The narrator and main character in VN's novel Dar ("The Gift," 1937), Fyodor Konstantinovhich Godunov-Cherdyntsev would have never met and fallen in love with Zina Mertz, if he did not move to 15 Agamemnonstrasse (the Shchyogolevs' Berlin address):
«Здравствуйте, – сказал Федор Константинович, кланяясь телефону, – мне Александра Яковлевна…»
Звучный, так что даже защекотало в среднем ухе, необыкновенно проворный и отчетливый голос сразу завладел разговором. «Комната еще не сдана, – быстро стала рассказывать мало известная Тамара Григорьевна, – и они как раз очень хотели бы русского жильца. Я вам сейчас скажу, кто они. Фамилия – Щеголев, это вам ничего не говорит, но он был в России прокурором, очень, очень культурный, симпатичный человек… И, значит, жена его, тоже милейшая, и дочь от первого брака. Теперь так: живут они на Агамемнонштрассе 15, чудный район, квартира малюсенькая, но хох-модерн, центральное отопление, ванна, – одним словом, все-все-все. Комната, в которой вы будете жить, – прелесть, но (с оттяжкой) выходит во двор, это конечно маленький минус. Я вам скажу, сколько я за нее платила, я платила за нее тридцать пять марок в месяц. Чудный кауч, тишина. Ну вот. Что вам еще сказать? Я у них столовалась и должна признаться, что отлично, отлично, но о цене вы сами столкуетесь, я была на диете. Теперь мы сделаем так. Я у них завтра все равно буду утром, так в пол-одиннадцатого, я очень точна, и вы туда, значит, приходите».
«Одну минуточку, – сказал Федор Константинович (для которого встать в десять было то же, что другому встать в пять), – одну минуточку. Я завтра, кажется… Может быть, лучше будет, если я вам…»
Он хотел сказать: «Позвоню», – но Александра Яковлевна, сидевшая близко, сделала такие глаза, что он, переглотнув, тотчас поправился: «Да, в общем, могу, – сказал он без оживления, – благодарю вас, я приду».
«Ну вот… (повествовательно) значит, Агамемнонштрассе 15, третий этаж, есть лифт. Так мы и сделаем. До завтра, буду очень рада».
“How do you do?” said Fyodor, bowing to the telephone. “I’ve been told by Alexandra Yakovlevna—”
Loudly, so that it even tickled his middle ear, an extraordinarily nimble and distinct voice took over the conversation. “The room’s not yet rented,” began the almost unknown Tamara Grigorievna, “and as it happens they would very much like to have a Russian boarder. I’ll tell you right away who they are. The name is Shchyogolev, that tells you nothing, but in Russia he was a public prosecutor, a very, very cultured and pleasant gentleman…. Then there is his wife, who is also extremely nice, and a daughter from the first marriage. Now listen: they live at 15 Agamemnonstrasse, a wonderful district, in a small flat but hoch-modern , central heating, bath—in short, everything you could wish for. The room you’ll live in is delightful, but [with a retractive intonation] it looks out onto the yard, that of course is a small minus. I’ll tell you how much I paid for it, I paid thirty-five marks a month. It is quiet and has a fine daybed. Well, there we are. What else can I tell you? I had my meals there and I must confess the food was excellent, excellent, but you must ask them the price yourself. I was on a diet. Here’s what we’ll do now. I have to be there in any case tomorrow morning, about half past eleven, I’m very punctual, so you come there too.”
“Wait a second,” said Fyodor (for whom to rise at ten was the equivalent of rising at five for anyone else). “Wait a second. I’m afraid that tomorrow… Perhaps it might be better if I …”
He wanted to say: “give you a ring,” but Mme. Chernyshevski, who was sitting nearby, made such eyes that with a gulp he instantly corrected himself: “Yes, I think on the whole I can,” he said without animation, “thank you, I’ll come.”
“Well then [in a narrative tone], it’s 15, Agamemnonstrasse, third floor, with an elevator. So that’s what we’ll do. Until tomorrow then, I shall be very glad to see you.” (Chapter Two)
A king of Mycenae who commanded the Achaeans during the Trojan War, Agamemnon is a character in Homer's Iliad. In The Defendant (1901) G. K. Chesterton (1874-1936) says that the Iliad is only great because all life is a battle, the Odyssey because all life is a journey, the Book of Job because all life is a riddle:
Our claim that nonsense is a new literature (we might almost say a new sense) would be quite indefensible if nonsense were nothing more than a mere aesthetic fancy. Nothing sublimely artistic has ever arisen out of mere art, any more than anything essentially reasonable has ever arisen out of the pure reason. There must always be a rich moral soil for any great aesthetic growth. The principle of art for art's sake is a very good principle if it means that there is a vital distinction between the earth and the tree that has its roots in the earth; but it is a very bad principle if it means that the tree could grow just as well with its roots in the air. Every great literature has always been allegorical—allegorical of some view of the whole universe. The 'Iliad' is only great because all life is a battle, the 'Odyssey' because all life is a journey, the Book of Job because all life is a riddle. There is one attitude in which we think that all existence is summed up in the word 'ghosts'; another, and somewhat better one, in which we think it is summed up in the words 'A Midsummer Night's Dream.' Even the vulgarest melodrama or detective story can be good if it expresses something of the delight in sinister possibilities—the healthy lust for darkness and terror which may come on us any night in walking down a dark lane. If, therefore, nonsense is really to be the literature of the future, it must have its own version of the Cosmos to offer; the world must not only be the tragic, romantic, and religious, it must be nonsensical also. And here we fancy that nonsense will, in a very unexpected way, come to the aid of the spiritual view of things. Religion has for centuries been trying to make men exult in the 'wonders' of creation, but it has forgotten that a thing cannot be completely wonderful so long as it remains sensible. So long as we regard a tree as an obvious thing, naturally and reasonably created for a giraffe to eat, we cannot properly wonder at it. It is when we consider it as a prodigious wave of the living soil sprawling up to the skies for no reason in particular that we take off our hats, to the astonishment of the park-keeper. Everything has in fact another side to it, like the moon, the patroness of nonsense. Viewed from that other side, a bird is a blossom broken loose from its chain of stalk, a man a quadruped begging on its hind legs, a house a gigantesque hat to cover a man from the sun, a chair an apparatus of four wooden legs for a cripple with only two. (Chapter 5. "A Defence of Nonsense")
The characters in The Gift include the writer Shirin. The Epigraph to Shirin's novel Sedina (The Hoary Abyss) is from the Book of Job:
Фёдор Константинович собрался было восвояси, когда его сзади окликнул шепелявый голос: он принадлежал Ширину, автору романа "Седина" (с эпиграфом из книги Иова), очень сочувственно встреченного эмигрантской критикой. ("Господи, отче -- --? По Бродвею, в лихорадочном шорохе долларов, гетеры и дельцы в гетрах, дерясь, падая, задыхаясь, бежали за золотым тельцом, который, шуршащими боками протискиваясь между небоскребами, обращал к электрическому небу изможденный лик свой и выл. В Париже, в низкопробном притоне, старик Лашез, бывший пионер авиации, а ныне дряхлый бродяга, топтал сапогами старуху-проститутку Буль-де-Сюиф. Господи отчего -- --? Из московского подвала вышел палач и, присев у конуры, стал тюлюкать мохнатого щенка: Махонький, приговаривал он, махонький... В Лондоне лорды и лэди танцевали джими и распивали коктейль, изредка посматривая на эстраду, где на исходе восемнадцатого ринга огромный негр кнок-оутом уложил на ковер своего белокурого противника. В арктических снегах, на пустом ящике из-под мыла, сидел путешественник Эриксен и мрачно думал: Полюс или не полюс?.. Иван Червяков бережно обстригал бахрому единственных брюк. Господи, отчего Вы дозволяете все это?"). Сам Ширин был плотный, коренастый человек, с рыжеватым бобриком, всегда плохо выбритый, в больших очках, за которыми, как в двух аквариумах, плавали два маленьких, прозрачных глаза, совершенно равнодушных к зрительным впечатлениям. Он был слеп как Мильтон, глух как Бетховен, и глуп как бетон. Святая ненаблюдательность (а отсюда – полная неосведомленность об окружающем мире -- и полная неспособность что-либо именовать) -- свойство, почему-то довольно часто встречающееся у русского литератора-середняка, словно тут действует некий благотворный рок, отказывающий безталанному в благодати чувственного познания, дабы он зря не изгадил материала. Бывает, конечно, что в таком темном человеке играет какой-то собственный фонарик, -- не говоря о том, что известны случаи, когда по прихоти находчивой природы, любящей неожиданные приспособления и подмены, такой внутренний свет поразительно ярок -- на зависть любому краснощекому таланту. Но даже Достоевский всегда как-то напоминает комнату, в которой днём горит лампа.
Fyodor was about to walk home when a lisping voice called him from behind: it belonged to Shirin, author of the novel The Hoary Abyss (with an Epigraph from the Book of Job) which had been received very sympathetically by the émigré critics. (“Oh Lord, our Father! Down Broadway in a feverish rustle of dollars, hetaeras and businessmen in spats, shoving, falling and out of breath, were running after the golden calf, which pushed its way, rubbing against walls between the skyscrapers, then turned its emaciated face to the electric sky and howled. In Paris, in a low-class dive, the old man Lachaise, who had once been an aviation pioneer but was now a decrepit vagabond, trampled under his boots an ancient prostitute, Boule de Suif. Oh Lord, why—? Out of a Moscow basement a killer came out, squatted by a kennel and began to coax a shaggy pup: little one, he repeated, little one… In London, lords and ladies danced the Jimmie and imbibed cocktails, glancing from time to time at a platform where at the end of the eighteenth ring a huge Negro had laid his fair-haired opponent on the carpet with a knockout. Amid arctic snows the explorer Ericson sat on an empty soapbox and thought gloomily: The pole or not the pole?… Ivan Chervyakov carefully trimmed the fringe of his only pair of pants. Oh Lord, why dost Thou permit all this?”) Shirin himself was a thickset man with a reddish crew cut, always badly shaved and wearing large spectacles behind which, as in two aquariums, swam two tiny, transparent eyes—which were completely impervious to visual impressions. He was blind like Milton, deaf like Beethoven, and a blockhead to boot. A blissful incapacity for observation (and hence complete uninformedness about the surrounding world—and a complete inability to put a name to anything) is a quality quite frequently met with among the average Russian literati, as if a beneficent fate were at work refusing the blessing of sensory cognition to the untalented so that they will not wantonly mess up the material. It happens, of course, that such a benighted person has some little lamp of his own glimmering inside him—not to speak of those known instances in which, through the caprice of resourceful nature that loves startling adjustments and substitutions, such an inner light is astonishingly bright—enough to make the envy of the ruddiest talent. But even Dostoevski always brings to mind somehow a room in which a lamp burns during the day. (Chapter Five)
As he speaks to Fyodor, Shchyogolev (Zina Mertz's step-father, Fyodor's landlord at 15 Agamemnonstrasse) mentions a kind of Dostoevskian tragedy:
Однажды, заметив исписанные листочки на столе у Федора Константиновича, он сказал, взяв какой-то новый, прочувствованный тон: "Эх, кабы у меня было времячко, я бы такой роман накатал... Из настоящей жизни. Вот представьте себе такую историю: старый пес, - но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья, - знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, - знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти. Бледненькая, легонькая, под глазами синева, - и конечно на старого хрыча не смотрит. Что делать? И вот, недолго думая, он, видите ли, на вдовице женится. Хорошо-с. Вот, зажили втроем. Тут можно без конца описывать - соблазн, вечную пыточку, зуд, безумную надежду. И в общем - просчет. Время бежит-летит, он стареет, она расцветает, - и ни черта. Пройдет, бывало, рядом, обожжет презрительным взглядом. А? Чувствуете трагедию Достоевского? Эта история, видите ли, произошла с одним моим большим приятелем, в некотором царстве, в некотором самоварстве, во времена царя Гороха. Каково?" - и Борис Иванович, обратив в сторону темные глаза, надул губы и издал меланхолический лопающийся звук.
Once, when he had noticed some written-up sheets of paper on Fyodor’s desk, he said, adopting a new heartfelt tone of voice: “Ah, if only I had a tick or two, what a novel I’d whip off! From real life. Imagine this kind of thing: an old dog—but still in his prime, fiery, thirsting for happiness—gets to know a widow, and she has a daughter, still quite a little girl—you know what I mean—when nothing is formed yet but already she has a way of walking that drives you out of your mind—A slip of a girl, very fair, pale, with blue under the eyes—and of course she doesn’t even look at the old goat. What to do? Well, not long thinking, he ups and marries the widow. Okay. They settle down the three of them. Here you can go on indefinitely—the temptation, the eternal torment, the itch, the mad hopes. And the upshot—a miscalculation. Time flies, he gets older, she blossoms out—and not a sausage. Just walks by and scorches you with a look of contempt. Eh? D’you feel here a kind of Dostoevskian tragedy? That story, you see, happened to a great friend of mine, once upon a time in fairyland when Old King Cole was a merry old soul,” and Boris Ivanovich, turning his dark eyes away, pursed his lips and emitted a melancholy, bursting sound. (Chapter Three)
The epigraph to Dar is from P. Smirnovski’s Uchebnik russkoy grammatiki (A Textbook of Russian Grammar):
Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна.
П. Смирновский.Учебник русской грамматики
An oak is a tree. A rose is a flower. A deer is an animal. A sparrow is a bird. Russia is our fatherland. Death is inevitable.
P. SMIRNOVSKI, A Textbook of Russian Grammar.
"Russia is our fatherland" brings to mind A Defence of Patriotism, the last (16th) chapter of G. K. Chesterton's The Defendant. The characters in VN's novel Zashchita Luzhina ("The Luzhin Defence," 1930) include Oleg Sergeyevich Smirnovski, a Theosophist and proprietor of a liqueur factory. In The Gift Oleg is the name of Fyodor's uncle:
На другое утро, когда, с ватой в мозгу, раздраженный и какой-то половинчатый (словно другая половина по случаю раннего часа еще не открылась), он явился по указанному адресу, выяснилось, что Тамара Григорьевна не только не пришла, но звонила, что прийти не может. Его принял сам Щеголев (никого больше не было дома), оказавшийся громоздким, пухлым, очерком напоминавшим карпа, человеком лет пятидесяти, с одним из тех открытых русских лиц, открытость которых уже почти непристойна. Это было довольно полное лицо овального покроя, с маленькой черной бородкой под самой губой. У него была замечательная и тоже чем-то непристойная прическа: жидкие, черные волосы, ровно приглаженные и разделенные пробором не совсем посредине головы, но и не сбоку. Крупные уши, простые мужские глаза, толстый, желтоватый нос и влажная улыбка дополняли общее приятное впечатление. «Годунов-Чердынцев, – повторил он, – как же, как же, известнейшая фамилья. Я знавал… позвольте – это не батюшка ли ваш, Олег Кириллович? Ага, дядя. Где же он обретается теперь? В Филадельфии? Ну, это не близко. Смотрите, куда забрасывает нашего брата! Удивительно. А вы с ним в контакте? Так, так. Ну-с, давайте, не откладывая долгов в ящик покажу вам апартамент».
The next morning when he arrived at the stipulated address—in an irritable mood, with a woolly brain and with only half of him functioning (as if the other half of him had still not opened on account of the earliness of the hour)—it turned out that Tamara Grigorievna not only was not there but had rung to say she could not come. He was received by Shchyogolev himself (no-one else was at home), who turned out to be a bulky, chubby man whose outline reminded one of a carp, about fifty years old, with one of those open Russian faces whose openness is almost indecent. It was a fairly full face of oval cut, with a tiny black tuft just under the lower lip. He had a remarkable hair style that was also somehow indecent: thin black hair evenly smoothed down and divided by a parting which was not quite in the middle of the head and yet not quite to one side either. Big ears, simple male eyes, a thick yellowish nose and a moist smile completed the general pleasant impression. “Godunov-Cherdyntsev,” he repeated, “of course, of course, an extremely well-known name. I once knew… let me see—isn’t your father Oleg Kirillovich? Aha, uncle. Where’s he living now? In Philadelphia? Hm, that’s quite a way. Just look where we émigrés get to! Amazing. And are you in touch with him? I see, I see. Well, never put off to tomorrow what you have already done—ha-ha! Come. I’ll show you your quarters.” (Chapter Two)