никогда много не думают. Вперед. Вашу супругу я мельком видал - ядреная бабенка, что и говорить, - шея больно хороша, люблю... Э, стойте. Это я маху дал, разрешите переиграть. Так-то будет правильнее. Я большой любитель женщин, а уж меня как они любят, подлые, прямо не поверите. Вот вы писали вашей супруге о ее там глазках, губках. Недавно, знаете, я имел - Почему же я не могу съесть? Ах, вот что. Прытко, прытко. Ну, ладно, - ушел. Недавно я имел половое общение с исключительно здоровой и роскошной особой. Какое получаешь удовольствие, когда крупная брюнетка... Это что же? Вот тебе раз. Вы должны предупреждать, так не годится. Давайте, сыграю иначе. Так-с. Да, роскошная, страстная - а я, знаете, сам с усам, обладаю такой пружиной, что - ух! Вообще говоря, из многочисленных соблазнов жизни, которые, как бы играя, но вместе с тем очень серьезно, собираюсь постепенно представить вашему вниманию, соблазн любви... - Нет, погодите, я еще не решил, пойду ли так. Да, пойду. Как - мат? Почему - мат? Сюда - не могу, сюда - не могу, сюда... Тоже не могу. Позвольте, как же раньше стояло? Нет, еще раньше. Ну, вот это другое дело. Зевок. Пошел так. Да, - красная роза в зубах, черные ажурные чулки по сии места и больше ни-че-го, - это я понимаю, это высшее... а теперь вместо восторгов любви - сырой камень, ржавое железо, а впереди... сами знаете, что впереди. Не заметил. А если так? Так лучше. Партия все равно - моя, вы делаете ошибку за ошибкой. Пускай она изменяла вам, но ведь и вы держали ее в своих объятиях. Когда ко мне обращаются за советами, я всегда говорю: господа, побольше изобретательности. Ничего нет приятнее, например, чем окружиться зеркалами и смотреть, как там кипит работа, - замечательно! А вот это вовсе не замечательно. Я, честное слово, думал, что пошел не сюда, а сюда. Так что вы не могли... Назад, пожалуйста. Я люблю при этом курить сигару и говорить о незначительных вещах, и чтобы она тоже говорила, - ничего не поделаешь, известная развратность... Да, - тяжко, страшно и обидно сказать всему этому "прости" - и думать, что другие, такие же молодые и сочные, будут продолжать работать, работать... эх! не знаю, как вы, но я в смысле ласок обожаю то, что у нас, у борцов, зовется макароны: шлеп ее по шее, и чем плотнее мяса... Во-первых, могу съесть, во-вторых, могу просто уйти; ну, так. Постойте, постойте, я все-таки еще подумаю. Какой был последний ход? Поставьте обратно и дайте подумать. Вздор, никакого мата нет. Вы, по-моему, тут что-то, извините, смошенничали, вот это стояло тут или тут, а не тут, я абсолютно уверен. Ну, поставьте, поставьте...
Он как бы нечаянно сбил несколько фигур и, не удержавшись, со стоном, смешал остальные. Цинциннат сидел, облокотясь на одну руку; задумчиво копал коня, который в области шеи был, казалось, не прочь вернуться в ту хлебную стихию, откуда вышел.
- В другую игру, в другую игру, в шахматы вы не умеете, - суетливо закричал м-сье Пьер и развернул ярко раскрашенную доску для игры в гуся.
Бросил кости - и сразу поднялся с трех на двадцать семь, - но потом пришлось спуститься опять, - зато с двадцати двух на сорок шесть взвился Цинциннат. Игра тянулась долго. М-сье Пьер наливался малиной, топал, злился, лез за костями под стол и вылезал оттуда, держа их на ладони и клянясь, что именно так они лежали на полу.
- Почему от вас так пахнет? - спросил Цинциннат со вздохом.
Толстенькое лицо м-сье Пьера исказилось принужденной улыбкой.
- Это у нас в семье, - пояснил он с достоинством, - ноги немножко потеют. Пробовал квасцами, но ничего не берет. Должен сказать, что, хотя страдаю этим с детства и хотя ко всякому страданию принято относиться с уважением, еще никто никогда так бестактно...
- Я дышать не могу, - сказал Цинциннат.
Rodion was about to furiously slam the already screeching door, but, as the day before, there entered, morocco slippers squeaking stickily, striped jelly-body quivering, hands carrying a chess set, cards, a cup-and-ball game--
"My humblest respects to friend Rodion," said M'sieur Pierre, in his reedy voice, and, without breaking stride, quivering, squeaking, he walked into the cell.
"I see," he said, seating himself, "that the dear fellow took a letter with him. Must have been the one that was lying here on the table yesterday, eh? To your spouse? No, no, a simple deduction, I don't read other people's letters, although it's true it was lying right in plain sight, while we were going at our game of anchors. How about some chess today?"
He spread out a checkerboard made of wool and with his plump hand, cocking the little finger, he set up the places, which were fashioned of kneaded bread, according to an old prisoner's recipe, so solidly, that a stone might envy them.
"I'm a bachelor myself, but of course I understand ... Forward. I shall quickly ... Good players do not take a long time to think. Forward. I caught just a glimpse of your spouse--a juicy little piece, no two ways about it--what a neck, that's what I like ... Hey, wait a minute, that was an oversight, allow me to take my move back. Here, this is better. I am a great aficionado of women, and the way they love me, the rascals, you simply wouldn't believe it. You were writing to your spouse there about her pretty eyes and lips. Recently, you know, I had ... Why can't my pawn take it? Oh, I see. Clever, clever. All right, I retreat. Recently I had sexual intercourse with an extraordinarily healthy and splendid individual. What pleasure you experience, when a large brunette ... What is this? That's a snide move on your part. You must warn your opponent, this won't do. Here, let me change my last move. So. Yes, a gorgeous, passionate creature--and, you know, I'm no piker myself, I've got such a spring that--wow! Generally speaking, of the numerous earthly temptations, which, in jest, but really with the utmost seriousness, I intend to submit gradually for your consideration, the temptation of sex ... No, wait a minute, I haven't decided yet if I want to move that piece there. Yes, I will. What do you mean, checkmate? Why checkmate? I can't go here; I can't go there; I can't go anywhere. Wait a minute, what was the position? No, before that. Ah, now that's a different story. A mere oversight. All right, I'll move here. Yes, a red rose between her teeth, black net stockings up to here, and not-a-stitch besides--that's really something, that's the supreme ... and now, instead of the raptures of love, dank stone, rusty iron, and ahead--well, you know yourself what lies ahead. Now this I overlooked. And what if I move otherwise? Yes, this is better. The game is mine, anyway--you make one mistake after another. What if she was unfaithful to you--didn't you also hold her in your embraces? When people ask me for advice I always tell them, 'Gentlemen, be inventive. There is nothing more pleasant, for example, than to surround oneself with mirrors and watch the good work going on there--wonderful! Hey! Now this is far from wonderful. Word of honor, I thought I had moved to this square, not to that. So therefore you were unable ... Back, please. Simultaneously I like to smoke a cigar and talk of insignificant matters, and I like her to talk too--there's nothing to be done, I have a certain streak of perversion in me ... Yes, how grievous, how frightening and hurtful to say farewell to all this--and to think that others, who are just as young and sappy, will continue to work and work ... ah! I don't know about you, but when it comes to caresses I love what we French wrestlers call 'macarons': You give her a nice slap on the neck, and, the firmer the meat ... First of all, I can take your knight, secondly, I can simply move my king away; all right--there. No, stop, stop, I'd like to think for a minute after all. What was your last move? Put that piece back and let me think. Nonsense, there's no checkmate here. You, it seems to me--if you do not mind my saying so--are cheating: this piece stood here, or maybe here, but not there, I am absolutely certain. Come, put it back, put it back ..."
As though accidentally, he knocked over several men, and, unable to restrain himself, with a groan, he mixed up the remainder. Cincinnatus sat leaning on one elbow; he was pensively picking at a knight which, in the neck region, seemed not loath to return to the mealy state whence it had sprung.
"Let's start some other game, you don't know how to play chess," fussily cried M'sieur Pierre and opened up a varicolored board for "goose." He cast the dice, and immediately climbed from 3 to 27--although then he had to come back down while Cincinnatus zoomed from 22 to 46. The game dragged on for a long time. M'sieur Pierre would grow purple, stamp his feet, fume, crawl under the table after the dice and emerge holding them in his palm and swearing that that was exactly the way they had been lying on the floor.
"Why do you smell like that?" asked Cincinnatus with a sigh. M'sieur Pierre's plump face twisted into a forced smile.
"It runs in the family," he explained with dignity. "Feet sweat a little. I've tried alums, but nothing works. I must say that, although I have been afflicted with this since childhood, and although any suffering is customarily regarded with respect, no one has ever yet been so tactless ..."
"I can't breathe," said Cincinnatus. (Chapter Thirteen)
M'sieur Pierre nalivalsya malinoy (would grow purple). Cincinnatus does not yet know that M'sieur Pierre is palach (the executioner) or, as Cincinnatus calls him, muzhik. In Pushkin’s tragedy Boris Godunov (1825) Prince Shuyski calls Godunov (whose wife was the daughter of Malyuta Skuratov, the head of Ivan’s oprichnina) zyat’ palacha i sam v dushe palach (son-in-law of a hangman and a hangman himself in his soul):
КРЕМЛЕВСКИЕ ПАЛАТЫ
(1598 года. 20 февраля)
КНЯЗЬЯ ШУЙСКИЙ И ВОРОТЫНСКИЙ.
Воротынский.
Наряжены мы вместе город ведать,
Но, кажется, нам не за кем смотреть:
Москва пуста; вослед за патриархом
К монастырю пошел и весь народ.
Как думаешь, чем кончится тревога?
Шуйский.
Чем кончится? Узнать не мудрено:
Народ еще повоет, да поплачет,
Борис еще поморщится немного,
Что пьяница пред чаркою вина,
И наконец по милости своей
Принять венец смиренно согласится;
А там — а там он будет нами править
По-прежнему.
Воротынский.
Но месяц уж протек,
Как, затворясь в монастыре с сестрою,
Он, кажется, покинул всё мирское.
Ни патриарх, ни думные бояре
Склонить его доселе не могли;
Не внемлет он ни слезным увещаньям,
Ни их мольбам, ни воплю всей Москвы,
Ни голосу Великого Собора.
Его сестру напрасно умоляли
Благословить Бориса на державу;
Печальная монахиня-царица
Как он тверда, как он неумолима.
Знать, сам Борис сей дух в нее вселил;
Что ежели правитель в самом деле
Державными заботами наскучил
И на престол безвластный не взойдет?
Что скажешь ты?
Шуйский.
Скажу, что понапрасну
Лилася кровь царевича-младенца;
Что если так, Димитрий мог бы жить.
Воротынский.
Ужасное злодейство! Полно, точно ль
Царевича сгубил Борис?
Шуйский.
А кто же?
Кто подкупал напрасно Чепчугова?
Кто подослал обоих Битяговских
С Качаловым? Я в Углич послан был
Исследовать на месте это дело:
Наехал я на свежие следы;
Весь город был свидетель злодеянья;
Все граждане согласно показали;
И, возвратясь, я мог единым словом
Изобличить сокрытого злодея.
Воротынский.
Зачем же ты его не уничтожил?
Шуйский.
Он, признаюсь, тогда меня смутил
Спокойствием, бесстыдностью нежданной,
Он мне в глаза смотрел как будто правый:
Расспрашивал, в подробности входил —
И перед ним я повторил нелепость,
Которую мне сам он нашептал.
Воротынский.
Не чисто, князь.
Шуйский.
А что мне было делать?
Всё объявить Феодору? Но царь
На всё глядел очами Годунова,
Всему внимал ушами Годунова:
Пускай его б уверил я во всем;
Борис тотчас его бы разуверил,
А там меня ж сослали б в заточенье,
Да в добрый час, как дядю моего,
В глухой тюрьме тихонько б задавили.
Не хвастаюсь, а в случае, конечно,
Никая казнь меня не устрашит,
Я сам не трус, но также не глупец
И в петлю лезть не соглашуся даром.
Воротынский.
Ужасное злодейство! Слушай, верно
Губителя раскаянье тревожит:
Конечно, кровь невинного младенца
Ему ступить мешает на престол.
Шуйский.
Перешагнет; Борис не так-то робок!
Какая честь для нас, для всей Руси!
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача и сам в душе палач,
Возьмет венец и бармы Мономаха...
PALACE OF THE KREMLIN
(FEBRUARY 20th, A.D. 1598)
PRINCE SHUISKY and VOROTINSKY
VOROTINSKY. To keep the city's peace, that is the task
Entrusted to us twain, but you forsooth
Have little need to watch; Moscow is empty;
The people to the Monastery have flocked
After the patriarch. What thinkest thou?
How will this trouble end?
SHUISKY. How will it end?
That is not hard to tell. A little more
The multitude will groan and wail, Boris
Pucker awhile his forehead, like a toper
Eyeing a glass of wine, and in the end
Will humbly of his graciousness consent
To take the crown; and then—and then will rule us
Just as before.
VOROTINSKY. A month has flown already
Since, cloistered with his sister, he forsook
The world's affairs. None hitherto hath shaken
His purpose, not the patriarch, not the boyars
His counselors; their tears, their prayers he heeds not;
Deaf is he to the wail of Moscow, deaf
To the Great Council's voice; vainly they urged
The sorrowful nun-queen to consecrate
Boris to sovereignty; firm was his sister,
Inexorable as he; methinks Boris
Inspired her with this spirit. What if our ruler
Be sick in very deed of cares of state
And hath no strength to mount the throne? What
Say'st thou?
SHUISKY. I say that in that case the blood in vain
Flowed of the young tsarevich, that Dimitry
Might just as well be living.
VOROTINSKY. Fearful crime!
Is it beyond all doubt Boris contrived
The young boy's murder?
SHUISKY. Who besides? Who else
Bribed Chepchugov in vain? Who sent in secret
The brothers Bityagovsky with Kachalov?
Myself was sent to Uglich, there to probe
This matter on the spot; fresh traces there
I found; the whole town bore witness to the crime;
With one accord the burghers all affirmed it;
And with a single word, when I returned,
I could have proved the secret villain's guilt.
VOROTINSKY. Why didst thou then not crush him?
SHUISKY. At the time,
I do confess, his unexpected calmness,
His shamelessness, dismayed me. Honestly
He looked me in the eyes; he questioned me
Closely, and I repeated to his face
The foolish tale himself had whispered to me.
VOROTINSKY. An ugly business, prince.
SHUISKY. What could I do?
Declare all to Feodor? But the tsar
Saw all things with the eyes of Godunov.
Heard all things with the ears of Godunov;
Grant even that I might have fully proved it,
Boris would have denied it there and then,
And I should have been haled away to prison,
And in good time—like mine own uncle—strangled
Within the silence of some deaf-walled dungeon.
I boast not when I say that, given occasion,
No penalty affrights me. I am no coward,
But also am no fool, and do not choose
Of my free will to walk into a halter.
VOROTINSKY. Monstrous misdeed! Listen; I warrant you
Remorse already gnaws the murderer;
Be sure the blood of that same innocent child
Will hinder him from mounting to the throne.
SHUISKY. That will not baulk him; Boris is not so timid!
What honour for ourselves, ay, for all Russia!
A slave of yesterday, a Tartar, son
By marriage of Maliuta, of a hangman,
Himself in soul a hangman, he to wear
The crown and robe of Monomakh!—
M'sieur Pierre promises to treat Cincinnatus to vyshnyami (elderburies):
- Я никогда не лгу, - внушительно сказал м-сье Пьер. - Может быть, нужно иногда лгать - это другое дело, - и, может быть, такая щепетильная правдивость глупа и не приносит в конце концов никакой пользы, - допустим. Но факт остается фактом: я никогда не лгу. Сюда, голубчик мой, я попал из-за вас. Меня взяли ночью... Где? Скажем, в Вышнеграде. Да, - я вышнеградец.
Солеломни, плодовые сады. Если вы когда-нибудь пожелали бы приехать меня навестить, угощу вас нашими вышнями, - не отвечаю за каламбур, - так у нас в городском гербе. Там - не в гербе, а в остроге - ваш покорный слуга просидел трое суток.
‘I never lie,’ M’sieur Pierre said imposingly. ‘Perhaps there are times when one ought to lie — that is another matter — and perhaps such scrupulous veracity is foolish and in the end does no good — that may all be so. But the fact remains, I never lie. I ended up here, my fine friend, because of you. I was arrested at night. Where? Let us say in Upper Elderbury. Yes, I am an Elderburian. Salt works, fruit orchards. Should you ever want to come and call on me, I shall treat you to some of our elderburies (I assume no responsibility for the pun — it appears in our city seal). There — not in the seal, but in the jail — your obedient servant spent three days. Then they transferred me here.’ (Chapter X)
Vyshni is a play on vishni (cherries). In their song at the end of Chapter Three of Pushkin's Eugene Onegin the girls mention vishen'e (cherries) and malina (raspberries):
Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь, девицы,
Разгуляйтесь, милые!
Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему.
Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь, милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.
Не ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не ходи подсматривать
Игры наши девичьи.
Maidens, pretty maidens,
darling girl companions,
romp unhindered, maidens,
have your fling, my dears!
Start to sing a ditty,
sing our private ditty,
and allure a fellow
to our choral dance.
When we lure a fellow,
when afar we see him,
let us scatter, dearies,
pelting him with cherries,
cherries and raspberries,
and red currants too.
“Do not come eavesdropping
on our private ditties,
do not come a-spying
on our girlish games!”