According to Humbert Humbert (the narrator and main character in VN’s novel Lolita, 1955), it took him fifty-six days (eight weeks) to write Lolita:
This then is my story. I have reread it. It has bits of marrow sticking to it, and blood, and beautiful bright-green flies. At this or that twist of it I feel my slippery self eluding me, gliding into deeper and darker waters than I care to probe. I have camouflaged what I could so as not to hurt people. And I have toyed with many pseudonyms for myself before I hit on a particularly apt one. There are in my notes “Otto Otto” and “Mesmer Mesmer” and “Lambert Lambert,” but for some reason I think my choice expresses the nastiness best.
When I started, fifty-six days ago, to write Lolita, first in the psychopathic ward for observation, and then in this well-heated, albeit tombal, seclusion, I thought I would use these notes in toto at my trial, to save not my head, of course, but my soul. In mid-composition, however, I realized that I could not parade living Lolita. I still may use parts of this memoir in hermetic sessions, but publication is to be deferred.
For reasons that may appear more obvious than they really are, I am opposed to capital punishment; this attitude will be, I trust, shared by the sentencing judge. Had I come before myself, I would have given Humbert at least thirty-five years for rape, and dismissed the rest of the charges. But even so, Dolly Schiller will probably survive me by many years. The following decision I make with all the legal impact and support of a signed testament: I wish this memoir to be published only when Lolita is no longer alive.
Thus, neither of us is alive when the reader opens this book. But while the blood still throbs through my writing hand, you are still as much part of blessed matter as I am, and I can still talk to you from here to Alaska. Be true to your Dick. Do not let other fellows touch you. Do not talk to strangers. I hope you will love your baby. I hope it will be a boy. That husband of yours, I hope, will always treat you well, because otherwise my specter shall come at him, like black smoke, like a demented giant, and pull him apart nerve by nerve. And do not pity C. Q. One had to choose between him and H. H., and one wanted H. H. to exist at least a couple of months longer, so as to have him make you live in the minds of later generations. I am thinking of aurochs and angels, the secret of durable pigments, prophetic sonnets, the refuge of art. And this is the only immortality you and I may share, my Lolita. (2.36)
Humbert receives a letter from Lolita (now married to Richard F. Schiller) in New York on Sept. 22, 1952, visits her in Coalmont on the next day (Sept. 23), revisits Ramsdale (where he finds out Clare Quilty's address from his uncle Ivor, the dentist) on Sept. 24, and murders Quilty in Parkington on Sept. 25. Normally, fifty-two days pass between Sept. 25 (the day of HH’s arrest) and Nov. 16 (the day of HH’s death). 56 − 52 = 4. Chetyre dnya ("Four Days," 1877) is a story by Vsevolod Garshin (1855-88). It is the tragedy of a man who killed. In his essay on Garshin in The Silhouettes of Russian Writers the critic Yuli Ayhenvald compares Garshin at first to Hamlet:
У него, употребляя чеховское выражение, "болит совесть", и эта боль все усиливается от тех неизбежных столкновений и приключений, какие всякому приходится иметь в жизни. Пусть сознание испугано миром, в который оно попало; но ведь жизнь такова, что в ней нельзя ограничиваться одной пугливой печалью, нельзя робко бродить по ней без цели и ответа необходимо занять в ней определенное место, так или иначе приобщиться к ее работе и заботе. Пока не пришла смерть сама собою или ускоренная самоубийством, желанно разрубившая гордиев узел тягостных сомнений, — надо жить, надо идти на войну существования и провести на его бранном поле много дней, между ними — четыре ужасных дня. Одной мысли, одной совести мало: каждого из нас неотвратимо ожидает дело — и вот здесь обрушивается на нас мучительная драма: совесть и дело, сознание и действие не совпадают между собою, болезненно противоречат друг другу. И жестокая ирония судьбы заходит так далеко, что именно совесть побуждает откликаться на призывы зла, совершать кровавые подвиги, и человек с кротким сердцем и лучистыми глазами добровольно идет на убийство и мучительство. Правда, есть и дело добра, есть ангелы не только праздные, но и работающие (с ними сравнивал Гаршин сестер милосердия); но все же мир устроен так, что самое яркое и страстное дело в нем — это дело злое. Самый красный цветок — это цветок зла. Ничто не требует такой душевной силы, такого напряжения и действенности, как именно убийство. В нем — высшая потенция человеческой энергии, оно являет собою дело по преимуществу. Рождающая сила — в двух существах; убиваем же только мы сами, мы одни. И когда Гамлет перешел от размышления к действию, когда он стал делать, он стал убивать. Гамлет убивающий — это очень зловещее и трагическое явление жизни.
and then to Abel:
Человечество привыкло уже к тому, что брат убивает брата. Впервые это сделал Каин, и в кровавый след ему пошло его окаянное потомство. Но у Гаршина убивает Авель. Это гораздо трагичнее и сложнее; совесть, натолкнувшаяся на дело, сраженная им, должна испытывать здесь безмерные муки. Каин убил из корысти и зависти, он хотел убить — Авель был чист и кроток душою, и от души его были далеки убийственные помыслы и замыслы. И тем не менее Авель убил. Некогда хорошо был известен русской общественности этот тип — Авель убивающий. И вот, в гаршинских "Четырех днях" он лежит, глубоко несчастный Авель, на поле битвы, и его сознание, тонкое, сочувствующее, человечное, говорит ему, что он убил человека. Рядом с ним лежит его жертва — мертвый, окровавленный человек. И думает Авель: "Я не хотел этого. Я не хотел зла никому, когда шел драться. Мысль о том, что и мне придется убивать людей, как-то уходила от меня. Я представлял себе только, как я буду подставлять свою грудь под пули. И я пошел и подставил". И думает Авель: "Кто он? Быть может, и у него, как у меня, есть старая мать. Долго она будет по вечерам сидеть у дверей своей убогой мазанки да поглядывать на далекий север: не идет ли ее ненаглядный сын, ее работник и кормилец?.." Многие убивают, но редкие думают после этого. А здесь — какая дума! Дело уже совершилось. И сознание человека, до сих пор только думавшего, неспособного на дело-убийство и все же его совершившего, — это сознание проснулось после удручающего кошмара и еще напряженнее, чем раньше, продолжает свою молчаливую работу. Теперь оно предается томительному раздумию, тоске раскаяния. Под черным болгарским небом лежит убивший. Его гнетет медленность и страшная сознательность собственных ощущений. Его терзают боль и жажда, трепещет возбужденная мысль, и сильнее прежнего болит совесть. Для того, кто сделал, т. е. убил, мир меняется. То, что было недавно, кажется отдаленным в глубину времени; обессиленные, раненые ноги едва ползают, и сажени превращаются в версты. И рядом с убившим лежит убитый. Великое примирение скорби и смерти положило их рядом, но раньше между ними была бездна, и только теперь видно, как мнима и ничтожна была она, вырытая холодной ненавистью войны. Физическое соседство убитого с почти убитым убийцей, как некий символ, еще явственнее показывает Авелю, что и в нравственном отношении они были соседи и братья. Один уже умер, другой умрет — по крайней мере, другой в этом убежден, и он не надеется, что товарищи найдут его среди трупов на поле смерти и вернут к жизни. И мы, содрогаясь, воспринимаем ту поразительную ситуацию, которую набросал на этих страницах Гаршин: убитый феллах разлагается, "мириады червей падают из него", и убивший видит это и думает, что скоро настанет и его черед разложения, — так в одной картине сливаются для него и для нас страшное будущее и страшное настоящее.
According to the bible, the first murderer was Cain who killed his brother Abel (but, in Garshin's case, it is Abel who kills). At the Elphinstone hospital Quilty tells the staff that he is Lolita's uncle (which makes Humbert eager to destroy his "brother"):
“Okey-dokey,” big Frank sang out, slapped the jamb, and whistling, carried my message away, and I went on drinking, and by morning the fever was gone, and although I was as limp as a toad, I put on the purple dressing gown over my maize yellow pajamas, and walked over to the office telephone. Everything was fine. A bright voice informed me that yes, everything was fine, my daughter had checked out the day before, around two, her uncle, Mr. Gustave, had called for her with a cocker spaniel pup and a smile for everyone, and a black Caddy Lack, and had paid Dolly’s bill in cash, and told them to tell me I should not worry, and keep warm, they were at Grandpa’s ranch as agreed.
Elphinstone was, and I hope still is, a very cute little town. It was spread like a maquette, you know, with its neat greenwool trees and red-roofed houses over the valley floor and I think I have alluded earlier to its model school and temple and spacious rectangular blocks, some of which were, curiously enough, just unconventional pastures with a mule or a unicorn grazing in the young July morning mist. Very amusing: at one gravelgroaning sharp turn I sideswiped a parked car but said to myself telestically - and, telepathically (I hoped), to its gesticulating owner - that I would return later, address Bird School, Bird, New Bird, the gin kept my heart alive but bemazed my brain, and after some lapses and losses common to dream sequences, I found myself in the reception room, trying to beat up the doctor, and roaring at people under chairs, and clamoring for Mary who luckily for her was not there; rough hands plucked at my dressing gown, ripping off a pocket, and somehow I seem to have been sitting on a bald brown-headed patient, whom I had mistaken for Dr. Blue, and who eventually stood up, remarking with a preposterous accent: “Now, who is neurotic, I ask?”and then a gaunt unsmiling nurse presented me with seven beautiful, beautiful books and the exquisitely folded tartan lap robe, and demanded a receipt; and in the sudden silence I became aware of a policeman in the hallway, to whom my fellow motorist was pointing me out, and meekly I signed the very symbolic receipt, thus surrendering my Lolita to all those apes. But what else could I do? One simple and stark thought stood out and this was: “Freedom for the moment is everything.” One false move - and I might have been made to explain a life of crime. So I simulated a coming out of a daze. To my fellow motorist I paid what he thought was fair. To Dr. Blue, who by then was stroking my hand, I spoke in tears of the liquor I bolstered too freely a tricky but not necessarily diseased heart with. To the hospital in general I apologized with a flourish that almost bowled me over, adding however that I was not on particularly good terms with the rest of the Humbert clan. To myself I whispered that I still had my gun, and was still a free man - free to trace the fugitive, free to destroy my brother. (2.22)
Lolita is abducted from Humbert on July 4, 1949 (the American Independence Day). Abel and Cain are the sons of Adam and Eve. Describing his life in Ramsdale as Charlotte's lodger, Humbert identifies himself with Adam:
So Humbert the Cubus schemed and dreamed – and the red sun of desire and decision (the two things that create a live world) rose higher and higher, while upon a succession of balconies a succession of libertines, sparkling glass in hand, toasted the bliss of past and future nights. Then, figuratively speaking, I shattered the glass, and boldly imagined (for I was drunk on those visions by then and underrated the gentleness of my nature) how eventually I might blackmail — no, that it too strong a word — mauvemail big Haze into letting me consort with the little Haze by gently threatening the poor doting Big Dove with desertion if she tried to bar me from playing with my legal stepdaughter. In a word, before such an Amazing Offer, before such a vastness and variety of vistas, I was as helpless as Adam at the preview of early oriental history, miraged in his apple orchard. (1.17)
In a poem that Humbert makes Quilty read aloud before murdering him Humbert says: “when I stood Adam-naked before a federal law and all its stinging stars:”
I decided to inspect the pistol - our sweat might have spoiled something - and regain my wind before proceeding to the main item in the program. To fill in the pause, I proposed he read his own sentence - in the poetical form I had given it. The term “poetical justice” is one that may be most happily used in this respect. I handed him a neat typescript.
“Yes,” he said, “splendid idea. Let me fetch my reading glasses” (he attempted to rise).
“No.”
“Just as you say. Shall I read out loud?”
“Yes.”
“Here goes. I see it’s in verse.
Because you took advantage of a sinner
because you took advantage
because you took
because you took advantage of my disadvantage…
“That’s good, you know. That’s damned good.”
…when I stood Adam-naked
before a federal law and all its stinging stars
“Oh, grand stuff!”
…Because you took advantage of a sin
when I was helpless moulting moist and tender
hoping for the best
dreaming of marriage in a mountain state
aye of a litter of Lolitas…
“Didn’t get that.”
Because you took advantage of my inner
essential innocence
because you cheated me
“A little repetitious, what? Where was I?”
Because you cheated me of my redemption
because you took
her at the age when lads
play with erector sets
“Getting smutty, eh?”
a little downy girl still wearing poppies
still eating popcorn in the colored gloam
where tawny Indians took paid croppers
because you stole her
from her wax-browed and dignified protector
spitting into his heavy-lidded eye
ripping his flavid toga and at dawn
leaving the hog to roll upon his new discomfort
the awfulness of love and violets
remorse despair while you
took a dull doll to pieces
and threw its head away
because of all you did
because of all I did not
you have to die
“Well, sir, this is certainly a fine poem. Your best as far as I’m concerned.”
He folded and handed it back to me. (2.35)
"All its stinging stars" (the flag's stars representing the states of the United States and the unity of the nation) bring to mind Gray Star, a settlement in the remotest Northwest where Mrs. 'Richard F. Schiller' (Lolita's married name) dies in childbed, giving birth to a stillborn girl, on Christmas Day 1952. On the fourth day of creation God made the sun, the moon and the stars. Describing his day in Ramsdale as Charlotte's lodger, Humbert mentions the dandelions in the lawn of the Haze house that had changed from suns to moons:
The sun made its usual round of the house as the afternoon ripened into evening. I had a drink. And another. And yet another. Gin and pineapple juice, my favorite mixture, always double my energy. I decided to busy myself with our unkempt lawn. Une petite attention. It was crowded with dandelions, and a cursed dog - I loathe dogs - had defiled the flat stones where a sundial had once stood. Most of the dandelions had changed from suns to moons. The gin and Lolita were dancing in me, and I almost fell over the folding chairs that I attempted to dislodge. Incarnadine zebras! There are some eructations that sound like cheersat least, mine did. An old fence at the back of the garden separated us from the neighbor’s garbage receptacles and lilacs; but there was nothing between the front end of our lawn (where it sloped along one side of the house) and the street. Therefore I was able to watch (with the smirk of one about to perform a good action) for the return of Charlotte: that tooth should be extracted at once. As I lurched and lunged with the hand mower, bits of grass optically twittering in the low sun, I kept an eye on that section of suburban street. It curved in from under an archway of huge shade trees, then sped towards us down, down, quite sharply, past old Miss Opposite’s ivied brick house and high-sloping lawn (much trimmer than ours) and disappeared behind our own front porch which I could not see from where I happily belched and labored. The dandelions perished. A reek of sap mingled with the pineapple. Two little girls, Marion and Mabel, whose comings and goings I had mechanically followed of late (but who could replace my Lolita?) went toward the avenue (from which our Lawn Street cascaded), one pushing a bicycle, the other feeding from a paper bag, both talking at the top of their sunny voices. Leslie, old Miss Opposite’s gardener and chauffeur, a very amiable and athletic Negro, grinned at me from afar and shouted, re-shouted, commented by gesture, that I was mighty energetic today. The fool dog of the prosperous junk dealer next door ran after a blue carnot Charlotte’s. The prettier of the two little girls (Mabel, I think), shorts, halter with little to halt, bright hair - a nymphet, by Pan! - ran back down the street crumpling her paper bag and was hidden from this Green Goat by the frontage of Mr. And Mrs. Humbert’s residence. A station wagon popped out of the leafy shade of the avenue, dragging some of it on its roof before the shadows snapped, and swung by at an idiotic pace, the sweatshirted driver roof-holding with his left hand and the junkman’s dog tearing alongside. There was a smiling pauseand then, with a flutter in my breast, I witnessed the return of the Blue Sedan. I saw it glide downhill and disappear behind the corner of the house. I had a glimpse of her calm pale profile. It occurred to me that until she went upstairs she would not know whether I had gone or not. A minute later, with an expression of great anguish on her face, she looked down at me from the window of Lo’s room. By sprinting upstairs, I managed to reach that room before she left it. (1.17)
On the other hand, one of Garshin's stories is entitled To, chego ne bylo ("What Never Happened," 1882). Perhaps, there was no murder of Quilty after all? One is also reminded of the ending of Chekhov's story Tysyacha odna strast', ili Strashnaya noch' (“A Thousand and One Passions, or a Scary Night,” 1880), a parody of Gothic stories dedicated to Victor Hugo:
Она полюбила во мне демона. Я хотел, чтобы она полюбила во мне ангела. «Полтора миллиона франков отдаю бедным!» — сказал я. Она полюбила во мне ангела и заплакала. Я тоже заплакал. Что это были за слезы!!! Через месяц в церкви св. Тита и Гортензии происходило торжественное венчание. Я венчался с ней. Она венчалась со мной. Бедные нас благословляли! Она упросила меня простить врагов моих, которых я ранее убил. Я простил. С молодою женой я уехал в Америку. Молодая любящая жена была ангелом в девственных лесах Америки, ангелом, пред которым склонялись львы и тигры. Я был молодым тигром. Через три года после нашей свадьбы старый Сам носился уже с курчавым мальчишкой. Мальчишка был более похож на мать, чем на меня. Это меня злило. Вчера у меня родился второй сын… и сам я от радости повесился… Второй мой мальчишка протягивает ручки к читателям и просит их не верить его папаше, потому что у его папаши не было не только детей, но даже и жены. Папаша его боится женитьбы, как огня. Мальчишка мой не лжет. Он младенец. Ему верьте. Детский возраст — святой возраст. Ничего этого никогда не было… Спокойной ночи!
"Children's age is the holy age. Nothing of it has ever happened... Good night!" The narrator in Chekhov's pastiche is a murderer:
Мы крикнули кошэ. Мы сели в карету и помчались. Кошэ — брат ветра. Мы мчались, как смелая мысль мчится в таинственных извилинах мозга. Я всунул в руку кошэ кошелек с золотом. Золото помогло бичу удвоить быстроту лошадиных ног.
— Антонио, куда ты меня везешь? — простонал Теодор. — Ты смотришь злым гением… В твоих черных глазах светится ад… Я начинаю бояться…
Жалкий трус!! Я промолчал. Он любил ее. Она любила страстно его… Я должен был убить его, потому что любил больше жизни ее. Я любил ее и ненавидел его. Он должен был умереть в эту страшную ночь и заплатить смертью за свою любовь. Во мне кипели любовь и ненависть. Они были вторым моим бытием. Эти две сестры, живя в одной оболочке, производят опустошение: они — духовные вандалы.
— Стой! — сказал я кошэ, когда карета подкатила к цели.
Я и Теодор выскочили. Из-за туч холодно взглянула на нас луна. Луна — беспристрастный, молчаливый свидетель сладостных мгновений любви и мщения. Она должна была быть свидетелем смерти одного из нас. Пред нами была пропасть, бездна без дна, как бочка преступных дочерей Даная. Мы стояли у края жерла потухшего вулкана. Об этом вулкане ходят в народе страшные легенды. Я сделал движение коленом, и Теодор полетел вниз, в страшную пропасть. Жерло вулкана — пасть земли.
— Проклятие!!! — закричал он в ответ на мое проклятие.
Сильный муж, ниспровергающий своего врага в кратер вулкана из-за прекрасных глаз женщины, — величественная, грандиозная и поучительная картина! Недоставало только лавы!
Кошэ. Кошэ — статуя, поставленная роком невежеству. Прочь рутина! Кошэ последовал за Теодором. Я почувствовал, что в груди у меня осталась одна только любовь. Я пал лицом на землю и заплакал от восторга. Слезы восторга — результат божественной реакции, производимой в недрах любящего сердца. Лошади весело заржали. Как тягостно быть не человеком! Я освободил их от животной, страдальческой жизни. Я убил их. Смерть есть и оковы и освобождение от оков.
According to the narrator (who kills at first his rival, then the coachman and, finally, the horses, and tosses them all into an erupting volcano), death is both chains and the liberation from chains.