In 1938 VN translated his Russian novel Camera Obscura (1932) into English as Laughter in the Dark. Translated back into Russian, Laughter in the Dark becomes Smekh v temnote. In VN's novel Otchayanie ("Despair," 1934) Hermann Karlovich (the narrator and main character) mentions smekh v temnote (a laugh in the darkness):
Как мы начнем эту главу? Предлагаю на выбор несколько вариантов. Вариант первый, – он встречается часто в романах, ведущихся от лица настоящего или подставного автора:
День нынче солнечный, но холодный, все так же бушует ветер, ходуном ходит вечнозеленая листва за окнами, почтальон идет по шоссе задом наперед, придерживая фуражку. Мне тягостно…
Отличительные черты этого варианта довольно очевидны: ведь ясно, что пока человек пишет, он находится где-то в определенном месте, – он не просто некий дух, витающий над страницей. Пока он вспоминает и пишет, что-то происходит вокруг него, – вот как сейчас этот ветер, эта пыль на шоссе, которую вижу в окно (почтальон повернулся и, согнувшись, продолжая бороться, пошел вперед). Вариант приятный, освежительный, передышка, переход к личному, это придает рассказу жизненность, особенно когда первое лицо такое же выдуманное, как и все остальные. То-то и оно: этим приемом злоупотребляют, литературные выдумщики измочалили его, он не подходит мне, ибо я стал правдив.
Обратимся теперь ко второму варианту. Он состоит в том, чтобы сразу ввести нового героя, – так и начать главу:
Орловиус был недоволен.
Когда он бывал недоволен, или озабочен, или просто не знал, что ответить, он тянул себя за длинную мочку левого уха, с седым пушком по краю, – а потом за длинную мочку правого, – чтоб не завидовало, – и смотрел поверх своих простых честных очков на собеседника, и медлил с ответом, и наконец отвечал:
«Тяжело сказать, но мне кажется…»
«Тяжело» значило у него «трудно». Буква «л» была у него как лопата. Опять же и этот второй вариант начала главы – прием популярный и доброкачественный, – но он как-то слишком щеголеват, да и не к лицу суровому, застенчивому Орловиусу бойко растворять ворота главы.
Предлагаю вашему вниманию третий вариант:
Между тем… (пригласительный жест многоточия).
В старину этот прием был баловнем биоскопа, сиречь иллюзиона, сиречь кинематографа. С героем происходит (в первой картине) то-то и то-то, а между тем… Многоточие, – и действие переносится в деревню. Между тем…
Новый абзац:
…по раскаленной дороге, стараясь держаться в тени яблонь, когда попадались по краю их кривые ярко беленные стволы…
Нет, глупости – он странствовал не всегда. Фермеру бывал нужен лишний батрак, лишняя спина требовалась на мельнице. Я плохо представляю себе его жизнь, – я никогда не бродяжничал. Больше всего мне хотелось вообразить, какое осталось у него впечатление от одного майского утра на чахлой траве за Прагой. Он проснулся. Рядом с ним сидел и глядел на него прекрасно одетый господин, который, пожалуй, даст папиросу. Господин оказался немцем. Стал приставать, – может быть, не совсем нормален, – совал зеркальце, ругался. Выяснилось, что речь идет о сходстве. Сходство так сходство. Я ни при чем. Может быть, он даст мне легкую работу. Вот адрес. Как знать, может быть, что-нибудь и выйдет.
«Послушай-ка ты, – (разговор на постоялом дворе теплой и темной ночью), – какого я чудака встретил однажды. Выходило, что мы двойники».
Смех в темноте: «Это у тебя двоилось в глазах, пьянчуга».
Тут вкрался еще один прием: подражание переводным романам из быта веселых бродяг, добрых парней. У меня спутались все приемы.
А знаю я все, что касается литературы. Всегда была у меня эта страстишка. В детстве я сочинял стихи и длинные истории. Я никогда не воровал персиков из теплиц лужского помещика, у которого мой отец служил в управляющих, никогда не хоронил живьем кошек, никогда не выворачивал рук более слабым сверстникам, но сочинял тайно стихи и длинные истории, ужасно и непоправимо, и совершенно зря, порочившие честь знакомых, – но этих историй я не записывал и никому о них не говорил. Дня не проходило, чтобы я не налгал. Лгал я с упоением, самозабвенно, наслаждаясь той новой жизненной гармонией, которую создавал. За такую соловьиную ложь я получал от матушки в левое ухо, а от отца бычьей жилой по заду. Это нимало не печалило меня, а скорее служило толчком для дальнейших вымыслов. Оглохший на одно ухо, с огненными ягодицами, я лежал ничком в сочной траве под фруктовыми деревьями и посвистывал, беспечно мечтая. В школе мне ставили за русское сочинение неизменный кол, оттого что я по-своему пересказывал действия наших классических героев: так, в моей передаче «Выстрела» Сильвио наповал без лишних слов убивал любителя черешен и с ним – фабулу, которую я, впрочем, знал отлично. У меня завелся револьвер, я мелом рисовал на осиновых стволах в лесу кричащие белые рожи и деловито расстреливал их. Мне нравилось – и до сих пор нравится – ставить слова в глупое положение, сочетать их шутовской свадьбой каламбура, выворачивать наизнанку, заставать их врасплох. Что делает советский ветер в слове ветеринар? Откуда томат в автомате? Как из зубра сделать арбуз? В течение нескольких лет меня преследовал курьезнейший и неприятнейший сон: будто нахожусь в длинном коридоре, в глубине – дверь, – и страстно хочу, не смею, но наконец решаюсь к ней подойти и ее отворить; отворив ее, я со стоном просыпался, ибо за дверью оказывалось нечто невообразимо страшное, а именно: совершенно пустая, голая, заново выбеленная комната, – больше ничего, но это было так ужасно, что невозможно было выдержать. С седьмого класса я стал довольно аккуратно посещать веселый дом, там пил пиво. Во время войны я прозябал в рыбачьем поселке неподалеку от Астрахани, и, кабы не книги, не знаю, перенес ли бы эти невзрачные годы. С Лидой я познакомился в Москве (куда пробрался чудом сквозь мерзкую гражданскую суету), на квартире случайного приятеля-латыша, у которого жил, – это был молчаливый белолицый человек, со стоявшими дыбом короткими жесткими волосами на кубическом черепе и рыбьим взглядом холодных глаз, – по специальности латинист, а впоследствии довольно видный советский чиновник. Там обитало несколько людей – все случайных, друг с другом едва знакомых, – и между прочим, родной брат Ардалиона, а Лидии двоюродный брат, Иннокентий, уже после нашего отъезда за что-то расстрелянный. Собственно говоря, все это подходит скорее для начала первой главы, а не третьей…
Хохоча, отвечая находчиво
(отлучиться ты очень не прочь!),
от лучей, от отчаянья отчего,
отчего ты отчалила в ночь?
Мое, мое, – опыты юности, любовь к бессмысленным звукам… Но вот что меня занимает: были ли у меня в то время какие-либо преступные, в кавычках, задатки? Таила ли моя, с виду серая, с виду незамысловатая, молодость возможность гениального беззакония? Или, может быть, я все шел по тому обыкновенному коридору, который мне снился, вскрикивал от ужаса, найдя комнату пустой, – но однажды, в незабвенный день, комната оказалась не пуста, – там встал и пошел мне навстречу мой двойник. Тогда оправдалось все: и стремление мое к этой двери, и странные игры, и бесцельная до тех пор склонность к ненасытной, кропотливой лжи. Герман нашел себя. Это было, как я имел честь вам сообщить, девятого мая, а уже в июле я посетил Орловиуса.
How shall we begin this chapter? I offer several variations to choose from. Number one (readily adopted in novels where the narrative is conducted in the first person by the real or substitute author):
It is fine today, but cold, with the wind's violence unabated; under my window the evergreen foliage rocks and rolls, and the postman on the Pignan road walks backwards, clutching at his cap. My restlessness grows....
The distinctive features of this variation are rather obvious: it is clear, for one thing, that while a man is writing, he is situated in some definite place; he is not simply a kind of spirit, hovering over the page. While he muses and writes, there is something or other going on around him; there is, for instance, this wind, this whirl of dust on the road which I see from my window (now the postman has swerved round and, bent double, still fighting, walks forward). A nice refreshing variation, this number one; it allows a breather and helps to bring in the personal note; thus lending life to the story--especially when the first person is as fictitious as all the rest. Well, that is just the point: a trick of the trade, a poor thing worn to shreds by literary fiction-mongers, does not suit me, for I have become strictly truthful. So we may turn to the second variation which consists of at once letting loose a new character, starting the chapter thus:
Orlovius was displeased.
When he happened to be displeased or worried, or merely ignorant of the right answer, he used to pull at the long lobe of his left ear, fringed with grey down; then he would pull at the long lobe of his right ear too, so as to avoid jealousies, and look at you over his plain, honest spectacles and take his time and then at last answer: "It is heavy to say, but I--"
"Heavy" with him meant "hard," as in German; and there was a Teutonic thickness in the solemn Russian he spoke.
Now this second variation of a chapter's beginning is a popular and sound method--but there is something too polished about it; nor do I think it becoming for shy, mournful Orlovius to fling open, spryly, the gates of a new chapter. I submit to your attention my third variation.
In the meantime ... (the inviting gesture of dots, dots, dots).
Of old, this dodge was the darling of the Kinematograph, alias Cinematograph, alias Moving Pictures. You saw the hero doing this or that, and in the meantime ... Dots--and the action switched to the country. In the meantime ...A new paragraph, please.
...Plodding along the sun-parched road and trying to keep in the shade of the apple trees, whenever their crooked whitewashed trunks came marching by its side ...
No, that is a silly notion: he was not always wandering. Some filthy kulak would require an additional hand; another back would be needed by some beastly miller. Having never been a tramp myself, I failed--and still fail--to rerun his life on my private screen. What I wished to imagine most, was the impression left upon him by a certain morning in May passed on a patch of sickly grass near Prague. He woke up. At his side a well-dressed gentleman was sitting and staring. Happy thought: might give me a smoke. Turned out to be German. Very insistently (was perhaps not quite right in the head?) kept pressing upon me his pocket mirror; got quite abusive. I gathered it was about likenesses. Well, thought I, let them likenesses be. No concern of mine. Chance of his giving me some easy job. Asked about my address. One can never know, something might come of it.
Later: conversation in a barn on a warm dark night: "Now, as I was saying, that was an odd'un, that bloke I met one day. He made out we were doubles."
A laugh in the darkness: "It was you who saw double, you old sot."
Here another literary device has crept in: the imitation of foreign novels, themselves imitations, which depict the ways of merry vagabonds, good hearty fellows. (My devices seem to have got mixed up a little, I am afraid.)
And speaking of literature, there is not a thing about it that I do not know. It has always been quite a hobby of mine. As a child I composed verse and elaborate stories. I never stole peaches from the hothouse of the North Russian landowner whose steward my father was. I never buried cats alive. I never twisted the arms of playmates weaker than myself; but, as I say, I composed abstruse verse and elaborate stories, with dreadful finality and without any reason whatever lampooning acquaintances of my family. But I did not write down those stories, neither did I talk about them. Not a day passed without my telling some lie. I lied as a nightingale sings, ecstatically, self-obliviously; reveling in the new life-harmony which I was creating. For such sweet lying my mother would give me a cuff on the ear, and my father thrash me with a riding whip which had once been a bull's sinew. That did not dismay me in the least; rather, on the contrary, it furthered the flight of my fancies. With a stunned ear and burning buttocks, I would lie on my belly among the tall weeds in the orchard, and whistle and dream.
At school I used, invariably, to get the lowest mark for Russian composition, because I had a way of my own with Russian and foreign classics; thus, for example, when rendering "in my own words" the plot of Othello (which was, mind you, perfectly familiar to me) I made the Moor skeptical and Desdemona unfaithful.
A sordid bet won from a wenching upperformer resulted in a revolver's coming into my possession; so I would trace with chalk, on the aspen trunks in the wood, ugly, screaming, white faces and proceeded to shoot those wretches, one by one.
I liked, as I like still, to make words look self-conscious and foolish, to bind them by the mock marriage of a pun, to turn them inside out, to come upon them unawares. What is this jest in majesty? This ass in passion? How do God and Devil combine to form a live dog?
For several years I was haunted by a very singular and very nasty dream: I dreamed I was standing in the middle of a long passage with a door at the bottom, and passionately wanting, but not daring to go and open it, and then deciding at last to go, which I accordingly did; but at once awoke with a groan, for what I saw there was unimaginably terrible; to wit, a perfectly empty, newly whitewashed room. That was all, but it was so terrible that I never could hold out; then one night a chair and its slender shadow appeared in the middle of the bare room--not as a first item of furniture but as though somebody had brought it to climb upon it and fix a bit of drapery, and since I knew whom I would find there next time stretching up with a hammer and a mouthful of nails, I spat them out and never opened that door again.
At sixteen, while still at school, I began to visit more regularly than before a pleasantly informal bawdy house; after sampling all seven girls, I concentrated my affection on roly-poly Polymnia with whom I used to drink lots of foamy beer at a wet table in an orchard--I simply adore orchards.
During the War, as I may have already mentioned, I moped in a fishing village not far from Astrakhan, and had it not been for books, I doubt whether I should have lived through those dingy years.
I first met Lydia in Moscow (whither I had got by miracle, after wriggling through the accursed hubbub of civil strife), at the flat, belonging to a chance acquaintance of mine, where I lived. He was a Lett, a silent, white-faced man with a cuboidal skull, a crew cut, and fish-cold eyes. By profession a teacher of Latin, he somehow managed, later, to become a prominent Soviet official. Into those lodgings Fate had packed several people who hardly knew one another, and there was among them that other cousin of Lydia's, Ardalion's brother Innocent, who, for some reason or another, got executed by the shooting squad soon after our departure. (To be frank, all this would be far more befitting at the beginning of the first chapter than at the beginning of the third.)
Bold and scoffing but inwardly tortured
(O, my soul, will your torch not ignite?),
From the porch of your God and His orchard
Why take off for the Earth and the night?
My own, my own! My juvenile experiments in the senseless sounds I loved, hymns inspired by my beery mistress -- and "Shvinburne" as he was called in the Baltic provinces... Now, there is one thing I should like to know: was I endowed in those days with any so-called criminal inclinations? Did my adolescence, so dun and dull to all appearances, secrete the possibility of producing a lawbreaker of genius? Or was I, perhaps, only making my way along that ordinary corridor of my dreams, time after time shrieking with horror at finding the room empty, and then one unforgettable day finding it empty no more? Yes, it was then that everything got explained and justified--my longing to open that door, and the queer games I played, and that thirst for falsehood, that addiction to painstaking lying which had seemed so aimless till then. Hermann discovered his alter ego. This happened, as I have had the honor of informing you, on the ninth of May; and in July I visited Orlovius. (Chapter III)
According to Hermann, an author's fondest dream is to turn the reader into a spectator:
Я желаю во что бы то ни стало, и я этого добьюсь, убедить всех вас, заставить вас, негодяев, убедиться, – но боюсь, что, по самой природе своей, слово не может полностью изобразить сходство двух человеческих лиц, – следовало бы написать их рядом не словами, а красками, и тогда зрителю было бы ясно, о чем идет речь. Высшая мечта автора: превратить читателя в зрителя, – достигается ли это когда-нибудь? Бледные организмы литературных героев, питаясь под руководством автора, наливаются живой читательской кровью; гений писателя состоит в том, чтобы дать им способность ожить благодаря этому питанию и жить долго. Но сейчас мне нужна не литература, а простая, грубая наглядность живописи. Вот мой нос – крупный, северного образца, с крепкой костью и почти прямоугольной мякиной. Вот его нос – точь-в-точь такой же. Вот эти две резкие бороздки по сторонам рта и тонкие, как бы слизанные губы. Вот они и у него. Вот скулы… Но это – паспортный, ничего не говорящий перечень черт, и в общем ерундовая условность. Кто-то когда-то мне сказал, что я похож на Амундсена. Вот он тоже похож на Амундсена. Но не все помнят Амундсеново лицо, я сам сейчас плохо помню. Нет, ничего не могу объяснить.
How I long to convince you! And I will, I will convince you! I will force you all, you rogues, to believe ... though I am afraid that words alone, owing to their special nature, are unable to convey visually a likeness of that kind: the two faces should be pictured side by side, by means of real colors, not words, then and only then would the spectator see my point. An author's fondest dream is to turn the reader into a spectator; is this ever attained? The pale organisms of literary heroes feeding under the author's supervision swell gradually with the reader's lifeblood; so that the genius of a writer consists in giving them the faculty to adapt themselves to that--not very appetizing--food and thrive on it, sometimes for centuries. But at the present moment it is not literary methods that I need, but the plain, crude obviousness of the painter's art.
Look, this is my nose; a big one of the northern type, with a hard bone somewhat arched and the fleshy part tipped up and almost rectangular. And that is his nose, a perfect replica of mine. Here are the two sharply drawn furrows on both sides of my mouth with lips so thin as to seem licked away. He has got them, too. Here are the cheekbones--but this is a passport list of facial features meaning nothing; an absurd convention. Somebody told me once that I looked like Amundsen, the Polar explorer. Well, Felix, too, looked like Amundsen. But it is not every person that can recall Amundsen's face. I myself recall it but faintly, nor am I sure whether there had not been some mix-up with Nansen. No, I can explain nothing. (Chapter I)
Camera obscura (Laughter in the Dark) is the most cinematic of VN's novels.