In VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) Luzhin gets married on a November day:
Так приятнейшим образом все кругом старалось расцветить пустоту лужинской жизни. Он давал себя укачивать, баловать, щекотать, принимал с зажмуренной душой ласковую жизнь, обволакивавшую его со всех сторон. Будущее смутно представлялось ему, как молчаливое объятие, длящееся без конца, в счастливой полутемноте, где проходят, попадают в луч и скрываются опять, смеясь и покачиваясь, разнообразные игрушки мира сего. Но в неизбежные минуты жениховского одиночества, поздним вечером, ранним утром, бывало ощущение странной пустоты, как будто в красочной складной картине, составленной на скатерти, оказались незаполненные, вычурного очерка, пробелы. И однажды во сне он увидел Турати, сидящего к нему спиной. Турати глубоко задумался, опираясь на руку, но из-за его широкой спины не видать было того, над чем он в раздумий поник. Лужин не хотел это увидеть, боялся увидеть, но все же осторожно стал заглядывать через черное плечо, И тогда он увидел, что перед Турати стоит тарелка супа и что не опирается он на руку, а просто затыкает за воротник салфетку. И в ноябрьский день, которому этот сон предшествовал, Лужин женился.
Thus in the most pleasant manner possible people and things around him tried to adorn the emptiness of Luzhin's life. He allowed himself to be lulled, spoiled and titillated, and with his soul rolled up in a ball he accepted the caressive life that enveloped him from all sides. The future appeared to him vaguely as a long, silent embrace in a blissful penumbra, through which the diverse playthings of this world of ours would pass by, entering a ray of light and then disappearing again, laughing and swaying as they went. But at unavoidable moments of solitude during his engagement, late at night or early in the morning, there would be a sensation of strange emptiness, as if the colorful jigsaw puzzle done on the tablecloth had proved to contain curiously shaped blank spots. And once he dreamt he saw Turati sitting with his back to him. Turati was deep in thought, leaning on one arm, but from behind his broad back it was impossible to see what it was he was bending over and pondering. Luzhin did not want to see what it was, was afraid to see, but nonetheless he cautiously began to look over the black shoulder. And then he saw that a bowl of soup stood before Turati and that he was not leaning on his arm but was merely tucking a napkin into his collar. And on the November day which this dream preceded Luzhin was married. (Chapter 11)
The exact date of Luzhin’s wedding seems to be November 29, 1928. In a letter of November 29, 1824, to Vyazemski Pushkin replies to Vyazemski’s criticism of Tatiana’s letter to Onegin in Chapter Three of Eugene Onegin:
Дивлюсь, как письмо Тани очутилось у тебя. NB. Истолкуй это мне. Отвечаю на твою критику: Нелюдим не есть мизантроп, то есть ненавидящий людей, а убегающий от людей. Онегин нелюдим для деревенских соседей; Таня полагает причиной тому то, что в глуши, в деревне все ему скучно и что блеск один может привлечь его... если, впрочем, смысл и не совсем точен, то тем более истины в письме; письмо женщины, к тому же 17-летней, к тому же влюбленной!
According to Pushkin, Tatiana is seventeen when she writes her letter (in which she pleads for Onegin’s defense) to Onegin. Tatiana first meets Onegin and falls in love with him in the summer of 1820. Onegin and Tatiana (now married to Prince N.) meet again in the autumn of 1824. Onegin is now twenty-six and Tatiana is twenty-one. Four years later, in 1828, Tatiana would be twenty-five. In November, 1928, Luzhin (who presumably was born on October 19, 1902, the anniversary of Pushkin’s Lyceum) is, like Onegin, twenty-six and his bride is twenty-five:
Ей захотелось познакомиться с ним, поговорить по-русски,- столь привлекательным он ей показался своей неповоротливостью, сумрачностью, низким отложным воротником, который его делал почему-то похожим на музыканта,- и ей нравилось, что он на нее не смотрит, не ищет повода с ней заговорить, как это делали все неженатые мужчины в гостинице. Была она собой не очень хороша, чего-то недоставало ее мелким, правильным чертам. Как будто последний, решительный толчок, который бы сделал ее прекрасной, оставив те же черты, но придав им неизъяснимую значительность, не был сделан. Но ей было двадцать пять лет, по моде остриженные волосы лежали прелестно, и был у нее один поворот головы, в котором сказывался намек на возможную гармонию, обещание подлинной красоты, в последний миг не сдержанное. Она носила очень простые, очень хорошо сшитые платья, обнажала руки и шею, немного щеголяя их нежной свежестью. Она была богата,- ее отец, потеряв одно состояние в России, нажил другое в Германии. Ее мать должна была скоро приехать на этот курорт, и с тех пор, как возник Лужин, ожидание ее шумливого появления стало чем-то неприятно.
She wanted to make his acquaintance, talk Russian--so attractive did he seem to her with his uncouthness, his gloominess and his low turndown collar which for some reason made him look like a musician--and she was pleased that he did not take any notice of her and seek an excuse to talk to her, as did all the other single men in the hotel. She was not particularly pretty, there was something lacking in her small regular features, as if the last decisive jog that would have made her beautiful--leaving her features the same but endowing them with an ineffable significance--had not been given them by nature. But she was twenty-five, her fashionably bobbed hair was neat and lovely and she had one turn of the head which betrayed a hint of possible harmony, a promise of real beauty that at the last moment remained unfulfilled. She wore extremely simple and extremely well-cut dresses that left her arms and neck bare, as if she were flaunting a little their tender freshness. She was rich--her father had lost a fortune in Russia and made another in Germany. Her mother was due soon at the resort and since the advent of Luzhin the thought of her fussy arrival had become unpleasant. (Chapter 6)
The name of Luzhin’s wife and those of her parents are never mentioned in VN’s novel. But one likes to think that her name and patronymic is Tatiana Dmitrievna (Pushkin’s Tatiana is the elder daughter of the late Dmitri Larin). The name of her mother must be Praskovia (the name of Tatiana’s mother in Pushkin’s novel).
A bowl of soup that stands before Turati in Luzhin’s dream (that he dreams on the eve of his wedding) seems to hint at shchey gorshok (a pot of shchi) mentioned by Pushkin in “The Fragments of Onegin’s Journey” ([XVIII: 14]):
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мой идеал теперь — хозяйка,
Мои желания — покой,
Да щей горшок, да сам большой.
Needful to me are other pictures:
I like a sandy hillside slope,
before a small isba two rowans,
a wicket gate, a broken fence,
up in the sky gray clouds,
before the thrash barn heaps of straw,
and in the shelter of dense willows
a pond — the franchise of young ducks.
I'm fond now of the balalaika
and of the trepak's drunken stomping
before the threshold of the tavern;
now my ideal is a housewife,nds
my wishes, peace
and “pot of shchi but big myself.”
The author of The Luzhin Defense, VN was born in 1899, a hundred years after the birth of Pushkin, the author of Eugene Onegin. In Chapter Four of EO Lenski plays chess with Olga (Tatiana’s younger sister) and with a pawn takes in abstraction his own rook. The name Turati blends Richard Réti (a Czechoslovakian chess player, 1889-1929) with tura (obs., rook). Btw., Olga was the name of Pushkin’s elder and of VN’s younger sister.
Luzhin's marriage can be compared to castling (a move in the game of chess in which a player moves the king two squares toward a rook on the same rank and moves the rook to the square that the king has crossed). If we view VN's novel as a game of chess, in the novel's last move Luzhin (the black chess knight in his cornered position on A8) leaves the chessboard by falling to his death from the bathroom window.
November 29, 1928, was Thursday. Luzhin commits suicide on Turthsday, February 21, 1929 (in Pushkin's drama Boris Godunov the action begins on February 20, 1598). Luzhin's marriage lasts 84 days (twelve weeks). Among the things that Luzhin's bride finds in Luzhin's hotel room is a desk calendar with turn-back pages for a completely non-calendar year--1918:
Как только его перевезли в больницу, она поехала в гостиницу за его вещами, и сначала ее не пускали в его номер, и пришлось долго объяснять, и вместе с довольно наглым отельным служащим звонить в санаторию, и потом оплатить за последнюю неделю пребывания Лужина в номере, и не хватило денег, и надо было объяснять, и при этом ей все казалось, что продолжается измывание над Лужиным, и трудно было сдерживать слезы. Когда же, отказавшись от грубой помощи отельной горничной, она стала собирать лужинские вещи, то чувство жалости дошло до крайней остроты. Среди его вещей были такие, которые он, должно быть, возил с собой давно-давно, не замечая их и не выбрасывая, - ненужные, неожиданные вещи: холщовый кушак с металлической пряжкой в виде буквы S и с кожаным карманчиком сбоку, ножичек-брелок, отделанный перламутром, пачка итальянских открыток, - все синева да мадонны, да сиреневый дымок над Везувием; и несомненно петербургские вещи: маленькие счеты с красными и белыми костяшками, настольный календарь с перекидными листочками от совершенно некалендарного года- 1918. Все это почему-то валялось в шкалу, среди чистых, но смятых рубашек, цветные полосы и крахмальные манжеты которых вызывали представление о каких-то давно минувших годах. Там же нашелся шапокляк, купленный в Лондоне, и в нем визитная карточка какого-то Валентинова... Туалетные принадлежности были в таком виде, что она решила их оставить,- купить ему резиновую губку взамен невероятной мочалки. Шахматы, картонную коробку, полную записей и диаграмм, кипу шахматных журналов она завернула в отдельный пакет: это ему было теперь не нужно. Когда чемодан и сундучок были наполнены и заперты, она еще раз заглянула во все углы и достала из-под постели пару удивительно старых, рваных, потерявших шнурки, желтых башмаков, которые Лужину служили вместо ночных туфель. Она осторожно сунула их обратно под постель.
As soon as he was taken to the hospital she went to the hotel for his things, and at first they would not let her into his room, and this led to long explanations and a telephone call to the hospital by a rather cheeky hotel employee, after which she had to pay Luzhin's bill for the last week, and she did not have enough money and more explanations were necessary, and it seemed to her that the mockery of Luzhin was continuing, and it was difficult to hold back her tears. And when, refusing the coarse help of the hotel chambermaid, she began to gather up Luzhin's things, the feeling of pity rose to an extreme pitch. Among his things were some that he must have been carrying around with him for ages, not noticing them and never throwing them out--unnecessary, unexpected things: a canvas belt with a metallic buckle in the shape of a letter S and with a leather pocket on the side, a miniature penknife for a watch chain, inlaid with mother of pearl, a collection of Italian postcards--all blue sky and madonnas and a lilac haze over Vesuvius; and unmistakably St. Petersburg things: a tiny abacus with red and white counters, a desk calendar with turn-back pages for a completely non-calendar year--1918. All this was kicking about in a drawer, among some clean but crumpled shirts, whose colored stripes and starched cuffs evoked a picture of long-gone years. There also she found a collapsible opera hat bought in London, and in it the visiting card of somebody named Valentinov.... The toilet articles were in such a state that she resolved to leave them behind--and to buy him a rubber sponge in place of that unbelievable loofah. A chess set, a cardboard box full of notes and diagrams, and a pile of chess magazines she wrapped up in a separate package: he did not need this now. When the valise and small trunk were full and locked, she looked once more into all the corners and retrieved from under the bed a pair of astonishingly old, torn, laceless brown shoes that served Luzhin in place of bedroom slippers. Carefully she pushed them back under the bed. (Chapter 9)
In 1918 Russia switched from the Julian to Gregorian calendar. Two weeks at the beginning of February (the Julian dates of 1-13 February) were dropped. The visit of a lady from Russia (who needs the help of Luzhin's wife) lasts three weeks in January-February, 1929:
Лужина призналась самой себе, что для нее не прошло бесследно трехнедельное пребывание дамы из России. В суждениях дамы была ложь и глупость,- но как это докажешь? Она ужаснулась тому, что в продолжение последних лет так мало занималась наукой изгнания, равнодушно принимая лаком и золотой вязью блещущие воззрения своих родителей и без внимания слушая речи на собраниях, которые одно время полагалось посещать. Ей пришло в голову что и Лужин, быть может, найдет вкус в гражданственных изысканиях, быть может, увлечется, как, по-видимому увлекаются этим миллионы умных людей. А новое занятие для Лужина было необходимо. Он стал странен, появилась знакомая ей хмурость, и бывало у него часто такое скользящее выражение глаз, будто он что-то от нее скрывает. Ее волновало, что еще ни к чему он по-настоящему не пристрастился, и она корила себя, что, по узости умственного зрения, не может найти ту область, ту идею, тот предмет, которые дали бы работу и пищу бездействующим талантам Лужина. Она знала, что нужно спешить, что каждая пустующая минута лужинской жизни - лазейка для призраков. До отъезда в живописные страны надобно было найти для Лужина занимательную игру, а уж потом обратиться к бальзаму путешествий, решительному средству, которым лечатся от хандры романтические миллионеры.
To herself Mrs. Luzhin admitted that the three-week visit of the lady from Russia had not passed without leaving a trace. The visitor's opinions were false and stupid--but how prove it? She was horrified that in recent years she had taken so little interest in the science of exile, passively accepting the glossy, varnished and gold-lettered views of her parents and paying no attention to the speeches she heard at emigre political meetings, which it had once been the thing to attend. It occurred to her that Luzhin too, perhaps, would have a taste for political matters--would perhaps revel in them, the way millions of other intelligent people do. And a new occupation for Luzhin was essential. He had become strange, the familiar sullenness had reappeared, and there often was in his eyes a kind of slippery expression, as if he were hiding something from her. She was worried that he had still not found a completely engrossing hobby and she reproached herself for the narrowness of her mental vision and her inability to find the sphere, the idea, the object which would provide work and food for Luzhin's inactive talents. She knew she had to hurry, and that every unoccupied minute in Luzhin's life was a loophole for phantoms. Before departing for picturesque lands it was necessary to find Luzhin an interesting game, and only afterwards to resort to the balsam of travel, that decisive factor used by romantic millionaires to cure their spleen. (Chapter 14)