In Canto One of his poem John Shade (the poet in VN’s novel Pale Fire, 1962) speaks of his childhood and mentions the miracle of a lemniscate left upon wet sand by nonchalantly deft bicycle tires:
I was the shadow of the waxwing slain
By feigned remoteness in the windowpane.
I had a brain, five senses (one unique);
But otherwise I was a cloutish freak.
In sleeping dreams I played with other chaps
But really envied nothing – save perhaps
The miracle of a lemniscate left
Upon wet sand by nonchalantly deft
Bicycle tires. (ll. 131-139)
In his Commentary Kinbote (Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) writes:
Line 137: lemniscate
"A unicursal bicircular quartic" says my weary old dictionary. I cannot understand what this has to do with bicycling and suspect that Shade's phrase has no real meaning. As other poets before him, he seems to have fallen here under the spell of misleading euphony.
To take a striking example: what can be more resounding, more resplendent, more suggestive of choral and sculptured beauty, than the word coramen? In reality, however, it merely denotes the rude strap with which a Zemblan herdsman attaches his humble provisions and ragged blanket to the meekest of his cows when driving them up to the vebodar (upland pastures).
In his Vospominaniya o Shteynere (“Reminiscences of Steiner,” 1929) Andrey Bely mentions lemniskata (a lemniscate):
"Чтобы понять… язык духа, надо… живо ощущать формы, как органы речи из духовного мира". Рудольф Штейнер. (Оттуда же: речь идет о понимании эллипсиса, как сложения, гиперболы, как вычитания, лемнискаты, как умножения, и круга, как деления). (Chapter 5 “Rudolf Steiner and Dornach”)
In Bely’s novel Serebryanyi golub’ (“The Silver Dove,” 1909) a priest rides a bicycle (velosiped):
Вот и все, что было памятного в эти дни – да: что ж это я про самое главное приключение ни слова? Пардон-с: запамятовал! Это, конечно, про велосипед: ах, что бы это значило, чтобы такое случилось с попом? Но прежде всего про велосипед (это у попа был велосипед); не у этого попа, а у того, который – ну, да вы уже сами догадываетесь, о ком идет речь, а велосипед, я вам доложу, прекрасный: молодец поп, что у него есть такая машина: игрушечка-велосипед – новенький, аккуратный, с тормозом, отличнейшая резина и весьма успешный руль-с! Выскочил поп из-под навеса без шапки, в одном подряснике – прыг: да и был таков: только пыль столбом на дороге: маленький-маленький попик, будто сморчок! Очки это съехали на самый носа кончик-с (очки золотые), шапка черных волос копной, крест на сторону, черная борода почитай на самый легла руль, а спинка – дугой… Ну-ну!… Смотрят люди, как зажаривает себе поп на велосипеде по проезжей дороге с рулем и в ветрилом надутой рясе, из-под которой взлетают рыжие голенищи болтающихся с подвернутыми полосатого цвета штиблетами ног на забаву прохожим: только попыхивает пыль в их разинутые от удивленья рты, а верстовые столбы да деревни мимо попа, мимо – так и летят: сама большая дорога тронулась с места и понеслась под велосипед, как будто она была большой белой лентой, быстро разматываемой на одной стороне горизонта и сматываемой на другой. Так-то промчался поп на велосипеде к Целебееву к самому, с трезвоном, срамом и перцем; соскочил у домика отца Вукола, да прямо к нему. (Chapter Four: “Obsession”)
In 1914-16 Bely participated in the construction of Goetheanum in Dornach (Switzerland). In his review of Bely’s Zapiski chudaka (“The Notes of an Eccentric,” 1922) Osip Mandelshtam criticizes this project and calls theosophy vyazanaya fufayka (a knitted jersey) of degenerating religion:
Теософия — вязаная фуфайка вырождающейся религии. Издали разит от неё духом псевдонаучного шарлатанства. От этой дамской ерунды с одинаковым презрением отшатываются и профессиональные почтенные мистики, и представители науки.
According to Kinbote, the King escaped from Zembla clad in bright red clothes. A policeman asked him to take off his red fufa and red cap:
Three hours later he trod level ground. Two old women working in an orchard unbent in slow motion and stared after him. He had passed the pine groves of Boscobel and was approaching the quay of Blawick, when a black police car turned out of a transverse road and pulled up next to him: "The joke has gone too far," said the driver. "One hundred clowns are packed in Onhava jail, and the ex-King should be among them. Our local prison is much too small for more kings. The next masquerader will be shot at sight. What's your real name, Charlie?"
"I'm British. I'm a tourist," said the King. "Well, anyway, take off that red fufa. And the cap. Give them here." He tossed the things in the back of the car and drove off. (note to Line 149)
Describing the King’s flight, Kinbote mentions a steinmann (a heap of stones erected as a memento of an ascent) that had donned a cap of red wool in his honor:
He was still chuckling over the wench's discomfiture when he came to the tremendous stones amassed around a small lake which he had reached once or twice from the rocky Kronberg side many years ago. Now he glimpsed the flash of the pool through the aperture of a natural vault, a masterpiece of erosion. The vault was low and he bent his head to step down toward the water. In its limpid tintarron he saw his scarlet reflection but; oddly enough, owing to what seemed to be at first blush an optical illusion, this reflection was not at his feet but much further; moreover, it was accompanied by the ripple-warped reflection of a ledge that jutted high above his present position. And finally, the strain on the magic of the image caused it to snap as his red-sweatered, red-capped doubleganger turned and vanished, whereas he, the observer, remained immobile. He now advanced to the very lip of the water and was met there by a genuine reflection, much larger and clearer than the one that had deceived him. He skirted the pool. High up in the deep-blue sky jutted the empty ledge whereon a counterfeit king had just stood. A shiver of alfear (uncontrollable fear caused by elves) ran between his shoulderblades. He murmured a familiar prayer, crossed himself, and resolutely proceeded toward the pass. At a high point upon an adjacent ridge a steinmann (a heap of stones erected as a memento of an ascent) had donned a cap of red wool in his honor. He trudged on. But his heart was a conical ache poking him from below in the throat, and after a while he stopped again to take stock of conditions and decide whether to scramble up the steep debris slope in front of him or to strike off to the right along a strip of grass, gay with gentians, that went winding between lichened rocks. He elected the second route and in due course reached the pass. (ibid.)
A few moments before Shade’s death, Kinbote mentions the red-capped Steinmann:
"Well," I said, "has the muse been kind to you?"
"Very kind," he replied, slightly bowing his hand-propped head. "exceptionally kind and gentle. In fact, I have here [indicating a huge pregnant envelope near him on the oilcloth] practically the entire product. A few trifles to settle and [suddenly striking the table with his fist] I've swung it, by God."
The envelope, unfastened at one end, bulged with stacked cards.
"Where is the missus?" I asked (mouth dry).
"Help me, Charlie, to get out of here," he pleaded. "Foot gone to sleep. Sybil is at a dinner-meeting of her club."
"A suggestion," I said, quivering. "I have at my place half a gallon of Tokay. I'm ready to share my favorite wine with my favorite poet. We shall have for dinner a knackle of walnuts, a couple of large tomatoes, and a bunch of bananas. And if you agree to show me your 'finished product,' there will be another treat: I promise to divulge to you why I gave you, or rather who gave you, your theme."
"What theme?" said Shade absently, as he leaned on my arm and gradually recovered the use of his numb limb.
"Our blue inenubilable Zembla, and the red-capped Steinmann, and the motorboat in the sea cave, and -"
"Ah," said Shade, "I think I guessed your secret quite some time ago. But all the same I shall sample your wine with pleasure. Okay, I can manage by myself now." (note to Line 991)
The “real” name of both Sybil Shade (the poet’s wife) and Queen Disa (the wife of Charles the Beloved) seems to be Sofia Botkin, born Lastochkin. In his review of Bely’s “Notes of an Eccentric” Mandelshtam (the author of Hagia Sophia, a poem included in his collection Stone, 1915) calls Goetheanum kakaya-to novaya Sofia (some new Sophia temple):
Что за безвкусная нелепая идея строить «храм всемирной мудрости» на таком неподходящем месте? Со всех сторон швейцары, пансионы и отели; люди живут на чеки и поправляют здоровье. Самое благополучное место в мире. Чистенький нейтральный кусочек земли и в то же время в сытом своем международном благополучии самый нечистый угол Европы. И на этом-то месте, среди фамильных пансионов и санаторий, строится какая-то новая София. Ведь нужно было потерять всякое чутье значительности, всякий такт, всякое чувство истории, чтобы додуматься до такой нелепицы. Отсутствие меры и такта, отсутствие вкуса — есть ложь, первый признак лжи. У Данта одного душевного события хватило на всю жизнь. Если у человека три раза в день происходят колоссальные душевные катастрофы, мы перестаем ему верить, мы вправе ему не верить — он для нас смешон. А над Белым смеяться не хочется и грех: он написал «Петербург».
In his poem Lastochka (“The Swallow,” 1920) Mandelshtam twice mentions chertog teney (the palace of shades):
Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернется,
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поется.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветет,
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывет,
Среди кузнечиков беспамятствует слово.
И медленно растет, как бы шатер иль храм,
То вдруг прокинется безумной Антигоной,
То мертвой ласточкой бросается к ногам
С стигийской нежностью и веткою зеленой.
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.
А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
Но я забыл, что я хочу сказать,
И мысль бесплотная в чертог теней вернется.
Все не о том прозрачная твердит,
Все ласточка, подружка, Антигона...
А на губах, как черный лед, горит
Стигийского воспоминанье звона.
I've forgotten the word I meant to say.
A blind swallow returns to the palace of shadows
On clipped wings, to play with transparent things.
A night song's sung in unconsciousness.
Birds are silent. The immortelle won't bloom.
Transparent are the manes of midnight's herd,
An empty bark floats on a dried up river,
Among grasshoppers words loose consciousness.
Some sort of tent or temple grows slowly;
Now flings itself up like mad Antigone,
Now throws itself down like a dead swallow
With Stygian tenderness and a green twig.
If only I could regain the shameful sighted fingers,
And the palpable joy of knowledge.
I am so afraid of the Muses' lament,
The mist, the ringing, the abyss.
To love and know are mortals' powers,
Sound, too, will flow into their fingers,
But I've forgotten what I meant say,
And disembodied thought returns to the palace of shadows.
The transparent thing keeps repeating something else,
Something about a swallow, a woman, Antigone...
But on my lips, like black ice, burns
The recollection of Stygian ringing.
Antigone is a play by Euripides. Euripides' plays were translated into Russian by I. Annenski (1855-1909), a poet who wrote under the penname Nik. T-o ("Mr. Nobody"). The infinity symbol ∞ is sometimes called “lemniscate.” In his poem ∞ included in Tikhie pesni (“Quiet Songs,” 1904) Nik. T-o compares the infinity symbol to the numeral 8 toppled over:
Девиз Таинственной похож
На опрокинутое 8:
Она - отраднейшая ложь
Из всех, что мы в сознаньи носим.
В кругу эмалевых минут
Её свершаются обеты,
А в сумрак звёздами блеснут
Иль ветром полночи пропеты.
Но где светил погасших лик
Остановил для нас теченье,
Там Бесконечность - только миг,
Дробимый молнией мученья.
In his essay Ob Annenskom (“On Annenski,” 1921) Hodasevich compares Annenski to Ivan Ilyich Golovin (the main character in Tolstoy’s story “The Death of Ivan Ilyich,” 1886) and points out that Annenski regarded his penname Nik. T-o as a translation of Greek Outis (the pseudonym under which Odysseus conceals his identity from Polyphemus, the one-eyed Cyclops in Homer’s Odyssey):
Чего не додумал Иван Ильич, то знал Анненский. Знал, что никаким директорством, никаким бытом и даже никакой филологией от смерти по-настоящему не загородиться. Она уничтожит и директора, и барина, и филолога. Только над истинным его "я", над тем, что отображается в "чувствах и мыслях", над личностью -- у неё как будто нет власти. И он находил реальное, осязаемое отражение и утверждение личности -- в поэзии. Тот, чьё лицо он видел, подходя к зеркалу, был директор гимназии, смертный никто. Тот, чьё лицо отражалось в поэзии, был бессмертный некто. Ник. Т-о -- никто -- есть безличный действительный статский советник, которым, как видимой оболочкой, прикрыт невидимый некто. Этот свой псевдоним, под которым он печатал стихи, Анненский рассматривал как перевод греческого "утис", никто, -- того самого псевдонима, под которым Одиссей скрыл от циклопа Полифема своё истинное имя, свою подлинную личность, своего некто. Поэзия была для него заклятием страшного Полифема -- смерти. Но психологически это не только не мешало, а даже способствовало тому, чтобы его вдохновительницей, его Музой была смерть.
According to Hodasevich, Annenski's Muse was death.