According to Kinbote (in VN’s novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla), the surname Lukin comes from Luke:
A Commentary where placid scholarship should reign is not the place for blasting the preposterous defects of that little obituary. I have only mentioned it because that is where I gleaned a few meager details concerning the poet's parents. His father, Samuel Shade, who died at fifty, in 1902, had studied medicine in his youth and was vice-president of a firm of surgical instruments in Exton. His chief passion, however, was what our eloquent necrologist calls "the study of the feathered tribe," adding that "a bird had been named for him: Bombycilla Shadei" (this should be "shadei," of course). The poet's mother, née Caroline Lukin, assisted him in his work and drew the admirable figures of his Birds of Mexico, which I remember having seen in my friend's house. What the obituarist does not know is that Lukin comes from Luke, as also do Locock and Luxon and Lukashevich. It represents one of the many instances when the amorphous-looking but live and personal hereditary patronymic grows, sometimes in fantastic shapes, around the common pebble of a Christian name. The Lukins are an old Essex family. Other names derive from professions such as Rymer, Scrivener, Limner (one who illuminates parchments), Botkin (one who makes bottekins, fancy footwear) and thousands of others. (note to Line 71)
The main character in Gogol's story Noch' pered Rozhdestvom ("Christmas Eve," 1832), the blacksmith Vakula painted Luke the Evangelist (who was a painter himself) in the church of T.:
В Диканьке никто не слышал, как черт украл месяц. Правда, волостной писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц, ни с сего, ни с того, танцевал на небе, и уверял с божбою в том все село; но миряне качали головами и даже подымали его на смех. Но какая же была причина решиться черту на такое беззаконное дело? А вот какая: он знал, что богатый козак Чуб приглашен дьяком на кутю, где будут: голова; приехавший из архиерейской певческой родич дьяка, в синем сюртуке, бравший самого низкого баса; козак Свербыгуз и еще кое-кто; где, кроме кути, будет варенуха, перегонная на шафран водка и много всякого съестного. А между тем его дочка, красавица на всем селе, останется дома, а к дочке наверное придет кузнец, силач и детина хоть куда, который черту был противнее проповедей отца Кондрата. В досужее от дел время кузнец занимался малеванием и слыл лучшим живописцем во всем околодке. Сам, еще тогда здравствовавший сотник Л…ко вызывал его нарочно в Полтаву выкрасить досчатый забор около его дома. Все миски, из которых диканьские козаки хлебали борщ, были размалеваны кузнецом. Кузнец был богобоязливый человек и писал часто образа святых, и теперь еще можно найти в Т… церкве его Евангелиста Луку. Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день Страшного суда, с ключами в руках, изгонявшего из ада злого духа: испуганный черт метался во все стороны, предчувствуя свою погибель, а заключенные прежде грешники били и гоняли его кнутами, поленами и всем, чем ни попало. В то время, когда живописец трудился над этою картиною и писал ее на большой деревянной доске, черт всеми силами старался мешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все, работа была кончена, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора, и с той поры черт поклялся мстить кузнецу.
At Dikanka, nobody suspected that the devil had stolen the moon. It is true that the village scribe, coming out of the brandy-shop on all fours, saw how the moon, without any apparent reason, danced in the sky, and took his oath of it before the whole village, but the distrustful villagers shook their heads, and even laughed at him. And now, what was the reason that the devil had decided on such an unlawful step? Simply this: he knew very well that the rich Cossack Choop was invited to an evening party at the parish clerk's, where he was to meet the elder, also a relation of the clerk, who was in the archbishop's chapel, and who wore a blue coat and had a most sonorous basso profondo, the Cossack Sverbygooze, and some other acquaintances; where there would be for supper, not only the kootia, but also a varenookha, as well as corn-brandy, flavoured with saffron, and divers other dainties. He knew that in the mean time Choop's daughter, the belle of the village, would remain at home; and he knew, moreover, that to this daughter would come the blacksmith, a lad of athletic strength, whom the devil held in greater aversion than even the sermons of Father Kondrat. When the blacksmith had no work on hand, he used to practise painting, and had acquired the reputation of being the best painter in the whole district. Even the Centurion had expressly sent for him to Poltava, for the purpose of painting the wooden palisade round his house. All the tureens out of which the Cossacks of Dikanka ate their borsch, were adorned with the paintings of the blacksmith. He was a man of great piety, and often painted images of the saints; even now one can see in the church of T. his painting of Luke the Evangelist. But his masterpiece was a painting on the right side of the church-door; in it he had represented the Apostle Peter, at the Day of Judgment, with the keys in his hand, driving the evil spirit out of hell; the terrified devil, apprehending his ruin, rushed hither and thither, and the sinners, freed from their imprisonment, pursued and thrashed him with scourges, logs of wood, and anything that came to hand. All the time that the blacksmith was busy with this picture, and was painting it on a great board, the devil used all his endeavours to spoil it; he pushed his hand, raised the ashes out of the forge, and spread them over the painting; but, notwithstanding all this, the work was finished, the board was brought to the church, and fixed in the wall of the porch. From that time the devil vowed vengeance on the blacksmith.
In Gogol's story Oksana tells Vakula that she will not marry him unless he can get for her cherevichki (the slippers) off the Tsaritsa’s feet (the action in Christmas Eve takes place during the reign of Catherine II). According to Kinbote (the author of a book on surnames), Botkin is one who makes bottekins, fancy footwear. One of Gogol's schoolmates at the Nezhin Lyceum, Platon Lukashevich is the author of Ob'yasnenie assiriyskikh imyon ("The Interpretation of Assyrian Names," 1868). Gogol was nicknamed Tainstvennyi Karla (The Mysterious Dwarf) by his schoolmates. According to Kinbote, on his deathbed Conmal (the King's uncle, Zemblan translator of Shakespeare) called his nephew "Karlik:"
To return to the King: take for instance the question of personal culture. How often is it that kings engage in some special research? Conchologists among them can be counted on the fingers of one maimed hand. The last king of Zembla—partly under the influence of his uncle Conmal, the great translator of Shakespeare (see notes to lines 39-40 and 962), had become, despite frequent migraines, passionately addicted to the study of literature. At forty, not long before the collapse of his throne, he had attained such a degree of scholarship that he dared accede to his venerable uncle’s raucous dying request: “Teach, Karlik!” Of course, it would have been unseemly for a monarch to appear in the robes of learning at a university lectern and present to rosy youths Finnegans Wake as a monstrous extension of Angus MacDiarmid's "incoherent transactions" and of Southey's Lingo-Grande ("Dear Stumparumper," etc.) or discuss the Zemblan variants, collected in 1798 by Hodinski, of the Kongsskugg-sio (The Royal Mirror), an anonymous masterpiece of the twelfth century. Therefore he lectured under an assumed name and in a heavy make-up, with wig and false whiskers. All brown-bearded, apple-checked, blue-eyed Zemblans look alike, and I who have not shaved now for a year, resemble my disguised king (see also note to line 894). (note to Line 12)
Btw., the characters in Gogol's play Revizor ("The Inspector," 1836) include Luka Lukich Khlopov, the Inspector of Schools. The surname Khlopov comes from the verb khlopat' (clap, slam) that in the old times meant "chat, talk idle, fib." In Chapter Five (XVII) of Eugene Onegin Pushkin describes Tatiana's dream and uses the word khlop (in the sense "claps") as a noun:
Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет;
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конской топ!31
Но что подумала Татьяна,
Когда узнала меж гостей
Того, кто мил и страшен ей,
Героя нашего романа!
Онегин за столом сидит
И в дверь украдкою глядит.
More frightful still, and still more wondrous:
there is a crab astride a spider;
there on a goose's neck
twirls a red-calpacked skull;
there a windmill the squat-jig dances
and rasps and waves its vanes.
Barks, laughter, singing, whistling, claps,
the parle of man, the stamp of steed!31
But what were the thoughts of Tatiana
when 'mongst the guests she recognized
him who was dear to her and awesome —
the hero of our novel!
Onegin at the table sits
and through the door stealthily gazes.
31. Reviewers condemned the words hlop [clap], molv' [parle], and top [stamp] as indifferent neologisms. These words are fundamentally Russian. “Bova stepped out of the tent for some fresh air and heard in the open country the parle of man and the stamp of steed” (“The Tale of Bova the Prince”). Hlop and ship are used in plain-folk speech instead of hlópanie [clapping] and shipénie [hissing]:
“he let out a hiss of the snaky sort”
(Ancient Russian Poems).
One should not interfere with the freedom of our rich and beautiful language. (Pushkin's note)
An onomatopoeic word, khlop (clap, bang) rhymes with plop, an onomatopoeic word that occurs in Kinbote's Index (the entry on Botkin, V.):
Botkin, V., American scholar of Russian descent, 894; king-bot, maggot of extinct fly that once bred in mammoths and is thought to have hastened their phylogenetic end, 247; bottekin-maker, 71; bot, plop, and boteliy, big-bellied (Russ.); botkin or bodkin, a Danish stiletto.
In Pushkin's unfinished story Maria Schoning Karolina Schmidt is the girl who bought the bed on which Schoning (Maria's father) died:
Покупщики осматривали с хулой и любопытством вещи, выставленные на торг. Фрау Ротберх рассматривала черное белье, не вымытое после смерти Шонинга; она теребила его, отряхивала, повторяя: дрянь, ветошь, лохмотья, — и надбавляла по грошам. Трактирщик Гирц купил две серебряные ложки, полдюжину салфеток и две фарфоровые чашки. Кровать, на которой умер Шонинг, куплена была Каролиной Шмидт, девушкой сильно нарумяненной, виду скромного и смиренного.
In Gogol's story Shinel' ("The Carrick," 1842) Karolina Ivanovna is a lady friend of odno znachitel'noe litso (a certain important person):
Но мы, однако же, совершенно оставили одно значительное лицо, который, по-настоящему, едва ли не был причиною фантастического направления, впрочем, совершенно истинной истории. Прежде всего долг справедливости требует сказать, что одно значительное лицо скоро по уходе бедного, распеченного в пух Акакия Акакиевича почувствовал что-то вроде сожаления. Сострадание было ему не чуждо; его сердцу были доступны многие добрые движения, несмотря на то, что чин весьма часто мешал им обнаруживаться. Как только вышел из его кабинета приезжий приятель, он даже задумался о бедном Акакии Акакиевиче. И с этих пор почти всякий день представлялся ему бледный Акакий Акакиевич, не выдержавший должностного распеканья. Мысль о нем до такой степени тревожила его, что неделю спустя он решился даже послать к нему чиновника узнать, что он и как, и нельзя ли в самом деле чем помочь ему; и когда донесли ему, что Акакий Акакиевич умер скоропостижно в горячке, он остался даже пораженным, слышал упреки совести и весь день был не в духе. Желая сколько-нибудь развлечься и позабыть неприятное впечатление, он отправился на вечер к одному из приятелей своих, у которого нашел порядочное общество, а что всего лучше — все там были почти одного и того же чина, так что он совершенно ничем не мог быть связан. Это имело удивительное действие на душевное его расположение. Он развернулся, сделался приятен в разговоре, любезен — словом, провел вечер очень приятно. За ужином выпил он стакана два шампанского — средство, как известно, недурно действующее в рассуждении веселости. Шампанское сообщило ему расположение к разным экстренностям, а именно: он решил не ехать еще домой, а заехать к одной знакомой даме, Каролине Ивановне, даме, кажется, немецкого происхождения, к которой он чувствовал совершенно приятельские отношения. Надобно сказать, что значительное лицо был уже человек немолодой, хороший супруг, почтенный отец семейства. Два сына, из которых один служил уже в канцелярии, и миловидная шестнадцатилетняя дочь с несколько выгнутым, но хорошеньким носиком приходили всякий день целовать его руку, приговаривая: «bonjour, papa». Супруга его, еще женщина свежая и даже ничуть не дурная, давала ему прежде поцеловать свою руку и потом, переворотивши ее на другую сторону, целовала его руку. Но значительное лицо, совершенно, впрочем, довольный домашними семейными нежностями, нашел приличным иметь для дружеских отношений приятельницу в другой части города. Эта приятельница была ничуть не лучше и не моложе жены его; но такие уж задачи бывают на свете, и судить об них не наше дело. Итак, значительное лицо сошел с лестницы, сел в сани и сказал кучеру: «К Каролине Ивановне», — а сам, закутавшись весьма роскошно в теплую шинель, оставался в том приятном положении, лучше которого и не выдумаешь для русского человека, то есть когда сам ни о чем не думаешь, а между тем мысли сами лезут в голову, одна другой приятнее, не давая даже труда гоняться за ними и искать их. Полный удовольствия, он слегка припоминал все веселые места проведенного вечера, все слова, заставившие хохотать небольшой круг; многие из них он даже повторял вполголоса и нашел, что они всё так же смешны, как и прежде, а потому не мудрено, что и сам посмеивался от души. Изредка мешал ему, однако же, порывистый ветер, который, выхватившись вдруг Бог знает откуда и невесть от какой причины, так и резал в лицо, подбрасывая ему туда клочки снега, хлобуча, как парус, шинельный воротник или вдруг с неестественною силою набрасывая ему его на голову и доставляя, таким образом, вечные хлопоты из него выкарабкиваться. Вдруг почувствовал значительное лицо, что его ухватил кто-то весьма крепко за воротник. Обернувшись, он заметил человека небольшого роста, в старом поношенном вицмундире, и не без ужаса узнал в нем Акакия Акакиевича. Лицо чиновника было бледно, как снег, и глядело совершенным мертвецом. Но ужас значительного лица превзошел все границы, когда он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшно могилою, произнес такие речи: «А! так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да еще и распек, — отдавай же теперь свою!» Бедное значительное лицо чуть не умер. Как ни был он характерен в канцелярии и вообще перед низшими, и хотя, взглянувши на один мужественный вид его и фигуру, всякий говорил: «У, какой характер!» — но здесь он, подобно весьма многим, имеющим богатырскую наружность, почувствовал такой страх, что не без причины даже стал опасаться насчет какого-нибудь болезненного припадка. Он сам даже скинул поскорее с плеч шинель свою и закричал кучеру не своим голосом: «Пошел во весь дух домой!» Кучер, услышавши голос, который произносится обыкновенно в решительные минуты и даже сопровождается кое-чем гораздо действительнейшим, упрятал на всякий случай голову свою в плечи, замахнулся кнутом и помчался как стрела. Минут в шесть с небольшим значительное лицо уже был пред подъездом своего дома. Бледный, перепуганный и без шинели, вместо того чтобы к Каролине Ивановне, он приехал к себе, доплелся кое-как до своей комнаты и провел ночь весьма в большом беспорядке, так что на другой день поутру за чаем дочь ему сказала прямо: «Ты сегодня совсем бледен, папа». Но папа молчал и никому ни слова о том, что с ним случилось, и где он был, и куда хотел ехать. Это происшествие сделало на него сильное впечатление. Он даже гораздо реже стал говорить подчиненным: «Как вы смеете, понимаете ли, кто перед вами?»; если же и произносил, то уж не прежде, как выслушавши сперва, в чем дело. Но еще более замечательно то, что с этих пор совершенно прекратилось появление чиновника-мертвеца: видно, генеральская шинель пришлась ему совершенно по плечам; по крайней мере, уже не было нигде слышно таких случаев, чтобы сдергивали с кого шинели. Впрочем, многие деятельные и заботливые люди никак не хотели успокоиться и поговаривали, что в дальних частях города все еще показывался чиновник-мертвец. И точно, один коломенский будочник видел собственными глазами, как показалось из-за одного дома привидение; но, будучи по природе своей несколько бессилен, так что один раз обыкновенный взрослый поросенок, кинувшись из какого-то частного дома, сшиб его с ног, к величайшему смеху стоявших вокруг извозчиков, с которых он вытребовал за такую издевку по грошу на табак, — итак, будучи бессилен, он не посмел остановить его, а так шел за ним в темноте до тех пор, пока наконец привидение вдруг оглянулось и, остановясь, спросило: «Тебе чего хочется?» — и показало такой кулак, какого и у живых не найдешь. Будочник сказал: «Ничего», — да и поворотил тот же час назад. Привидение, однако же, было уже гораздо выше ростом, носило преогромные усы и, направив шаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в ночной темноте.
Wishing to divert his mind in some way, and forget the disagreeable impression, he set out that evening for one of his friends’ houses, where he found quite a large party assembled; and, what was better, nearly every one was of the same rank, so that he need not feel in the least constrained. This had a marvellous effect upon his mental state. He expanded, made himself agreeable in conversation, charming: in short, he passed a delightful evening. After supper he drank a couple of glasses of champagne—not a bad recipe for cheerfulness, as every one knows. The champagne inclined him to various out-of-the-way adventures; and, in particular, he determined not to go home, but to go to see a certain well-known lady, Karolina Ivanovna, a lady, it appears, of German extraction, with whom he felt on a very friendly footing.
It must be mentioned that the prominent personage was no longer a young man, but a good husband, and respected father of a family. Two sons, one of whom was already in the service, and a good-looking, sixteen-year-old daughter, with a rather retroussé but pretty little nose, came every morning to kiss his hand, and say, “Bonjour, papa. ” His wife, a still fresh and good-looking woman, first gave him her hand to kiss, and then, reversing the procedure, kissed his. But the prominent personage, though perfectly satisfied in his domestic relations, considered it stylish to have a friend in another quarter of the city. This friend was hardly prettier or younger than his wife; but there are such puzzles in the world, and it is not our place to judge them.
So the important personage descended the stairs, stepped into his sleigh, and said to the coachman, “To Karolina Ivanovan’s,” and, wrapping himself luxuriously in his warm coat, found himself in that delightful position than which a Russian can conceive nothing better, which is, when you think of nothing yourself, yet the thoughts creep into your mind of their own accord, each more agreeable than the other, giving you no trouble to drive them away, or seek them. Fully satisfied, he slightly recalled all the gay points of the evening just passed, and all the mots which had made the small circle laugh. Many of them he repeated in a low voice, and found them quite as funny as before; and therefore it is not surprising that he should laugh heartily at them.
Occasionally, however, he was hindered by gusts of wind, which, coming suddenly, God knows whence or why, cut his face, flinging in it lumps of snow, filling out his coat-collar like a sail, or suddenly blowing it over his head with supernatural force, and thus causing him constant trouble to disentangle himself. Suddenly the important personage felt some one clutch him very firmly by the collar. Turning round, he perceived a man of short stature, in an old, worn uniform, and recognized, not without terror, Akakii Akakievich. The official’s face was white as snow, and looked just like a corpse’s. But the horror of the important personage transcended all bounds when he saw the dead man’s mouth open, and, with a terrible odor of the grave, utter the following remarks:
“Ah, here you are at last! I have you, that … by the collar! I need your coat. You took no trouble about mine, but reprimanded me; now give up your own. ” The pallid prominent personage almost died. Brave as he was in the office and in the presence of inferiors generally, and although, at the sight of his manly form and appearance, every one said, “Ugh! how much character he has!” yet at this crisis, he, like many possessed of an heroic exterior, experienced such terror, that, not without cause, he began to fear an attack of
He flung his coat hastily from his shoulders, and shouted to his coachman in an unnatural voice, “Home, at full speed!” The coachman, hearing the tone which is generally employed at critical moments, and even accompanied by something much more tangible, drew his head down between his shoulders in case of an emergency, flourished his knout, and flew on like an arrow. In a little more than six minutes the prominent personage was at the entrance of his own house.
Pale, thoroughly scared, and coatless, he went home instead of to Karolina Ivanovna’s, got to his chamber after some fashion, and passed the night in the direst distress; so that the next morning over their tea, his daughter said plainly, “You are very pale today, papa. ” But papa remained silent, and said not a word to any one of what had happened to him, where he had been, or where he had intended to go.
This occurrence made a deep impression upon him. He even began to say less frequently to the under-officials, “How dare you? do you realize who stands before you?” and, if he did utter the words, it was after first having learned the bearings of the matter. But the most noteworthy point was, that from that day the apparition of the dead official quite ceased to be seen; evidently the general’s overcoat just fitted his shoulders; at all events, no more instances of his dragging coats from people’s shoulders were heard of illness.
But many active and apprehensive persons could by no means reassure themselves, and asserted that the dead official still showed himself in distant parts of the city. And, in fact, one watchman in Kolomna saw with his own eyes the apparition come from behind a house; but being rather weak of body—so much so, that once upon a time an ordinary full-grown pig running out of a private house knocked him off his legs, to the great amusement of the surrounding public coachmen, from whom he demanded a groschen apiece for snuff, as damages—being weak, he dared not arrest him, but followed him in the dark, until, at length, the apparition looked round, paused, and inquired, “What do you want?” and showed such a fist as you never see on living men. The watchman said, “It’s of no consequence,” and turned back instantly. But the apparition was much too tall, wore huge mustaches, and, directing its steps apparently towards the Obukhoff Bridge, disappeared in the darkness of the night.