The characters in VN's novel Bend Sinister (1947) include Krug's friend Ember. Three months of the year, September, November and December, end in ember. In Kuprin's humorous story Putanitsa ("A Mix-up," 1897) the doctor asks Pchelovodov (whom the doctor believes to be mad) what month it is now:
— Продолжайте, продолжайте, пожалуйста, я вас слушаю, — сказал главный врач с притворной ласковостью. Но я еще не дошел до эпизода с моим пробуждением, как он вдруг огорошил меня вопросом:
— А скажите, какой у нас сегодня месяц?
— Декабрь, — не сразу ответил я, несколько изумленный этим вопросом.
— А раньше какой был?
— Ноябрь...
— А раньше?
Я должен сказать, что эти месяцы на „брь“ всегда были для меня камнем преткновения, и для того, чтобы сказать, какой месяц раньше какого, мне нужно мысленно назвать их все, начиная с разбега от августа. Поэтому я несколько замялся.
— Ну да... порядок месяцев вы не особенно хорошо помните, — заметил небрежно, точно вскользь, главный врач, обращаясь больше не ко мне, а к студентам. — Некоторая путаница во времени... это ничего. Это бывает... Ну-с... дальше-с. Я слушаю-с.
When Pchelovodov (for whom the months that end in ember present a difficulty) replies, after a pause, "it is December," the doctor asks him what was the preceding month. The action in Bend Sinister begins in November:
When the November wind has its recurrent icy spasm, a rudimentary vortex of ripples creases the brightness of the puddle. Two leaves, two triskelions, like two shuddering three-legged bathers coming at a run for a swim, are borne by their impetus right into the middle where with a sudden slowdown they float quite flat. Twenty minutes past four. View from a hospital window.
November trees, poplars, I imagine, two of them growing straight out of the asphalt: all of them in the cold bright sun, bright richly furrowed bark and an intricate sweep of numberless burnished bare twigs, old gold — because getting more of the falsely mellow sun in the higher air. Their immobility is in contrast with the spasmodic ruffling of the inset reflection — for the visible emotion of a tree is the mass of its leaves, and there remain hardly more than thirty-seven or so here and there on one side of the tree. They just flicker a little, of a neutral tint, but burnished by the sun to the same ikontinct as the intricate trillions of twigs. Swooning blue of the sky crossed by pale motionless superimposed cloud wisps.
The operation has not been successful and my wife will die. (Chapter 1)
Four Russian months, sentyabr', oktyabr', noyabr' and dekabr' (September, October, November and December) end in br'. The Lenin coup (the Great October Socialist Revolution) took place on October 25 (November 7, NS), 1917.
The surname Pchelovodov comes from pchelovod (beekeeper). A Shakespeare specialist, Ember compares Shakespeare's domed head to a hive of words:
But enough of this, let us hear Ember's rendering of some famous lines:
Ubit' il' ne ubit'? Vot est' oprosen.
Vto bude edler: v rasume tzerpieren
Ogneprashchi i strely zlovo roka –
(or as a Frenchman might have it:)
L’éorgerai-je ou non? Voici le vrai problème.
Est-il plus noble en soi de supporter quand même
Et les dards et le feu d'un accablant destin –
Yes, I am still jesting. We now come to the real thing.
Tam nad ruch'om rostiot naklonno iva,
V vode iavliaia list'ev sedinu;
Guirliandy fantasticheskie sviv
Iz etikh list'ev – s primes'u romashek,
Krapivy, lutikov –
(over yon brook there grows aslant a willow
Showing in the water the hoariness of its leaves;
Having tressed fantastic garlands
of these leaves, with a sprinkling of daisies,
Nettles, crowflowers – )
You see, I have to choose my commentators.
Or this difficult passage:
Ne dumaete-li Vy, sudar', shto vot eto (the song about the wounded deer), da les per'ev na shliape, da dve kamchatye rozy na proreznykh bashmakakh, mogli by, kol' fortuna zadala by mne turku, zasluzhit' mne uchast'e v teatralnoy arteli; a, sudar'?
Or the beginning of my favourite scene:
As he sits listening to Ember's translation, Krug cannot help marvelling at the strangeness of the day. He imagines himself at some point in the future recalling this particular moment. He, Krug, was sitting beside Ember's bed. Ember, with knees raised under the counterpane, was reading bits of blank verse from scraps of paper. Krug had recently lost his wife. A new political order had stunned the city. Two people he was fond of had been spirited away and perhaps executed. But the room was warm and quiet and Ember was deep in Hamlet. And Krug marvelled at the strangeness of the day. He listened to the rich-toned voice (Ember's father had been a Persian merchant) and tried to simplify the terms of his reaction. Nature had once produced an Englishman whose domed head had been a hive of words; a man who had only to breathe on any particle of his stupendous vocabulary to have that particle live and expand and throw out tremulous tentacles until it became a complex image with a pulsing brain and correlated limbs. Three centuries later, another man, in another country, was trying to render these rhythms and metaphors in a different tongue. This process entailed a prodigious amount of labour, for the necessity of which no real reason could be given. It was as if someone, having seen a certain oak tree (further called Individual T) growing in a certain land and casting its own unique shadow on the green and brown ground, had proceeded to erect in his garden a prodigiously intricate piece of machinery which in itself was as unlike that or any other tree as the translator's inspiration and language were unlike those of the original author, but which, by means of ingenious combination of parts, light effects, breeze-engendering engines, would, when completed, cast a shadow exactly similar to that of Individual T - the same outline, changing in the same manner, with the same double and single spots of sun rippling in the same position, at the same hour of the day. From a practical point of view, such a waste of time and material (those headaches, those midnight triumphs that turn out to be disasters in the sober light of morning!) was almost criminally absurd, since the greatest masterpiece of imitation presupposed a voluntary limitation of thought, in submission to another man's genius. Could this suicidal limitation and submission be compensated by the miracle of adaptive tactics, by the thousand devices of shadography, by the keen pleasure that the weaver of words and their witness experienced at every new wile in the warp, or was it, taken all in all, but an exaggerated and spiritualized replica of Paduk's writing machine? (chapter 7)
At the end of VN's novel Krug goes mad. A victim of a prank, Pchelovodov is hospitalized and actually goes mad in a madhouse:
— Что же это такое, доктор! Мистификация? Бред безумного? — спросил я, возвращая Бутынскому рукопись. — Проверил ли кто-нибудь факты, о которых пишет этот человек?
На лице Бутынского мелькнула горькая усмешка.
— Увы! Здесь действительно произошла так называемая медицинская ошибка, — сказал он, пряча листки в стол. — Я отыскал этого купца, — его фамилия Свириденко, — и он в точности подтвердил все, что вы сейчас прочитали. Он сказал даже больше: высадившись на станции, они вместе с художником выпили так много чаю с ромом, что решили продолжать шутку и вслед поезду послали телеграмму такого содержания: «Не успели сесть в поезд, остались в Криворечье, присмотрите за больным». Конечно, идиотская шутка! Но знаете ли, кто окончательно погубил этого беднягу? Директор завода «Наследники Карла Вудта и К°». Когда его запросили, не замечал ли он и окружающие каких-нибудь странностей или ненормальностей у Пчеловодова, он так-таки напрямик и ответил, что давно уже считал старшего техника Пчеловодова сумасшедшим, а в последнее время даже буйно помешанным. Я думаю, он сделал это из мести.
— Но зачем же в таком случае держать этого несчастного, если вам все это известно? — заволновался я. — Выпустите его, хлопочите, настаивайте!..
Бутынский пожал плечами.— Разве вы не обратили внимания на конец его письма? Прославленный режим нашего заведения сделал свое дело. Этот человек уже год тому назад признан неизлечимым. Он был сначала одержим манией преследования, а затем впал в идиотизм.
The title of Kuprin's story brings to mind Putanitsa, in Gorki's short novel Gorodok Okurov ("The Town of Okurov," 1909) the river that flows in Okurov dividing it into two equal parts, Shikhan and Zarechye:
Волнистая равнина вся исхлёстана серыми дорогами, пёстрый городок Окуров посреди неё — как затейливая игрушка на широкой, сморщенной ладони.
Из густых лесов Чернораменья вытекает ленивая речка Путаница; извиваясь между распаханных холмов, она подошла к городу и разделила его на две равные части: Шихан, где живут лучшие люди, и Заречье — там ютится низкое мещанство.
Разрезав город, река течёт к юго-западу и теряется в ржавом Ляховском болоте; ощетинилось болото тёмным ельником, и уходит мелкий лес густым широким строем в серовато-синюю даль. А на востоке, по вершинам холмов, маячат в бледном небе старые, побитые грозами деревья большой дороги в губернию. (Part I)
In the place name Okurov there is Kur. The Kur is the river that flows in Padukgrad (the setting of Bend Sinister). In his epigram (1827) on Prince Shalikov Baratynski calls the river Kura that flows in Gori (Stalin's home city) "the Kur:"
Грузинский князь, газетчик русской
Героя трусом называл.
Не эпиграммою французской
Ему наш воин отвечал —
На глас войны летит он к Куру,
Спасает родину князька,
А князь наш держит корректуру
Реляционного листка.
In his Eugene Onegin Commentary (vol. III, p. 273) VN mentions Stalinski, the penname under which Baratynski and Sobolevski piblished their poem Once upon a Time a Turkey (1831). A friend of Pushkin, Baratynski and Prosper Mérimée, Sergey Sobolevski brings to mind Dr. Sobol ("Mr. Sable-Marten"), a character in Chekhov's story Zhena ("The Wife," 1892) whom the narrator calls Monsieur Enot ("Mr. Raccoon"). Bend Sinister begins with the death of Krug's wife Olga. A leading actress of the Moscow Art Theater, Olga Knipper was Anton Chekhov's wife. In Chekhov's humorous story Zhiteyskaya meloch' ("A Trifling Occurence," 1886) Belyaev uses the phrase popal, kak kur vo shchi (I fell into the trap):
— Я не обижаюсь и… и не твое дело! Нет, это… это даже смешно! Я попал, как кур во щи, и я же оказываюсь виноватым!
"I'm not offended, and . . . and it's none of your business! No, it . . . it's quite funny though. I fell into the trap, yet I'm to be blamed as well."
Btw., Reka zhizni ("The River of Life," 1906) is a story by Kuprin.